Часы

Жизнь Сергея потеряла смысл, превратилась в череду будничных,бессмысленно повторяющихся действий.Утром вынырнуть из ночного омута в клочья разорванных, путаных снов, с мерзким вкусом во рту и пустотой в похмельной голове выскользнуть из дома, стараясь не попасться на глаза родителям. Рабочий день начинается с разнарядки, мастер обязательно пошлет его на самый скверный участок. В ночную смену вышел из строя мостовой кран, и черт его знает, что там случилось, то ли обрыв цепи, то ли сгорел электродвигатель. К обеду в голове немного проясняется, он разобрался с поломкой крана, там коротнул контроллер, его пришлось заменить, кран пошел. Сережа включается в привычный рабочий ритм, и текущие проблемы вытесняют тоскливые мысли. Но приближается конец смены и с ним – проклятые вопросы. В последнее время отношения с отцом накалились до предела, и ноги не несут домой. Мать пытается примирить их, но оба упрямо стоят на своем, и растет отчуждение в семье. Чем занять вечер? Одно светлое пятно в беспросветной мгле – друг Белкин, безотказный, все понимающий Белкин – ходячая энциклопедия. Он прочел, наверное, все, что есть на свете, книги на русском и половину книг на английском языке, отчего вконец угробил зрение и в своих очках-биноклях с толстенными линзами слеп, как крот. На весь вечер они заваливаются в кафе-столовку на Ерубаева. Сережа по дороге заскакивает в магазин, покупает пол-литровую бутылку и шкалик; одной бутылки на двоих не хватает, а две – перебор. Еще он приплачивает старшей официантке Дуське, чтобы оставляла на столике в углу табличку «Занято» и закрывала глаза на принесенную водку. «Вы только не нахальничайте, чтоб бутылки на столе не стояли, чтобы все шито- крыто было». Теперь часами можно вести беседы на любые темы – о живописи, о литературе, о женской подлости и преимуществах мужского общения…

Через две недели его выследила Валентина Николаевна, подсела к столику.

– Сергей, что случилось, куда и почему ты пропал? Ты что? Совсем перестал работать? Твоя выставка имела успех, клиенты спрашивают о твоих новых работах. Что мне им отвечать?

Он тупо молчал, уставившись на залитую пивом клеенку.

– Все понятно, – вгляделась в него Валентина, – зашел в тупик. Да? Хочется большего, а уменья и опыта не хватает. Так вот, милый мой, работать, трудиться нужно, мастерство не приходит само. А ты сдался, поплыл по течению, – ей хотелось растормошить, разозлить Сергея, разбудить в нем самолюбие. – Нечего ответить. Топишь свои неудачи в вине. Ах, какой я несчастный! Ах, как мне не везет! А ведь сам профессор Вязников увидел в тебе способности и готов принять тебя на учебу. Но ты, конечно, гордый и непреклонный.

Она нашла и Нину в школе, долго ждала в коридоре, когда окончится урок и прозвенит звонок на большую перемену.

– Нина Исаевна, у меня к Вам серьезный разговор насчет Сережи. Он потихоньку губит себя. То, что с ним происходит, – это творческий кризис, так это называется в наших кругах. Это случается с эмоциональными личностями, а Ваш сын – человек, несомненно, больших способностей. Понимаете, так бывает, художник развивается, поглощает в себя окружающий мир, а если этот мир узок, то рано или поздно происходит насыщение. Одни и те же окружающие пейзажи, один и тот же ритм жизни, и он внутренним взором видит, что остановился в своем движении. Если художник требователен к себе, то начинается самобичевание, он начинает осознавать недоработки, промахи в своем творчестве, ему кажется, что он бездарен, больше ни на что не годен, и он не может сам вырваться из этого порочного круга. Что делать? Нужно сменить обстановку, может быть, уехать в другой город, завести новых друзей. Я разговаривала с моим старым учителем по Высшей школе, профессором, и он сказал, что готов заниматься с Сергеем, сделать из него настоящего мастера. Правда, это стоит денег, Вы должны понять. Я не знаю, какое решение Вы примете, но если ничего не менять, то Ваш сын просто сопьется в компании своих теперешних друзей.

4

О Жене, младшем брате Нины, десять лет разницы, в семье говорили с некоторым придыханием. Был он нестандартным. Рос Женька последышем, крутился среди старших и незаметно вырос в вундеркинда. Отличник в школе, он в шестнадцать лет пошел работать на завод, в институте учился заочно, тоже отличником, в двадцать пять стал главным инженером, и дальше Женьку понесло. Стремительно, как и все, что он делал, женился, скоро развелся, и начались Женькины метания по стране – Темиртау, затем Украина, Белоруссия. А теперь он работал директором завода на Урале, завел новую семью, но не посолиднел, остался прежним Женей, неугомонным и тощим, увлекался спортом, хорошими книгами, учил английский.

В Нинином детстве Жека был для нее забавной игрушкой. Он сидел рядом, когда Нина делала уроки, и повторял за ней незнакомые слова.

– Жека, запомни: в Северном Китае, – говорила она разинувшему рот малышу.

Спустя два дня он напоминал:

– Нина, а Нина, всеверномкитае.

– Что всеверномкитае?

– Ну, ты велела мне запомнить.

Жека терпеливо выносил все ее тормошения и игры, потом как-то незаметно вырос, но духовная близость сохранилась, и, уже став взрослым, он в шутку напоминал ей:

– Всеверномкитае – я до сих пор помню.

Нина написала Жене, и он тут же ответил: пусть Сережа приезжает, приму, устрою, сделаю все, что могу.

Поезд Караганда – Свердловск был пассажирским, неторопливым, шел до Свердловска больше суток, подолгу стоял на всех станциях и полустанках. На привокзальных перронах толпились закутанные в платки бабки с корзинами, тонкими голосами зазывали проезжающих:

– А вот пирожки, пирожки горячие, токо испеченные! С мясом, с картошечкой!

– Шанежки сметанные, блинчики горячие!

– Яички каленые в дорогу! Яички!

– Вино домашнее, смородинное! Вино домашнее!

Пассажиры в полосатых пижамах и тапках на босу ногу выскакивали из вагонов, покупали и пирожки, и шанежки, и вареных кур в промасленной бумаге. Сережа лежал на верхней полке, смотрел в окно на проплывавшие бескрайние степи и приземистые одинаковые станционные здания. Кончилась до смерти надоевшая скукота карагандинской жизни, когда приходилось каждое утро через силу брести на завод, на опостылевшую работу, а вечером после работы ноги не несли домой, и нужно было придумывать, как убить время до ночи. Сердечный друг Белкин уехал в отпуск к тетке, а приятеля-собутыльника Витьку посадили на пятнадцать суток за пьяный дебош. По счастью, не забрали его самого, Серегу, тогда отец совсем бы сжил его со света. Впереди ждал Урал, суровый и живописный, с горами, поросшими елями, с бурными реками и снегами по пояс. Сергей еще ни разу не выезжал из Караганды. Только вот два года службы в армии на Мангышлаке, на Каспии, но там была тоска смертная – безлюдье, солончаки, поросшие жалкими былинками горькой полыни, непрекращающиеся суховей и зной.

В Кокчетау в купе подсели два парня одних лет с Сергеем. Они пробирались на севера за длинным рублем. Идея была проста, как булыжник. Там, на северах, пасутся стада диких оленей, их там тысячи, прямо до горизонта, у оленей растут панты, это такие рога молодые, а за панты дают бо-о-ольшие деньги, только их надо добывать и переправлять в нужное место. Сергей безуспешно пытался объяснить Вовчику и Сашке, что панты растут у маралов на Алтае, а не у северных оленей. Те знали точно все про панты и оленей, к ним приезжал старый друг Вовчика, он уже три года занимается этим делом, так у него карманы просто набиты пачками денег. Парни были сердечными и не дураками выпить, так что остальное время в дороге пролетело незаметно. Утром проводница еле растолкала Сережу. Охотников за оленями в купе не было, вместе с ними исчез из кармана кошелек с остатками денег и сумка с вещами.

Дядя Женя встречал его в Свердловске на вокзале, с машиной, поморщился при виде помятого, с сивушным запахом племянника без денег и без вещей, но промолчал. Зато в квартире в Среднеуральске его сразу взяла в оборот Людмила Сергеевна, дядина жена, благо, что было воскресенье. Загнала в ванну, отобрала всю одежду – в стирку, заставила переодеться во все чистое, дядино. А когда вышел из ванны, заявила без церемоний, чтобы оставил все прежние привычки, твой дядя – директор завода, и ты своим поведением нас не позорь, иначе тут же вылетишь обратно в свою Караганду. Квартира была трехкомнатная, большая, и Сергею отвели отдельную комнату с видом на металлургический завод.

Трубы за окном извергали разноцветные дымы, на улицах припахивало аммиаком и сероводородом, а горы с елками далеко на горизонте были невысокими и не выдерживали сравнения с мощным промышленным пейзажем вокруг города – три завода полукольцом брали его в осаду. Но все равно это было лучше, чем однообразная серость карагандинской Федоровки. Городок был небольшим, но очень деловым, рабочим, серьезным. Серьезным и деловым был и уральский люд – неулыбчивый, немногословный, невысокий ростом, но жилистый и хваткий. Так это сложилось на Урале еще с демидовских и строгановских времен, это впитывалось поколениями. Даже безалаберные и безответственные советские годы не смогли изменить уральской рабочей хватки. Дядю Женю с его саженным ростом было видно издалека, когда он шел по цехам завода. Родственные связи с директором Сергей старался скрывать, совсем это ни к чему, но утаить не удалось, только на вопросы он буркал:

– Ну и что, что родственники, он сам по себе, я сам по себе.

Он ощущал некое очищение от шлаков, накопившихся в нем в последнее время, и физическое, и духовное. Словно выздоравливание после долгой болезни. Воевать с тетей Люсей было совершенно бесполезным делом, она прицепилась, как клещ, и заставляла чистить и убирать комнату, бриться каждый день, стирать в машине «Малютка» штаны и рубашки и даже гладить после стирки, начищать ботинки и менять носовые платки. Пришлось напрочь забыть о выпивке. В семье был сухой закон, не пили и на заводе: директор строго карал выпивох, безжалостно выгонял с завода, и к этому привыкли.

Все свободное время Сергей бродил по окрестным лесам, впитывая суровую красоту Урала. Лес начинался сразу через три квартала, он подступал к городу мелким бесом шаловливых елочек, гибких девчонок-березок, мелкорядьем осин, отделяясь от жилых кварталов полосой неряшливых, заросших бурьяном огородов с мелкой картофельной ботвой. Если пройти это цепляющееся за штаны мелколесье, то оно распахнется открывшимся простором Нижнего пруда – запруды речки Шайтанки. Беспокойная и своенравная речонка отдыхала в этой запруде в своем беге с гор, набирая силы, чтобы, перекатившись через плотину, устремиться к деловитой реке Чусовой. У Сергея перехватило дыхание от открывавшейся ему картины. Опытный декоратор – уральская природа – искусно скомпоновал этот пейзаж. Холодная пластина пруда являла Сережиному взору драгоценную палитру красок – палево- жемчужных, переходящих в голубизну отраженного неба, а дальше – в аквамарин и малахит, там, где к противоположному берегу подступали склоны бокастых, рытого бар- хата гор. Темно-зеленые ели вперегонки взбегали по этому склону, становясь чем далее, тем выше, строже и солиднее, назидательными монахами указывая перстами в прозрачное небо, и, повинуясь этим знакам, небо начинало хмуриться, одеваться в седую бахрому облаков. И тотчас же исказилась палитра водного зеркала, меняя краски на сталь и свинец, игривые ветерки с гор начали гоняться друг за другом, оставляя на глади озера росчерки серебристой чешуи. Недовольно зашумели, замахали мохнатыми лапами ели, вот уже грифельной плитой вздыбилась вода, а из-за обреза гор повалило рванье седых туч, острые холодные струи внезапного дождя взрыли, сгладили брусчатку мелких злых волн.

Но изменчива и быстротечна погода на Урале, ветер яростной метлой смел за горизонт небесный мусор, откуда ни возьмись выкатился колобок деловитого уральского солнца, построил яркую дугу над городом. Тяжело вздохнули старики-ели, роняя драгоценные камни капель со своих лап, и омытое небо затеяло волнительную любовную игру с зеркалом воды, перебрасываясь слепящими мячиками лучей.

Сергей часами сидел на колоде упавшего дерева на берегу, пытаясь запечатлеть в памяти неуловимую игру красок, не в силах оторваться от завораживавшей картины. Да, картины, будущей его картины, рождавшейся сейчас в его подсознании. Это поклонение лесу, волшебству разговоров воды и листвы жило глубоко в его душе, было наследственным, фамильным. Отец, проживший всю свою зрелую жизнь безвылазно в Казахстане, глухо ненавидел плоскую, безлесную степь и мечтал о лесном крае. Несколько лет тому назад им с мамой посчастливилось достать путевки в дом отдыха «Баянаул», что в Павлодарской области. Мама потом рассказывала, как трепетно отец трогал стволы, не мог насмотреться на баянаульские сосенки, росшие среди нагромождений скал. Они возвращали ему счастливое детство, московский Нескучный сад. У отца была затаенная мечта: вот выйду я на пенсию, и уедем мы куда- нибудь в Россию, купим домишко на опушке леса, будем слушать шелест листвы, перестук дятла и кукушку. Обязательно кукушку.

Кукушки жили в уральских лесах. Однажды в субботу, наскоро позавтракав, сказав тете Люсе, чтобы не ждали на обед, Сергей отправился в дальний поход по лесам. Конечно, тетя Люся тут же собрала, навязала ему котомку с бутербродами. Только чтобы до темноты вернулся. Тропка через плотину Нижнего пруда поворачивала налево, вилась вдоль берега, а затем круто поднималась по горному склону, кружась, обходя валуны, нависшие над ней, пересекая ручейки, сочившиеся из-под камней. Тучи непотревоженной мошкары жили здесь, лезли в глаза, надрывно зудели в ушах. Пришлось остановиться, достать скверно пахнувшую мазь, что тетя Люся навязала, как он ни отнекивался. Теперь лесной гнус не так досаждал. Вот тебе и надоедливая тетушка! Хорош бы он был, распухший от укусов мошкары! Тропка вывела его на макушку склона, откуда открывался вид на город внизу. Фантастическое, завораживающее зрелище: кварталы, расчлененные улицами, были упакованы в жемчужную пелену и перевязаны разноцветными лентами дымов из спичек-труб, обступивших город. Букашки автобусов медленно ползли по улицам, пытаясь вырваться из этого кокона, но студень дымов вязко сковывал их движение, возвращал их назад в месиво рукотворного муравейника. Темно-зеленая бугристая овчина леса окружала плененный город, оставляя для беглецов только ниточки просек. Плененный город – так он когда-нибудь назовет свою будущую картину. Они, его будущие картины, складывались на полках памяти. Только ему самому нужно измениться, преобразиться. Мелкие пейзажики с кувшинками на стоячей воде, веревки с сохнущим бельем, букетики сирени в вазах – то, что он оставил на той выставке в Караганде, – все это недостойно настоящего художника. Вся его жизнь в Караганде было копанием в тине будней, это Сергей понял для себя. Он вырвется из этой тины. Он станет настоящим художником!

Лес прервался за горной грядой, и широкая долина развернулась перед ним. Впереди маячил новый склон. Погруженный в размышления, Сергей не заметил, как все изменилось вокруг. В долину с окружающих гор обрушилась лавина черных туч. Они погасили неяркое, ненужное солнце, стало темно и страшно. Зловещая тишина разрядилась адским грохотом. Молнии жили во тьме, освещая разрядами черные, шевелящиеся клубы туч, молнии одна за другой били в землю вокруг Сергея. Справа в тридцати метрах, слева, впереди, совсем рядом… А затем кто-то там, в небесах, открыл заслонку, и хлынул ливень. Он лил стеной, мгновенно насквозь промочил Сергея, превратил долину в пузырящееся водное пространство. Серо-коричневые потоки устремились вокруг его ног, а молнии продолжали бить в кипящую лаву, освещая ее причудливыми всполохами холодного голубого огня.

Дьявольская феерия закончилась так же стремительно, как начиналась. Тяжело ворочаясь и теснясь, глухо ворча, темная масса устремилась к выходу из долины. Светлея и голубея, очищалось от скверны небо, и вот уже выглянуло из мути застенчивое солнце, извиняясь за погром, устроенный небесными пиратами, и принялось деловито сгонять грязные потоки метлой лучей, сушить мокрую траву.

Людмила Сергеевна, или тетя Люся, – Сергей метался перед выбором, как ее называть, – не оставила без опеки новоявленного племянника. Двадцать семь лет и никакого интереса к женщинам! Каждым мужчиной должна руководить и направлять его твердая женская рука, без этого мужчина зарастет грязью, будет совершать необдуманные, роковые ошибки и вообще пропадет. Кстати, в ее отделе на заводе Химмаш работала очень хорошая девочка Светлана, двадцать два года, самая пора замуж, но почему-то не получалось. Не первая красавица, но симпатичная, скромная и без дурных замашек, самая подходящая кандидатура для Сережи. Но вот как их познакомить, свести? Люся не спала несколько ночей, вырабатывая сложный, но надежный план. Конечно, втайне от мужа, он может все испортить. План сработал в ближайшую субботу. Они втроем с Женей и Сережей шли на вечерний семичасовой киносеанс в «Восход» на новый, недавно вышедший на экраны фильм «Белые росы» c Санаевым и Караченцовым в главных ролях. Люся три дня заранее готовила своих мужчин к этому событию, заранее по знакомству купила билеты, потому что фильм был что надо, билетов не достать, и по рассеянности вместо трех купила четыре билета. Но ты, Женя, не волнуйся, лишний билет оторвут с руками. И надо же так случиться, что на ступенях кинотеатра стояла… Светлана в новеньком голубеньком костюмчике, растерянно-пугливо озираясь по сторонам.

– Света, добрый вечер, а что ты здесь делаешь? – фальшиво удивилась Люся.

– Да я, Людмила Сергеевна, хотела в кино, – доверчиво исповедалась Светлана, – но билетов в кассе нет. Вот и ловлю лишний билетик, может быть, повезет.

– Какая удача! – радостно воскликнула Люся, – а у нас как раз – лишний билет. Познакомься, это мой муж и мой племянник. Мальчики, это Светлана, она работает со мной.

Сергей сидел рядом с этой новенькой, чистенькой Светланой, наблюдая за ней уголком глаза. Фильм был, по его мнению, так себе, что-то слащавое, водянистое, будничное. Ностальгия по уходящему в прошлое глухому деревенскому бытию. А Света, сцепив на коленях руки, уставилась на экран, время от времени доставая откуда-то платочек с острым запахом духов и вытирая катящиеся слезы. Сергей еле досидел до конца. Когда зажегся свет и все потянулись к выходу, неловко толпясь и переступая, он невольно дотронулся до впереди стоящей Светланы, а та оглянулась и вздрогнула, как ужаленная. «Тоже мне недотрога», – неприязненно подумал Сергей.

Этим вечером ветерок дул с гор, отгоняя индустриальные запахи, и после смрадной духоты зрительного зала свежий воздух хотелось пить полной грудью.

– В такой вечер не хочется идти домой, – сказала Люся, – особенно после такого фильма. Давайте погуляем. Кстати, проводим Светлану домой. А фильм очень хороший, – тараторила она. – Мы же жили в Белоруссии, и я должна вам сказать, что вся простота и сердечность белорусской жизни передана очень точно и верно.

Молодые – Сережа и Светлана – молчали, и Люся забеспокоилась. Так долго и тщательно подготовленный план может дать осечку. Нужно что-то срочно предпринять.

– Ой! – вдруг остановилась она. – Я совсем забыла, что договорилась о встрече с соседкой после кино, она меня уже ждет. Давайте поступим так: мы бежим домой, а Сережа, так и быть, проводит Свету.

Увы, Люсина инициатива не сработала. Сергей просто не знал, о чем можно говорить с этой простушкой. Аккуратненькая, скромненькая, тихонькая мышка, она была ему совсем не интересна. Проводил до подъезда, пытался по дороге выдавить что-то про погоду. Она отвечала односложно, и Сергей вздохнул облегченно, когда дошли до дома, благо это оказалось недалеко.

***

– Серега, а Серега, твой этот родственник тово… Тю-тю…

– Что тю-тю? – не понял Сергей.

– А то, что уволят его, в смысле снимут с работы.

– Это за что же?

– Да ни за что. Просто не дадут ему работать.

– Как же так? – недоумевал Сергей. – Сам же говорил, что он толковый директор и не чета прошлому.

– Так-то оно так. При нем завод по-другому заработал, и люди стали больше получать, и премии каждый месяц, и план выполняем, и порядок на заводе установил железный, и штурмовщина эта проклятая прекратилась, а только дорогу он перешел кое-кому. Наш прежний директор Евсеич выжал с завода все, что мог, я уж не знаю, то ли он металл продавал на сторону, то ли взятки с заказчиков брал, люди разное болтают, только не случайно он в горком слинял. Евсеич на место директора хотел своего главного инженера пропихнуть, Сенчина. Вот уж обалдуй этот Сенчин! Пустое место, только свой в доску, и они вдвоем продолжали бы доить завод, на охоту в рабочее время ездить. А тут твоего родственника из Москвы неожиданно прислали, он бездельников и пьяниц с завода повыгонял, своих людей поставил. Только Евсеич ему не простил, копал под него, что уж он там накопал, не знаю, только теперь, когда Евгений Исаевич в отпуск уехал, эта шобла в его отсутствие все подготовила, чтобы его снять. Так на заводе говорят. Многие жалеют директора, хороший он человек, честный, работать при нем стало легче, заработки поднялись. Только нас ведь не спрашивают, дела там, наверху, творятся, – Володька пальцем указал в потолок.

Разговор этот происходил на кухне директорской квартиры. Хозяева уехали в отпуск в Крым (три года уже дядя Женя работал как проклятый без отпуска). Сергей остался за хозяина в квартире, конечно, с кучей строжайших инструкций от Людмилы Сергеевны. А на заводе товарищи по работе, слесари-электрики Володька и Максим, вцепились в него мертвой хваткой:

– Третий месяц работаешь, а прописку зажал. У нас на Урале так не положено. Работать ты, похоже, умеешь, дело знаешь, а вот без прописки тебе дороги не будет, так и знай.

– Ладно, – уступил Сергей, – будет вам прописка, только чтобы все аккуратно было.

После работы закупились в магазине вином, какой-никакой закусью и завалились в директорскую квартиру. Володька с Максимом робели, думали, что там шикарно и богато. А вот мы расскажем на заводе, как живет директор! Но все оказалось скромно и даже бедновато, никаких ковров и чешской мебели, простой стол на кухне, советские табуретки, холодильник «Саратов» с пустыми полками,телевизор «Электрон» черно-белый. Ребята разочарованно бродили по полупустым комнатам. Только книг было много да лыжи в углу классные, да несколько картин на стенах. Картины небольшие, но тоже были классные, настоящие, не какие-нибудь репродукции, Володька понимал в этом толк. Оказалось потом, что рисовал их, эти картины, Сергей. Володька даже присвистнул: «Ну ты даешь, Серега! Настоящий художник!»

– Да, не богато, – заключил Максим, – а мы-то думали: директор! Директор! У нас начальник цеха лучше живет. Я у Жандарова из цеха обработки дома был, он просил проводку на кухне наладить. Так у него куда богаче!

В общем, получалось, что директор был нормальным человеком, с завода ничего не тянул, да и Серега – хороший малый, вот Володька и разоткровенничался.

– И еще я тебе, Серега, скажу: уйдет твой родственник – тебе тоже лучше будет уйти с завода. Эти крысы, что придут командовать, никого не пощадят, и тебе тоже не поздоровится.

Скрыть от тети Люси по возвращении из отпуска домашнюю пьянку, конечно, не удалось. Плохо мытые стаканы со следами вина, пустые бутылки, забыл выбросить. Отчитала как мальчишку. Но не до этого было. Сразу, как приехал из Крыма Евгений Исаевич, нагрянула на завод комиссия с заданием, накопали предостаточно. Председатель комиссии заперся с директором в кабинете и посоветовал ему написать заявление, уйти по собственному желанию.

– Я Вам, Евгений Исаевич, рассказать всего не могу, сами понимаете, но работать Вам здесь не дадут, замучают проверками и выговорами. Решайте сами.

5

Сергей ехал домой. Всего четыре месяца провел он на Урале, но за эти месяцы произошло нечто, изменившее его. Точно содрали старую, заскорузлую, больную кожу, и теперь нарастала новая, живая, ранимая. Нижний пруд, освещенный скупым солнцем, в раме суровых елей стоял перед его внутренним оком. Точно дитя в утробе матери, будущая картина пруда проснулась, толкалась, просилась наружу. У Сергея дрожали руки от неуемного желания схватить кисти и писать, писать. Он так и назовет эту картину: «Нижний пруд», все мельчайшие детали, тончайшие переливы красок хранились в его фотографической памяти. Нужно изменить жизнь, заполнить ее трудом, творчеством, и пусть будет то, что будет! Нужно ломать тину застойного, унылого существования, и не обязательно тебя ждет успех, будут неудачи, обязательно будут неудачи, только не нужно отчаиваться и сидеть сложа руки. Тот, кто прошел через испытания и неудачи, добьется успеха. «А ты раскис тогда, после этой дурацкой выставки во Дворце горняков», – бичевал он себя. Да, мир жесток и несправедлив. Мир был жестоко несправедлив к дяде Жене. Мама называла своего младшего брата последним романтиком. Только почему последним? Он же не был донкихотом, не сражался с ветряными мельницами, он делал свое правильное, очень трудное дело, и то, что мелкие, подлые люди одержали над ним победу… Да никакую победу они не одержали. Тогда, когда он написал заявление об уходе, Сережа пришел, чтобы утешить, рассказать, что многие простые люди на заводе сочувствуют ему. Но дядя Женя был спокоен и даже весел.

– Ты думаешь, что я в горе и печали? Что они победили и унизили меня? Не дождутся. Конечно, обидно, когда сделал правильное дело, а потом приходят негодяи и тебя из-под носа обкрадывают. Но ведь то, что мне удалось на заводе, я делал не для себя. Это останется людям, которые там работают. Я знаю, что сделал большое, хорошее дело, я сам стал богаче, потому что приобрел неоценимый опыт. Я стал сильнее, потому что знаю, что способен на большие дела. А теперь меня зовут на новый большой и интересный завод в Киров. Буду работать там главным инженером. Приезжай. Будет интересно. А судьба и жизнь человека – в полоску, темное обязательно чередуется со светлым. Если не будешь сидеть сложа руки.

Картина будет на большом полотне, решил он. Небольшой холст не сможет вместить уральские просторы. Все предыдущие его работы были небольшими, камерными, а эта… Эта будет его первым настоящим полотном. Сергей не торопясь, основательно готовился к нему. Сколотил раму, долго, тщательно натягивал холст, дважды прогрунтовал и дал просохнуть, прислушиваясь к гулкой музыке туго натянутой парусины. Сидел в тишине, запершись в своей комнатенке. В дороге, в поезде он готовился к встрече с мамой и отцом, ему хотелось сказать им так много хороших слов. Но почему-то не получилось. Замученное учительской работой лицо матери, уставший после смены отец, младший брат Сашка собрался жениться, и родители больше ни о чем не могли думать, как о пред- стоящей свадьбе. Все были слишком заняты своими мелкими делами, и Сережины добрые слова застряли в горле. Все обошлось неопределенными междометиями: «Как дела?» – «Нормально». – «Ну и ладно». Ничего не изменилось в доме на Федоровке, только он, Сергей, стал другим, и не с кем было поделиться новыми мыслями и впечатлениями. Нелепо погиб единственный близкий друг Белкин. Он был слепым как крот в своих очках-биноклях. И неосмотрительно неловок. Попал под машину, переходя улицу. Откровенный разговор получался только с будущей картиной. Она постепенно вырисовывалась, проявлялась, как проявляется фотоснимок в ванночке с проявителем. Сначала углем точно и верно обозначились контуры гор, плотины, затем переливами темного изумруда оделись ели, карминными капельками ягод улыбнулась рябинка на переднем плане, серебряной чешуей ожила, потекла вода, и в бездонную глубину распахнулось небо над пру- дом. День пролетал стремительно, было жаль тратить драгоценные минуты на еду, мама приносила в тарелке, он съедал, не ощущая вкуса, но вот за окном начинало смеркаться, и Сергей в досаде бросал кисти. Нужно было дожить до следующего утра, он выходил, бродил весь вечер за городом. Возвращался поздно, падал в темную пропасть сна в ожидании утра, когда можно было снова взяться за работу над картиной. Ему хотелось довести ее до совершенства, и каждый мазок приближал финал. Нижний пруд смотрел на своего создателя безмятежно и сладостно. Еще мазок, еще… Кажется, все… Но почему картина получилась такой статичной, такой пряничной, точно поздравительная открытка? Многодневный труд, в который он вложил частицу самого себя, – и слащавая мазня в результате.

«Неужели я совсем бездарен?» – снова и снова всматривался он в свое творение, мучился, не находя ответа. Ответ пришел к нему рано утром, когда жидкий рассвет только начал синеть в окне. Ожидание грозы! – вот что потерял он в своей картине.

Зловещее облачко в правом верхнем углу, из-за гор, только-только начало заливать горизонт мраком предстоящей бури, и все замерло в тягостном ожидании неизбежности, неотвратимости беды. Жизнь, настоящая, без лака и глянца, тревожным пульсом теперь билась над водой Нижнего пруда. Сережа бессильно опустился на табурет. Неужели получилось? Да, в реальности нет ничего статичного. Неподвижность – это застой, угасание, медленная смерть. Пусть проходят грозы, они и только они смывают накопившиеся шлаки и будничный мусор.

Теперь висящее на стене законченное полотно начало мешать Сергею. Вот здесь, на завитке волны неудачно лег мазок, нужно поправить, чуть-чуть оживить елку в левом нижнем углу… Но ведь этому не будет конца, нужно остановиться. Перед его внутренним взором уже вставал «Плененный город».

– Сережа! Это ты! – радостно встретила его Валентина Николаевна. – А ты изменился. Ты просто преобразился. Где ты пропадал все время? Ты что-то принес? А ну, показывай. Такое большое полотно? Это что-то новое для тебя.

Сергей долго, путаясь в бечевке и оберточной бумаге, развязывал принесенную картину, молча прислонил ее к стене.

– Ну вот.

Валентина вдруг прервала поток слов, молча опустилась на стул, долго смотрела на полотно.

– Как это ты сумел? Это же… Ты сам-то понимаешь, что ты сделал? Неужели сам, самостоятельно дошел до такого? У меня нет слов. Ты что, хочешь оставить ее у меня в салоне? На продажу? И какую цену ты бы назначил? Пять тысяч? Ты с ума сошел. Может быть, она того стоит, но не сейчас, а несколько погодя. Да только никто в нашей Караганде не в состоянии ни оценить ее, ни выложить такие деньги. Я тебя не понимаю. Пойдем ко мне в кабинет, поговорим.