Теперь они проводили выходные с Ниной Фоминой. С ней было покойно и просто. Втроем ездили за город, на речку Самару. Нагретые солнцем шишкинские сосны на берегу, безмолвная река слепит серебряным пламенем, позади тихонько переговариваются Нина с Лерой, стелют на песке под соснами скатерку, достают котелок с картошкой с луком от мамы. Тихая, безмятежная радость на всю оставшуюся жизнь? Но ведь он не может так, Дина властвует над ним, и он отравлен этой недужной любовью. Он нечестен с Ниной, зря морочит ей голову. И боится потерять последнего, единственного оставшегося друга, остаться совсем один. Герман ловил ее умоляющие взгляды, но… для него существовала только одна женщина, и с этим Герман ничего не мог поделать.

Неожиданно для себя Герман обнаружил, что Лера, его полу-девчонка-полу-мальчишка в вечных шортах начинает созревать как девушка. Ей шел двенадцатый год, и она стала стесняться переодеваться при нем. В общем-то, он догадывался, что рано или поздно это случится, но как-то гнал от себя эту мысль, и вот теперь… Лера скоро станет девушкой, Лере нужно давать уроки женской гигиены, а он был мужчиной, он ничего в этом не понимал, никто не мог помочь ему в этом интимном деле, и голова пухла от мыслей.

Лера пришла из школы расстроенной.

– Пап, нам задали придумать девиз для пионерского отряда, а я ничего не могу придумать.

– Ну, давай вместе подумаем. Помнишь, мы читали “Два капитана” Каверина. Там есть такой девиз: “Бороться и искать, найти и не сдаваться!”. Как тебе это нравится?

– Ой, папа, как здорово! Бороться и искать, найти и не сдаваться!

На следующий день Лера пришла из школы сияющей.

– Папа, мой девиз оказался самым лучшим, и Марьсемённа спросила: ты сама придумала, а я сказала, что это мне папа подсказал, и она сказала, что хочет с тобой познакомиться и попросила прийти в школу.

Марьсемённа оказалась кряжистой, энергичной матроной со строгими глазами.

– Вот Вы какой, Лерин папа. Простите, а где мама? Разошлись? И она отдала Вам дочь? И никаких женщин? И Вы воспитываете ее один? – Марьсемённа долго недоверчиво рассматривала Лериного папу. – И бабушки нет? – Марьсемённа опять промолчала. – Тогда, знаете, я выполню свой долг. Я помогу ей как женщина. Вы не возражаете?

– Что Вы, Марья Семеновна, я не знаю, как Вас благодарить…

– Не стоит благодарности, Лера очень хорошая девочка.

В июне к ним приехали погостить мама с Ниной, старшей сестрой (еще одна Нина, – скажет мой читатель, – сколько можно! Но это правда, и я ничего не могу изменить). У Нины была подруга Галя, еще по школе, родом из Желтых Вод. В конце пятидесятых Галя уехала из Казахстана на свою украинскую родину, она писала Нине о своем чудном городке и звала приехать, встретится, да всё у Нины не получалось, а тут – как подарок, Желтые Воды и Южный Город – совсем рядом на карте. Лететь на самолете мама категорически отказалась: больные ноги, да и боюсь я этих самолетов, никогда не летала. Решили ехать поездом, с пересадкой в Харькове. Герман с Лерой встречали их на вокзале. Нина отправилась в Желтые Воды, а бабушка осталась. На неделю. Дольше никак нельзя, деда Ося остался один, и бабушки душа была не на месте, он такой неприспособленный, правда соседка пообещала присмотреть и приготовить еду, но вы же знаете нашего деда! Это была неделя тихого счастья, когда вечером Германа ждала вкусная еда, да и Лера была присмотрена. Но всё в этом мире кончается, подошло время уезжать, они провожали бабушку и тётю Нину, вернувшуюся из Желтых Вод, и в глазах стояли слёзы.

В это утро старуха Скиданиха пришла совсем расстроенной, даже с Валентиной словом не обмолвилась.

– Всё кончено, – трагическим голосом произнесла она, – надо уходить на пенсию.

– Что случилось, Анна Трофимовна? – встрял Герман.

– А то, что моя очередь на расширение накрылась медным тазом.

– Так Вы же стояли одной из первых, и вот-вот должны были получить!

– Ага, получила! От жилетки рукава получила. Заводу, оказывается, дали строить дом на Чечелевке, а там на этом участке два старых барака под снос, жильцов надо расселить, все новое жилье пойдет под расселение, так что в ближайшие три года квартир не предвидится. А я стою в очереди уже пять лет, и мне через год на пенсию. Вот так, и помирать мне придется в моей однокомнатной хрущевке с сыном.

Герман пошел на прием по личному вопросу, и там ему подтвердили, что действительно, квартир в ближайшее время не предвидится. Но Вы хорошо себя зарекомендовали за два года, и мы хотим предложить Вам должность начальник отдела технического контроля, через два месяца освобождается место, и тогда можно надеяться на квартиру внеочередь или хотя бы комнату. У Вас же семья маленькая? Так Вы подумайте.

Капризная судьба никогда не баловала Германа благосклонностью. Нет, эти два года не были потерей, он прошел отличную школу, лучшую в стране, он стал одним из лучших в отделе, и теперь ему поручали самые сложные работы: сферические своды кауперов, высотные телевизионные вышки, он стал классным специалистом. Но что же дальше? Корпеть над доской в выматывающей работе, с годами превратиться в старуху Скиданиху? Обещанный отдел технического контроля – это, конечно, перспектива, но работа эта не интересная, конфликтная, склочная. Он ощущал себя инженером, с поиском решений сложных задач, с дерзаниями и терзаниями. Да и обещания квартиры были весьма туманными. Завод был большой. Очень большой, со сложившимися традициями и коллективом, на таких заводах перемалываются судьбы людей при малейшей ошибке, а Герман был пришлым, не защищенным. Ему оставалось только стиснуть зубы и работать, не щадя себя. Леру на летние месяцы он устроил в пионерский лагерь, получил путевку в профкоме, Лера противилась, просилась домой, но Герман настоял, это было лучше, чем сидеть дома одной.

В опустевшем доме тоска с новой силой навалилась на него. Томительными поздними вечерами Герман бегал на Реку, на пляж. Поплавать в теплой, темной воде, смыть с себя коросту дневной суеты, вынырнуть освеженным и просветленным, и потом долго смотреть на молчаливые звезды, на отражение в молчаливой воде огней города. Всё, хватит, пора домой! И как наркомана, притягивал его дом на Вокзальной улице. Он сдавался. Притаившись, как жалкий вор, в тени дерева смотрел на освещенное окно на втором этаже. Ждал, что она выйдет на балкон. Она не выходила. За окном беззвучно двигались тени, шла жизнь. Без него и мимо него. Всё, хватит расковыривать старые болячки! Было больно, стыдно и жалко самого себя. Больше он никогда! никогда не унизится до этого постыдного подглядывания за чужой жизнью!

Есть категория людей, которым везет в жизни. Везет всегда и во всем. Они находят на улице кошельки с деньгами, выигрывают в лотерею и получают от неведомого дядюшки наследство. Они рождаются с серебряной ложкой во рту. С младых лет их окружает довольство и благополучие, их любят и балуют. В школе учителя ставят им только хорошие оценки, даже если Костик не совсем, ну, бывает, немножко не выучил урок, он хороший, милый мальчик и родители у него… вы знаете, кто у него родители? Он, конечно, поступает в престижный институт. Его старики подсуетятся, где следует, а после окончания он получит самое шикарное распределение. У него масса друзей и приятелей, готовых, если что, помочь, прикрыть, занять денег. Что-то есть в его выражении лица, в уверенном взгляде и покрое костюма, за что женщины готовы снопами валиться к его ногам. Он идет по жизни без сомнений, принимая как должное все дары фортуны. Потому что иначе просто не может быть.

А что, если Фортуна вдруг отвернется от него? Утомится. Устанет осыпать его своими дарами. Что если он вдруг перестанет находить на улицах кошельки с золотыми дукатами, а дело, в которое он вложил свои деньги, абсолютно верное, лучший друг порекомендовал, окажется блефом, и его деньги сгорят? Что тогда? Тогда неожиданно от него отвернутся верные, преданные друзья, и уйдет к другому жена, так страстно любившая его прежде. И превратится наш герой в желчного, злобного неудачника, винящего всех, кроме себя, в своих бедах.

Герман твердо знал, что судьба не подбросит ему чужой кошелек и поэтому никогда не смотрел под ноги. Ну, споткнешься, ну, разобьешь нос. От этого только умнее станешь. Нет, он не был неудачником, у которого всё валится из рук. Всё в жизни дается трудом и умом. Во всех твоих неудачах виноват только ты сам, и только ты можешь и должен вытащить себя за шиворот из того дерьма, в которое ты вляпался. У него была светлая голова, умелые руки и уверенность, что он сможет справиться с любыми задачами. И еще у него была дочь, которую он завоевал всему вопреки.

В этот день Герман не был на работе. Ездил на строительство нового завода, там монтировали его колонны, и у них что-то не шло. Отступление оказалось незначительным, допустимыми, в цехе чуть напортачили при фрезеровке. Он согласовал всё с проектировщиками, подписал акт и уже в конце дня был в отделе.

– А тебя тут искал один тип, – приветствовал Германа Лёня Резник, – прямо с порога заявил, что забирает у нас своего Германа, хватит, поработал. Сказал, что позвонит днями. Что это за чмырь такой? И что он тут командует?

– С большим таким красным носом?

– Точно, нос у него выдающийся.

Это мог быть единственный человек на земле – Лёва Торопцев, его старый знакомец, сменивший Шермана на директорском посту в Темиртау. Он позвонил на следующий день:

– Гера! Это я, Торопцев! Я звоню из Желтых Вод. Я здесь Богословского Петра Иваныча забираю, помнишь нашего главного бухгалтера? И тебя тоже, – Лёва говорил, как о давно решенном деле.

– Куда забираешь? Я не понял.

– Ты что, не получил моего письма?

– Нет, не получил.

– Так вот, рассказываю! В Джамбуле строится новый завод металлоконструкций, просто громадина, и я туда назначен директором! – Лёва, как обычно, говорил только восклицательными знаками. – Я в министерстве сразу сказал, что мне нужен ты и Богословский и получил добро! Трехкомнатная квартира ждет тебя с Лерочкой! И не вздумай медлить! Дело большое, страшно интересное! Ты знаешь, какой красавец завод! Я жду тебя через неделю!

Конечно, Герман согласился сразу, как всегда он принимал судьбоносные для себя решения.

Перед отъездом Герман зашел в дом у вокзала. Дина была одна.

– Я уезжаю. Главным инженером большого завода. Сразу получаю квартиру. Ты поедешь со мной?

– Нет, – слишком быстро сказала она.

– Ну, тогда прощай.

Он повернулся и ушел, чувствуя между лопатками ее взгляд. Ушел навсегда, в другую жизнь.

***

Герман сидит передо мною, седой, сухощавый, крепкий старик.

– И это всё? – спрашиваю я, – ты ее больше не видел?

– Нет, никогда не видел и не слышал о ней.

– И больше никогда не был в Южном Городе?

– Был, и неоднократно, но всякий раз пересиливал острое желание войти в этот дом у вокзала. Понимаешь, я отрезал для себя этот кусок жизни и не хочу, а если честно, боюсь вернуться туда. Кто-то из мудрых сказал: никогда не возвращайтесь туда, где вы были молоды и счастливы. Вас ждет разочарование. Или просто молоды, – помедлив, добавил он.

– Почему же у вас не сложилось? Ведь она любила тебя.

– Потому что я идиот и идеалист. Будь я нормальным мужиком, бросил жену и дочь и был бы счастлив с ней. А так получается, что я променял ее любовь на дочь. Ну, какая женщина простит такое? Она и не простила.

– Так ты жалеешь об этом?

– Нет, не жалею. Я благодарен судьбе за то большое чувство, что мне довелось пережить, и благодарен судьбе за то, что не свела меня с нею.

– Почему?

– Потому что нельзя жениться на женщине, которую так любишь. Для семейной жизни нужна другая любовь, пламя должно согревать, а не обжигать… вот только объясни мне: ведь прошло почти сорок лет, я много лет был счастлив с другой женщиной. Почему же она до сих пор является мне во снах, почему я вздрагиваю всякий раз при виде женщины, похожей на нее, и почему алые гроздья рябины так волнуют мою старую кровь?

Рецензия на повесть Эдуарда Дипнера «Гроздья рябины»

Повесть написана легким, почти профессиональным языком, с интересной общей канвой повествования. Автор не зацикливается на романтической линии, демонстрируя замечательные пейзажи и профессиональную деятельность героев.

«Неустанно, днем и ночью ползут вверх вагонетки, растет и пухнет черное чудовище – рукотворный вулкан, изрыгается наружу земное нутро, приближается к шахтерскому самострою, обступившему шахту, уже залетают во двор черные вулканические бомбы, и людям приходится уходить, бросив самодельное жилище».

Этот фрагмент повести явно говорит о литературных способностях автора, и даже его талантливости.

Тем не менее, часто встречается речевая неряшливость и небрежность конструкций, которые решит элементарная редактура и корректура. Кроме того, автор довольно часто попадает в западню смыслового потока, который перемешивает и почти уничтожает более важное зерно, делает высказывание не внятным. Еще одна проблема текста – небольшие стилистические выпадания: излишняя романтизация или преувеличенная эмоциональность – там, где это ни к чему, что влияет на общее восприятие произведения. Можно так же отметить не всегда уместное морализаторство. Однако все эти огрехи носят не регулярный характер, и при грамотном редакторском сопровождении будут вполне преодолимы.

Произведение, в целом, достаточно грамотное, структурно организованное и целостное. Динамика достаточно неплохая, хотя и встречаются небольшие «провисания». Чрезмерной затянутости и повторов нет, грубые речевые и стилистические ошибки отсутствуют. Терминология, несмотря на специфичность деятельности персонажей, не мешает восприятию.

Образы героев прописаны хорошо, мотивации внятные, поступки вопросов не вызывают. Сюжет организован логично, эпизоды упорядочены, общая идея не теряется. Название содержанию не противоречит.

Вывод: после корректуры и редактуры повесть можно допустить к печати. Сюжет актуален, герои вызывают сопереживание, книга может иметь широкий круг читателей.

Категория «Б».

Смерть Великого князя

Смерть не есть зло. Ты спросишь, что она такое? – единственное, в чем весь род человеческий равноправен.

Сенека

Чтобы побеждать, учись терпеть, чтобы жить, учись умирать.

Античный афоризм

На широкой кровати в княжеских покоях умирал Великий князь Московский Дмитрий Иванович. Третий уж день метался он в горячке, в бреду то поминал митрополита Алексия, то рубился с ворогами, то спорил с боярами. Княгиня Великая Евдокия неотлучно, денно и нощно сидела рядом с мужем своим. Давеча бояре московские вызвали к князю лекарей иноземных, троих сразу, да прогнала их Евдокия прочь. Нашей молвы не знают, по-иноземному всё бестолково бают. Да и согласья меж ними нет, устроили свару у постели Митеньки, какое зелье давать больному. Позор! Чуть было за бороды друг дружку не начали таскать. Вот Евдокия и выставила их вон. В редкие минуты просветления Мити собственноручно поила его горячим молочком, да Богу молилась, чтобы даровал он Мите исцеления, да надеялась на могучие телеса князевы, что до сих пор с любыми напастями легко справлялись. Но тяжка хворь князева, сковала руки, не поднять. Не допускает Евдокия к больному и попа, что прислали из Суждаля. Гнусит он, читает молитвы в соседней горнице, там же и княжичи – старший Василий, младшие Юрий,Андрей и Петр. И некому благословение дать князю. В прошлом году умер по дороге в Царьград духовник князев, любимый и уважаемый им Митяй, а митрополит Московский и Киевский Киприан – там, в Цареграде благословение патриарха Константинопольского принимает.

Но вот очнулся от морока Митя, глаза широко открыл, запекшимся ртом вздух хватает.

– Свет мой, Митенька! Очнулся! Дай Господи, теперь на поправку пойдешь. Выпей молочка, тебе и полегчает.

– Тяжко мне, Дунюша. Видно, настал мой смертный час. Является мне Алексий митрополит, зовет к себе. Предстану я скоро перед Господом нашим – ответ суровый держать за деяния мои, и готовлюсь я к тому, Дунюша. Вся жизнь моя передо мной предстает. Многого достичь хотел, и во всем повинен я. Во всех бедах, что на землю русскую сошли.

1

Стало смеркаться, когда въехали в хвойный лес, темные тени надвинулись, охватили влажной тишиной, поползли под копытами коней. Кони неслышно ступали по хвойному ковру, звуки глохли под тжелыми лапами великанов-елей, и даже говорун и весельчак Ерошка, потешавший без умолку всю дорогу, орбел и притих. Ночная птица бесшумно пролетела прямо перед мордой Ерошкиного коня, тот захрапел, заплясал, и сразу в отдалении страшно заухал, захохотал филин.

– Чур меня, чур меня, – мелко закрестился Ерошка.

– Что, Ерошка, лешего испугался? – засмеялся Понкрат, кряжистый, заросший бородой дружинник, – а ты не бойся, леший, он таких баюнов, как ты, шибко любит, враз в чащу к себе утащщит. Будешь там ему свои сказки сказывать.

– Ты, Понкрат, сам как леший, – беззлобно огрызнулся Ерошка, – твоей бороды честной люд пугается, думает, что ты с лешим и знаешься.

– Эй, провожатый, – окликнул Понкрат, – ты сказывл. что до обители Сергиевой верст пять будет, а мы который час едем, ночь надвигается, а обители как не было, так и нет. Чаем, не заплутался ли ты в лесах окрестных?

– Я давеча скпзывал, что пять верст с гаком будет, – смущенно заскреб в бороде провожатый Еремей.

– А в гаке твоем сколько верст-то?

– А леший его знает. ерсты тут у нас не меряны. Да.к ночи, Бог дас, доберемся. Вот только. я чаю, не примет вас ноне старец.

– Да ты что бешь? Сам князь великий самолично к нему едет.

– Энто вам он князь великой. А старец, он Богу служит, для него что князь, что простой люд – всё едино. На него князей нету.

– Ты, Еремей, язык-то свой окороти, а то и потерять его сможешь. Ты дорогу-то смотри лучше. Тебя в провожатые взялине затем. чтобы ты язык свой распускал. Неровен час, Дмитрий Иванович осерчает, не только языка, но и головы своей недосчитаться сможешь.

– А ты меня не стращай. Мы, радонежские, люди вольные. Сказывал, что доведу, так не сумлевайся.

Молчал только Великий князь. Ехал, погруженный в думы, не слушал пустых разговоров. Вчера с вечера велел отобрать малую држину из верных людей. Коней седлали затемно, выехали – еще солнце не поднялось. Ехали одваконь, по татарски, на ходу меняя уставших коней, снедали тоже на ходу, пирогами из переметных сум, да запивали квасом из берестяных туесов. Только заподень, когда солнце стало катиться в западу, велел князь остановиться на берегу ручья, напоить лошадей да подкормить их запасенным ячменем. Да в Радонеже велел Дмитрий Иванович стражникам, что на вратах городских стояли, сыскать воеводу Радонежского. попросил дать провожатого до Сергиевой пустыни. Првожатый, бойкий мужичонка в рваненьком зипуне, подпоясанным веревкой, садиться в седло запасного коня наотрез отказался.

– Прости меня, смерда, княже,не обучены мы до княжеской сбруи. вели расседлать коня. Я охлюпкой, на попонке привычный, а в седле я всю прмежность свою изотру.

Лето в этом году выпало щедрое, травы поднялись – коням по колено, рябины полыхали алыми кострами, а на полях, расчищенных от леса, недвижным золотым маревом созревших хлебов плыли нивы, и в этом соломенном золоте мелькали белые рубахи жнецов.

– Эк, ловко орудуют! – не удержался Ерошка, глядя, как мужики и бабы, низко наклонившись, серпами срезали ржаные охапки, перехвптывали их соломенными поясками, выстраивали куколками снопов.Услышав стук копыт, оборачивались, низко, в пояс, кланялись проезжающей княжеской дружине, приставив козырьком ладони ко лбу, долго глядели вслед.

– А вот еще про Пахома, – начинал очередную байку Ерошка, – помирает а одном селе поп. Ну, собрались миряне. Что делать без попа-то будем? Ну, решили: пусть попом мужичок Пахом будет. Надел, значит, Пахом рясу, собрал православных на службу. Выносит он одну книгу, говорит: "Знаете ли вы, православные, слово Божие?" Те говорят, мол знаем, батюшка. "А коли знаете, – говорит Пахом, – то и служить нечего." На том и разошлись. Другой раз собирает он мирян на службу, выносит другую книгу. "Знаете ли вы, православные, слово Божие?" – вопрошает. Те говорят: "Нет, не знаем." "А коли не знаете, то и служить нечего. Стар я, грамоте не знаю, а выучиться не успею." На том и разошлись, – под хохот дружинников заключает Ерошка.

– Ну, а дале, служить то надо. Вот Пахом и говорит мирянам-то своим: "Вы, православные, что я, поп ваш, делать буду, то и вы тоже делайте". Вот он кадило разжег и давай им махать, значит. А из кадила уголек выпал, возьми да прямо в сапог Пахому. Жжет уголек, вот Пахом давай ногами топать, и миряне все тоже, как Пахом сказал, ногами топают, прямо как на гульбище топот стоит. А уголек-то все жжет да жжет. Пахом на спину пал и ногами лягает, чтобы уголек-то выпал. А миряне все тоже на спины попадали, да ногами лягаются. Старичок мимо идет, вопрошает: "Это что за топтание такое у вас в церкви?" А ему отвечают: "Топтание кончилось, лягание началось."

– Ну, Ерошка, без костей язык у тебя. И как ты им молоть-то не устаешь?

Плывет знойное марево над полями и лесами. В тяжких думах едет князь Дмитрий Иванович. Вот уже больше двадцати лет не знает земля московская габегов и разорений, более двадцати лет не платит дань татарской Орде. Отстроились, поднялись села с шатрами церквушек-обыденок, рассыпались вдоль дорог малые деревни и починки. А ну-ка налетит на эту землю безжалостная татарская туча…

На Троицу прибежал в Москву лазутчик с Дикого поля, был допущен к князю Московскому.

– Беда, князь, большая идет на твою землю. Мамай, князь татарский, собрал бессчетное войско, идет на Москву.

Не поверил лазутчику Дмитрий Иванович. Два года тому, как был бит мамайский мурза Бегич московским войском на Воже-реке, бежал а Орду, расиеряв свои тумены. А давеча пришла весть, что молодой хан Тохтамыш прогнал Мамая из Орды, и бежал он в землю Таврическую. Где же Мамаю собрать войско? Велел князь послать разведчиков, проверить весть. Разведчики вернулись скоро. Да, бежал Мамай из Орды, но тне простил москвитам их победу, нанял на фряжские деньги войско превеликое, невиданное. То ли двенадцать туменов, то ли двадцать. Кроме татар, в войске Мамаевом – черкесы, ясы, буртасы, касоги и многие другие дикие племена, да еще фряжские воины, идет войско Мамаево к Дону, и от конского топота стонет земля, пыль поднимается до неба. А еще сговорился Мамай с давними противниками Дмитрия – литовским князем Ягайло и Олегом, князем Рязанским. Собирают они войска, чтобы соединиться с войском Мамаевым. И тогда обрушатся несметные силы на русскую землю, не будет пощады никому. Со времени Нашествия Батыева не было над русскими зелями чернее тучи. ОРазорит тогда Мамай княжество Московское, отдаст Смоленск, Вязьму и Тверь Ягайло, а на стол Московскицй посадит своего приспешника Олега Рязанского. Покорив Москву, сядет на престол Золотоордынский и обложит русский народ данью разорительной.

Тогда спешно собрал Дмитрий Иванович совет боярский, позвал к себе брата своего Владимира Андреевича Серпуховского. Хмуро сидели бояре, чесали борды. Начал речь старый Тимофей Вельяминов, самый знатный. Много лет Вельяминовы бессменно были тысяцкими на Москве, Вельяминовых слушали и уважали.

– Великая сила идет на Москву, – раздумчиво молвил Вельяминов, силат невиданная. А сила солому ломит. Не одолеть нам войско Мамаево. Одно дело – отряд Бегичев, другое – воинство Мамаево. Сказывают, фряжские вои идут с Мамаем, а фряжскую броню не берут ни Стрелы, ни копья. Поклониться надобно Мамаю. Более ста лет платила Москва дань татарам, платить мы будем и далее. Так завещал нам, князь, дед твой Иван Данилович, так и отец твой Иван Иванович. И был мир на земле Московской. Да и ты, Дмитрий Иванович, с Алексием митрополитом, царство ему небесное,давно ли в Орду ездил, давно ли ярлык на княжение из рук царя Ордынского получил? А кто противится татарам, того, знамо дело, участь жестокая ждет. Вон, тверской князь Дмитрий Михайлович, на что грозен был, а смерть приня в Орде, и Тверь татары пожгли да разрушили. Нет, бояре, жить нам надобно потзаветам предков наших. Собрать дары богатые на выйти навстречу Мамаю, поклониться поганому. Тяжко дань татарскую платить, а землю от разоров и пожаров татарских спасём. Так я говорю, бояре московские?

– Верно говоришь, Тимофей Васильевич, – согласно закивали боярские бороды. – Кланялся поганым татарам твой дед, князь, кланялся и митрополит Алексий, придется кланяться и тебе вновь. Ты, князь, молод да горяч еще, послушай старых да умом степенных.

Только Владимир Андреевич Серпуховской молчал да бледнел, кусая губы.

– А теперь, бояре, я скажу, – не смог устидеть Дмитрий. – Вот, вы говорите, что дед мой татарсому царю дань платил, и мир на земле Московской стоял. Верно говорите. Только время то было иное. Татарские цари правили тогда по законам Чингизовым. Суровые были те законы, но слово царя Одынского твердым было, и никто не смел ему перечить. В Орде стояла тогда церковь православная, Алексием митрополитом поставленная. Да, платила Москва дань со времен Ивана Даниловича Калиты, деда моего, да дань эта была еще Батыем царем установлена. Только прошли те времена. Не кончается в Орде замятня великая. Мыслимое ли дело: сыновья своих отцов убивают, братьев своих режут, чтобы на престол царский сесть! Двадцать лет уже нет порядка в Орде, двадцать лет не блюдут там законов Чингизовых. Вы говорите, поклониться мне Мамаю. А Мамай – не законный царь. Самозванец он беззаконный. Творил он беззаконие в Орде и слова своего не держит. Присылал он посла своего ко мне, требовал дани безмерной, а когда отослал я посла, отдал он ярлык на княжение великое Михаилу Тверскому. Не признала тогда Москва ярлык тот, не могу я признать беззакония Мамаева. Давеча лазутчики донесли мне, что фряги дали Мамаю деньги великие, и на деньги фряжские собрал и снарядил он войско свое. А теперь он должник фряжский. и деньги фрягам ему возвращать надо. Не отделаться нам дарами великими, не отделаться данью умеренной. Ограбит он землю нашу, чтобы с фрягами расплатиться, а потом на Орду двинется, чтобы сесть на стол Ордынский ханом Великим. Нет, бояре, нет правды в речах и делах Мамаевых, нет ему веры. Один нам путь – стать всем миром русским против Мамая, защитить землю нашу от разорения. Вот таково мое слово. А ты что скажешь, Владимир Андреевич?

– А то скажу, что ты прав, Дмитрий Иванович, – поднялся князь Серпуховской. – Сможем мы миром русским одолеть Мамая. Войско у него большое, да с бору по сосенке собраное. И фряги у него в войске, и ясы дикие. Спешно собирал он войско свое, но не обучено оно, да и военачальников опытных у него нет. А воины русские уже не те, что во времена Батыя царя. самострелы наши пробивают кольчуги татарские, пробьют и броню фряжскую. Били мы татар на Воже реке, и нет у нас, русских, прежнего страха перед татарами. Только торопиться надобно, пока Мамай с рязанцами да с Ягайлой не объединился. Нужно слать гонцов по русским княжествам, собирать всех воинов русских под единое знамя, тогда сладим мы с Мамаем.

– Так тому и быть! – заключил князь Московский Дмитрий Иванович.

Недовольно ворчали бояре, расходясь с совета. Молод еще князь, много на себя берет, советам боярским не внимает. Со времен Ланилы Александровича вершили дела на Москве тысяцкие из воевод боярских. А Дмитрию двадцати двух лет не было, как упразднил он тысяцких, сам Великим князем захотел стать, терпеть не может. кто ему перечит. Стояли тогда бояре за Ивана Вельяминова, получали его идти против Дмитрия, да да не посчитался князь с боярами, прилюдно казнил Ивана на Кучковом поле. Брата своего Владимира приблизил, раздает ему имения боярские. Но слову княжескому бояре противиться не стали, и поскакали гонцы во все концы с княжескими письменами. Двадцать три русских нязя согласились идти под руку князя Московского. Из двадцати трех городов шли войска – новгородские, ярославские, белозерские, стародубские, ростовские, дорогобужские, новосильские. Шел тверской отряд противу воли тверского князя Михаила, вели дружины литовские князья, братья Ольгердовичи, Андрей и Дмитрий.

Собирается и московский полк. Днем и ночью горят горны на Кузнецком мосту, куются мечи, наконечники стрел и копий. Сила собирается великая, но как из этой силы сплотить единое войско? Живет еще в памяти русских людей страх перед татарскими набегами, а русские князья кичатся друг перед другом своей знатностью да независмостью. Как собрать растопыренные пльцы в единый кулак, как подчинить русских людей единой воле? Предстоит жестокая сеча, и ни один воин не должен дрогнуть на поле брани. Иначе разорение и гибель грозят русской земле, каждому из тех, кто, склоняясь, вяжет сейчас вызревшие колосья, кто отвезет снопы эти на гумно, обмолотит и обвеет зерно. Пряным хлебным духом наполнятся избы, будет жить и плодить руская земля. А если…

Только слово Божие, только благословение Божие сможет объединить людей. Славен был по Руси Алексий митрополит, да Бог призвал к себе наставника Дмитрия, уже два года тому, а присланный Византией Киприан болгарин руского языка не знает, обычаев русских не блюдет. Один только на руси есть Божий человек, слову которого свято верят, коего почитают как посланника Божьего – инок Сергий из Радонежа. Уважал его и Алексий, перед смертью своей просил Сергия стать пастырем на Руси, принять посох митрополита Всерусского, да Сергий отказался от высокого почета. К нему в лесную обитель идут люди со всей земли за благословением. Ведет Сергий жизнь праведную, несет слово Божие людям.

И вот теперь едет Великий князь Московский с малой дружиной в лесную глушь. Тяжкая беда нависла над землей русской, тяжкую долю взял на себя Дмитрий. Долю быть в главе не только княжества Московского, но всей Руси Великой. И нести ответ перед Богом и людьми.

Господи, помоги мне. Отврати черную беду от земли русской и дай мне благословение Твое, потому что не по силам мне одному нести на плечах эту тяжесть.

***

Уже засветила над головами вечерняя звезда, побежала, следуя за путниками над вершинами елей. когда расступился лес, и вышли они к высокому частоколу на пригорке.