Между прочим, русская водка, добавленная в сербское пиво, вовсе не портит его, даже наоборот, украшает. Как хорошо, что я в этот день был без машины! Мы пили за успех нашего общего дела, за всех строителей, за сла- вянское братство, потом за все хорошее, потом… Я уже не помню, за что.

Оперативка шла нудно и дежурно. Но вдруг мобильник Серегина звякнул особым звонком. Серегин сказал мобильнику: «Хорошо», – и поднялся.

– Так, Неплюев, Вы тут заканчивайте оперативку. Мальцев, Оголь, – он назвал еще семь фамилий, включая мою, – пойдете со мной к Ирине Константиновне.

Мы поднимаемся и гуськом двигаемся в другой, малый совещательный зал. Импозантная моложавая дама с красивым, надменно недобрым лицом, Ирина Константиновна Гаазе была генеральным директором ОАО «СИТИ» и воро- чала всеми деньгами, протекавшими через строительство. Всегда театрально вычурно одетая, с тщательно уложенной, только что из салона, прической, она обладала диким нравом и в своем кабинете орала благим матом, невзирая на лица. Исключением был, пожалуй, наш Илья Дмитриевич, поднять голос на него Ирина Константиновна не осмеливалась. Гаазе была доверенным лицом самого Орджоникидзе, и ей было позволено все.

Через два года проверкой деятельности ОАО «СИТИ» займется Московская счетная палата и выяснится, что более трети из 900 миллионов долларов, ушедших на строительство, утекли неизвестно куда, что контракты заключались без предварительных расчетов и смет, et cetera, et cetera… Но ведь известно, что в России так уж повелось: чем крупнее уголовное дело, тем труднее его распутать…

Кроме Гаазе в зале сидела Маша Черняк. Заместитель директора успешной фирмы «Эдлайн», Черняк, несмотря на свои тридцать пять, для всех была просто Машей. Ей это очень шло и помогало как-то непосредственно решать сложные проблемы. Ирина Константиновна была заметно взволнована.

– Серегин, ты всех привел? Садитесь, господа, я собрала вас по заданию Иосифа Николаевича. Он сам не смог приехать и поручил мне переговорить с вами. Приближается двухтысячный год, и нам поручено на нашем здании смонтировать часы. Эти часы будут символом Миллениума, они начнут отсчет нового тысячелетия, и это нужно сделать до первого января. Маша, покажи.

Маша развернула компьютерную картинку. На голубом стеклянном фасаде здания на стометровой высоте горел яркий круг электронных часов.

– Я никого не могу обязать, – продолжала Гаазе, – но это задание правительства Москвы. Кто добровольно возьмется за эту почетную работу?

После паузы, пока мы таращились на Машин плакат, поднялся Оголь.

– Ирина Константиновна, – как всегда торжественно начал он, – это очень почетное задание, и оно по силам нашей фирме. Но насчет срока Вы, наверное, пошутили. Такие дела за три недели не делаются. Мы беремся все это сделать к первому января 2001 года, в крайнем случае к первому июля.

– Иван Семенович, перестаньте паясничать! – взвизгнула Гаазе. – Я не собираюсь шутить с Вами. Еще раз повторяю, это задание правительства Москвы!

Наступила томительная пауза. Я сидел позади всех, размышляя, и решение задачи вдруг развернулось передо мной. Со мной такое иногда бывает – что-то щелкнет в голове, и вот оно, готовое решение во всех подробностях. Правильное или неправильное – это уже другой вопрос. Я уже бегло просчитал в уме, увидел, как это можно сделать, представил себе конструкцию и ее монтаж. Я поднял руку.

– Минмонтажспецстрой берется.

Я испугался, что Оголь свернет себе шею, настолько стремительно он, как и все остальные, повернулся и уставился на меня.

Потом Оголь долго шипел на меня:

– Ты что, совсем свихнулся? Кто тебя за язык тянул? Ты соображаешь, куда лезешь? До Нового года – двадцать дней. Ни проекта, ни чертежей, вообще непонятно, как лепить эту штуковину на стеклянный фасад. Я знаю, ты отчаянный мужик, но здесь ты точно сорвешься, обгадишь себя и Илью Дмитриевича. Поверь мне, я монтировал этот фасад и знаю, что это просто невозможно в такие сроки.

Конечно, он был прав. Нормальным, таким, как Оголь, людям это не под силу. Я думаю, никто, включая Гаазе, не верил в то, что все это можно исполнить в столь короткие сроки. И что найдется ненормальный, кто решится на это безнадежное дело. Но команда сверху была дана, и система сработала на исполнение команды. Ну, не получится в установленный срок – поругают, дадут новый срок, эка беда! Нельзя же перечить высокому начальнику. Так была построена советская система строительства, такой она остается до сих пор.

Всякий строительный проект, если его пустить по накатанной колее, проходит следующие стадии: составление задания на проектирование – согласование и утверждение задания – разработка проекта в одном из проектных институтов – согласование проекта в многочисленных инстанциях – утверждение проекта – составление сметы на строительные работы и, конечно, ее согласование – разработка рабочих чертежей. Все это занимает как минимум четыре месяца. Затем следует разработка проекта производства работ и его согласование в многочисленных инспекциях. Растет и пухнет папка документов с многочисленными подписями и печатями. Дальше идет размещение изготовления на одном из заводов – составление и согласование договора – еще три-четыре месяца – наконец начинаются монтажные работы – составляются и согласовываются графики производства работ – и совещания – инспекции – проверки – и снова совещания. В работу вовлечена масса людей, и никто не рискует и не несет ответственности, все обложено бумагами и согласованиями. Оголь очень хорошо знал все эти строительные процедуры, и его оценка сроков – год – была весьма оптимистичной.

Только я был ненормальным романтиком и думал по-другому. Я был очарован Машиным проектом, и вся идея – часы как символ Миллениума – захватила меня.

– Все свободны, – коротко сказала Гаазе, – Дипнеру и Маше остаться. Серегин, ты тоже свободен.

Маша была хорошим компьютерным дизайнером, совершенно не разбиралась в конструкциях, и с ней было легко работать. Мы немного пошептались, и я изложил Гаазе условия: договор должен быть подписан в течение двух дней, подрядчик – «Стройсталь», субподрядчик – «Эдлайн», аванс – 70 %, перечислить в течение двух дней.

– И еще, Ирина Константиновна, – сказал я, – мои условия: времени в обрез, и поэтому оградите меня от вся- ких комиссий, согласований и совещаний и особенно от помощи Серегина.

В своем кабинете Илья Дмитриевич выслушал меня, походил взад-вперед, улыбнулся:

– Я знаю об этом проекте. Вы правильно поступили. Я позвоню Ирине Константиновне, она редкая стерва, но придется с ней работать, выбивать деньги.

Вряд ли когда-нибудь в моей жизни было более напряженное время – эти три недели. На мне замыкалось все – расчеты, разработка чертежей, работа изготовителей, декораторов, светотехников, монтаж системы подогрева, элек-тронной системы управления, разработка проекта монтажа, просчет всех затрат и стоимостей, составление договора. Нужно было предусмотреть каждую мелочь, всё расписать по дням и даже часам. И везде проблемы, что-то не учтено, разработанный график понемногу сползает, срывается.

Сама задача была очень сложной. Несущая конструкция часов должна быть малозаметной, но прочной и жесткой. На высоте свыше ста метров ветровые нагрузки увеличиваются вдвое, ветер там не задерживается городской застройкой и гуляет вольно, но конструкция должна быть предельно легкой, ведь она будет висеть на хрупком стеклянном фасаде. Она должна противостоять ветрам, дождям, снегопадам и морозам, не должна покрываться изморозью и обледенением. Ей не позволено дрожать и вибрировать. Громадина диаметром шесть метров должна быть изготовлена с точностью до долей миллиметра и на сумасшедшей высоте совпасть с заранее выполненным креплением. В конструкции должны быть предусмотрены отверстия для проводки проводов и подогревающего кабеля, для крепления всех элементов электронных часов. У меня нет права на ошибку! Решаю, что основным элементом часов будет тор – бублик из нержавеющей трубы диаметром 114 миллиметров. Эту трубу нужно точненько свальцевать и сварить. Такая работа под силу авиастроителям – Воронеж или Ульяновск, но у меня нет времени на поездки и перевозки. Кто же в Москве сможет изготовить такую конструкцию? Отзывается завод «Энергия», что в Королеве. Да, там, где делают ракеты. В то время, в конце девяностых, там не делали ракет. Вся космическая программа была свернута, и огромные пролеты цехов знаменитого завода пугали пустотой и мертвой тишиной, но остались люди – рабочие и инженеры, умеющие делать уникальные вещи, и им было позволено брать заказы со стороны, чтобы выжить, свести концы с концами.

Это был инструментально-механический цех, отличные ребята-инженеры Епишин и Макаров и, конечно, рабочая бригада. Им всем надоело вынужденное безделье, и мы с ними обсуждаем мои торопливые чертежи и эскизы.

– И это будет висеть на самой верхотуре башни, у всей Москвы на виду? – спрашивает меня бригадир Петр Никитич. – Это здорово! Не волнуйтесь, сделаем все в лучшем виде.

Я подробно объясняю мои требования, какие размеры необходимо выполнить особенно точно, и на моих глазах за неделю рождается многоглазое чудо, сверкающее серебристым пламенем. Это королёвские ребята по своей инициативе сделали электрополировку.

Самое тяжкое для меня начинается ночью. Закрываю глаза, и перед мысленным взором проносится, прокручивается весь суматошный день: не перечислили деньги за нагревательный кабель, нигде нет троса диаметром 11,5 миллиметра, придется брать трос диаметром 13 миллиметров; заказана машина для доставки конструкции из Королева в центр Москвы, но «бублик» не вписывается ни в какие габариты, для провозки нужно получить специальное разрешение, ГАИ должна на два часа остановить всякое движение по маршруту, а сделать это можно только ночью; на площадке необходимо соорудить тщательно выверенную деревянную постель; там должен дежурить автокран, нужно предусмотреть специальные мягкие стропы для разгрузки, чтобы не повредить, не поцарапать поверхность; нужно научить стропальщиков, как цеплять. Ой, забыл проверить болты для крепления. Тяжесть ответственности придавливает, гнетет. Так, спокойно. Нужно отбросить скверные мысли и хорошо отоспаться, завтра – опять туго закрученный день. Еще есть небольшой запас времени, и все еще можно поправить. Получилась хорошая и по-настоящему красивая конструкция, уложился в массу 450 килограммов, по моим кондукторам и по моей разметке на высоте 96,2 метра на фасаде просверлены отверстия для крепления часов. В четыре часа утра просыпаюсь в холодном поту: приснилось, что ошибся с размерами отверстий. Прокручиваю в уме. Нет, все правильно, но жесткость чашек для часов нужно проверить еще раз. Хватит ли прочности болтов крепления? Боже милостивый, когда это все закончится?

С утра еду к Владимиру Ильичу Травушу, главному конструктору «СИТИ», просматриваем с ним все мои расчеты, он ободряюще улыбается – все в порядке. По два-три раза на день меня ловит Серегин и начинается: «Где конструкции? Как выполняется график? Почему не информируете?» Ему нужно докладывать Гаазе, он трусит, мотает мне и так вконец истрепанные нервы.

Наконец, 24 декабря поздно ночью удалось привезти на площадку конструкцию. Мой бригадир монтажников Коля Гапчук все сделал правильно, разгрузил, разложил и собрал.

Утром приезжают Кравцов с Писаревым, и мы любуемся лежащей перед нами на снегу фантастической фигурой. Громадная баранка с ресничками-минутами соревнуется в блеске со свежевыпавшим снегом, вынесенные на тонких трубках круглые плошки-часы похожи на глаза инопланетного чудовища.

Первый день реальных успехов, но самое главное еще впереди. Приезжают из «Эдлайна» декораторы, светотехники, монтеры, привозят целую машину оборудования, кабелей и проводов. Времени в обрез, и они работают в три смены, на морозе, в тонких перчатках, лишь иногда прерываясь, чтобы отогреть коченеющие руки. А мы с Колей Гапчуком готовимся к монтажу. Громадное, хлипкое и хрупкое полутонное сооружение предстоит вознести на стометровую высоту вдоль стеклянного фасада, там, на высоте, освободить от транспортной рамы и траверсы, выверить с точностью до миллиметра, притянуть болтами к этому стеклянному фасаду, но так, чтобы, не дай господи, не повредить этот самый фасад; не дай господи, не зацепить, не порвать паутину проводов и кабелей, опутавших часы. Не дай господи, не повредить хрупкие пластиковые колпачки, ограждающие светодиоды; не дай господи, не стукнуть этот фасад при подъеме! И все это зимой, на морозе и наверняка ночью.

Я думаю, что цирковые номера под куполом не отрабатываются с такой тщательностью, как мы с Колей отрабатывали эту операцию. В бригаде шестеро украинских хлопцев из Тернополя, приехавших в Россию на заработки, все – асы монтажного дела, отработавшие со мной больше года, и мы проходим с ними раз за разом, до мелочей, все этапы предстоящей работы. Долго и тщательно я подбирал монтажную лебедку. Она должна быть тихоходной, с плавным ходом, с большим барабаном для троса и очень надежной. Нашел такую, но она весит 350 килограммов, вручную не поднять, и мы устанавливаем на крыше легкую лебедочку, с ее помощью поднимаем основную лебедку и бухту троса – 140 метров. Весь сложный подъемный механизм нужно тщательно закрепить и выверить, вывести силовой и управляющий кабели, укрыть от снега, соорудить монтажные люльки, с которых предстоит работать. Лифты на башне еще не работают, и я по четыре-пять раз в день поднимаюсь по лестницам на тридцать четвертый этаж. Восемьсот ступенек вверх – восемьсот ступенек вниз, и снова восемьсот вверх… К вечеру ноги становятся чугунными и подламываются в коленях. Я читал, что есть такой вид спорта и что проводятся соревнования по скоростному подъему на небоскребы. Так вот, после таких тренировок я вполне мог бы…

Наступает двадцать девятое – день штурма высоты. Отгоняем толпу зевак и устанавливаем ограждение. Можно начинать, но нет автокрана. Вчера вечером ругался на строительном диалекте с механиком: кран к девяти, кровь из носу! Но вот уже десять часов, одиннадцать, а крана нет, вышел с базы, а где он? Начинаю понемногу сходить с ума.

– Коля, вот деньги, беги, ищи левака. Нельзя срывать монтаж!

Но где там, какой левак может быть в этой сумасшедшей предновогодней городской суете! Кран появляется без двадцати двенадцать, он застрял в пробке где-то на Ярославском шоссе, и у меня уже нет сил материть его.

– Коля, давай вперед!

Гапчук собран и спокоен, он проверяет рации, еще раз инструктирует хлопцев. Я отхожу в сторону, чтобы не сорваться, не вмешаться без толку в дело. Предстоит сложная и четкая совместная работа двух механизмов – автокрана и лебедки на крыше. Старт! Коля работает ювелирно. Вот перевалили через выступающий вперед стеклянный атриум, и гигантский паук медленно-медленно приближается к фасаду. Теперь предстоит еще один цирковой трюк – отстропить, освободить автокран на уровне наклонного стеклянного атриума, покрытого свежим снежком, там Коля заранее навесил лестницу. Поднимается ветер, мотает, относит в сторону моего паука, злобно пытается хлопнуть им по стеклянному фасаду. На канатных оттяжках повисли, держат его мои хлопцы. Нет, обошлось. Коля Гапчук работает четко, отдавая команды по рации, медленно и плавно подводит конструкцию к фасаду, медленно и плавно мои часы ползут вверх. Монтажники бегают по балконам, перехватывают оттяжки, ведут груз. Десятый этаж, одиннадцатый этаж… тринадцатый… Стоп, все встало.

– Коля, в чем дело?

– Эдуард Иосифович, нет энергии!

Бегу на подстанцию. Оказывается, какой-то идиот на стройке вздумал что-то подключать на девятом этаже и вырубил электроэнергию. Два часа ищу этого идиота, а он ушел обедать! Уже исчерпаны все мои активы специфического строительного языка. Потеряно время, короткий зимний день сменяется сумерками. Медленно ползут вверх, уменьшаясь в размерах, мои часы. Двадцатый этаж, остановка, монтажники перебрались на балкон следующего этажа. Двадцать первый этаж, двадцать второй… двадцать пятый… тридцатый… Остановка.

– Коля, в чем дело?

– Эдуард Иосифович, лебедка не тянет.

– Как не тянет? Лебедка на 600 килограммов, с запасом! Поднимаемся наверх, снова восемьсот ступенек, а там, на крыше, застаем жуткую картину: стосорокаметровый трос заполнил весь барабан, в несколько слоев, и забил, заклинил лебедку. Вспоминаю, что лебедка рас- считана на трос 11,5, а снабженцы привезли трос 13. Не подумал, упустил, ошибся. Осталось-то всего четыре метра, чертов паук болтается на ветру на стометровой высоте, ни вверх, ни вниз, и это катастрофа. Но у меня есть Коля Гапчук.

– Эдуард Иосифович, будем поднимать ручными талями.

– А тали есть?

– Есть только одна, нужна еще одна для перехвата.

– Садись в мою машину, поехали искать. Возвращаемся уже поздним вечером, включаем прожектор. Мои хлопцы-монтажники стоят группой, сму- щенно мнутся.

– Эдуард Иосифович, у нас поезд через два часа.

Они уже почти год не были дома, на новогодние праздники их ждут жены, семьи. Они так долго ждали этого дня. Для меня это был еще один нокдаун, второй за вечер.

Вообще-то в повседневной практике после двух нокдаунов боксера снимают с ринга, но я цепляюсь за канаты, пытаясь удержаться на ногах.

– Вот что, хлопцы, – говорю я, – троих из вас я отпускаю, а остающихся, даю слово, отправлю завтра. Знаю, что трудно с билетами, но гарантирую, что достану и отправлю. Вы мне верите?

Ребята совещаются и договариваются, что остаются Микола, Грицко и Михаил. Да и у нас с Гапчуком есть руки. Полметра вручную подъем на тали, перехват, еще полметра, еще перехват. Немеют руки, глаза слепнут от лучей прожектора. К одиннадцати часам добрались до места. Сумасшедшая мысль: а вдруг не совпадут крепления? Что тогда? Но все совпало. Помогаю спустить люльки, отсоединить раму и траверсу, завести и затянуть болты крепления.

– На сегодня все, отбой, заканчиваем завтра утром. Автобус увозит рабочих, а я, едва живой, еду домой ночной Москвой.

Тридцатое декабря, день удач. Утром опустили траверсу и тали, завели внутрь здания пучки проводов и кабелей. Ничего не разбито, не повреждено. Стою внизу, задрав голову, и не верю, что мы совершили это чудо. Кто-то сильно хлопает меня по плечу, оглядываюсь – Оголь.

– Ну ты, Эдуард, даешь! Не верил, не верил!

– Знай наших, Иван Семенович!

Подъезжает Серегин, знакомые строители, вертят головами.

– Слушай, а как ты умудрился это сделать? Они не свалятся нам на голову?

Я посмеиваюсь.

– Полезайте наверх, посмотрите.

На больших черных машинах подъезжают Орджоникидзе, Гаазе, Писарев, пожимают мне руку, благодарят. Илья Дмитриевич доволен, смеется.

– Иосиф Николаевич, я же говорил Вам, что школа Минмонтажспецстроя жива и никогда не подводит.

– Харашо, маладцы, – говорит Орджоникидзе. – А когда загарится?

– За два дня закончим монтаж и наладку, включим вовремя.

Наверху, на тридцать первом этаже колдует Володя Макаревич. Собирает электрическую схему, прогоняет командоаппарат, настраивает систему.

А хлопцев я отправил домой, на Украину, только пришлось просить Писарева о помощи. Билеты достали через какую-то бронь правительства Москвы.

В предновогодний вечер сажаю в машину жену Люсю, и мы едем смотреть новоявленное чудо – мои часы. Как только мы подъезжаем, в темноте ночи вспыхивает огненное кольцо, гаснет, и вот по кругу побежали реснички- минуты. Володя Макаревич прогоняет часы в режиме наладки. На площади перед башней – толпа людей, задранные вверх лица. Отсчитываются последние часы уходящего века, а я стою, опустошенный, и грущу, самому не понятно, о чем.

Потом я задавал себе самому вопрос: зачем мне был нужен этот напряг, эта бешеная гонка, эта жизнь на грани срыва? Неужели нельзя жить размеренно и спокойно? И не находил ответа. Больших денег мне это не принесло, славы – тоже, да я за этим и не гонюсь. Прежде всего, это нужно мне самому. Такие события – яркий фейерверк на сером полотне жизни. Я сам, по своей воле устроил себе этот экзамен и выдержал его. Это была моя вершина, она покорена. Будут у меня и другие вершины.

Я не сноб и не стяжатель лавров, но иногда всплывает в памяти, приятно щекочет самолюбие мысль, что я оставил после себя следы, за которые не стыдно. Они разбросаны по Москве и не только по Москве, и можно подойти, постоять, спросить холодный металл:

– Ты помнишь обо мне? Я нарисовал тебя на листе бумаги, я прожил с тобой эпизод моей жизни, я мучился с тобой, и ты мне покорился.

Надменный металл не помнит, но помню я.

Художник

– Сережа, а нарисуй испуганного человека.

Сережа задумывается на минуту, и вот на листе бумаги возникает картинка: высокий забор из сплошных, скучных, серых досок, над верхним обрезом – пальцы уцепившегося за них человечка, а между пальцами – разбежавшиеся в ужасе глаза под взметнувшимися вверх бровями и вспаханный морщинами лоб. Это была занимательная игра – несколькими движениями карандаша изобразить задание. У Нины хранились Сережины эскизы. Веселый – круглый, как колобок, откинувшись назад и выставив пузо, заразительно хохочет. Злой – под густыми взъерошенными бровями – пронзительный, напряженный взгляд. Были здесь Дождик – лужи с веселыми пузырями – и Солнце – отразившееся в тех же лужах. Четкие, летящие карандашные линии.\

Они были очень разными, Нинины сыновья, старший Сережа и младший Саша. С Сашей было все ясно – как две капли воды похож на отца, Виктора, и внешне, и темпераментом. Неулыбчивое аскетичное лицо с породистым, четко вылепленным крупным носом, жесткая щетина волос. Целеустремленность и упорство в достижении цели, затаенная тоска по не совершившемуся и обида на несправедливость.

Жизнь действительно была несправедлива к Виктору. Его детство прошло в Москве, единственный сын инженера Гертера, отдельная квартира в Хамовниках, выходящая окном на Москву-реку, а дальше, за рекой, – Нескучный сад – праздничная картина, запечатлевшаяся навсегда в памяти. И конечно, двор, полный друзей. Кумиром и заводилой мальчишек во дворе дома был Егорка, льнокудрявый физкультурник с ткацкой фабрики. У Егорки были ярко-голубые веселые глаза, задорный курносый нос и округло вылепленные мускулы торса. Он мог двадцать раз подтянуться на дворовом турнике с преданностью – ноги вытянуты в струнку под прямым углом. У Вити так не получалось, но он очень старался, наращивал мышцы, хорошо учился в школе. Все было светлым и радостным в том далеком детстве, а потом и в юности.

Отца Вити почему-то не арестовали в тридцать седьмом, хотя забрали почти всех, кто работал с ним рядом на патронном заводе. Но страшные дни, месяцы, годы ожидания ареста, когда просыпаешься ночью от каждого шороха, не прошли даром для него. Стало прихватывать сердце, два раза лежал в больнице после сердечных приступов. Может быть, потому-то и не арестовали? Он умер накануне войны, прямо за рабочим столом остановилось инженерское сердце. Это было первым из ударов, разрушивших хрустальную московскую мечту Виктора. С началом войны, в августе сорок первого краснопетличные энкавэдэшники выселили их с мамой из московской квартиры и шестнадцатилетнего Виктора отправили в Севураллаг валить лес на благо Родины. Маму Ольгу Александровну, урожденную Савицкую, забрали тоже, эшелоном вывезли в Казахстан. Тогда не разбирали – русская или нерусская, было не до этого, раз фамилия немецкая, значит, враг, значит – долой из Москвы. Виктор освободился из лагеря в сорок шестом. Деятельная Ольга Александровна писала письма во все инстанции, что она инвалид, нуждается в опеке и уходе, Виктор – единственный сын, больше некому о ней заботиться, и добилась, наконец. У нее действительно были больные ноги. Виктор определился с работой на завод имени Пархоменко учеником токаря, а учителем его стал пленный немец Дитер, маг и чародей токарного искусства. Он научил молодого и старательного ученика всем премудростям сложного и тонкого дела. Как затачивать резец под чугун и как под твердую сталь, как выбирать скорость оборотов станка и как добиваться гладкой и чистой поверхности обтачиваемой детали. В сорок восьмом Дитер вернулся к себе в Германию, а Виктор стал лучшим токарем в инструментальном цехе завода.

Жизнь понемногу налаживалась, он встретил Нину, растут сыновья, но прошлая обида болезненной, незаживающей занозой застряла в памяти. Стоило ему выпить, как пережитое прошлое черной пеленой затемняло ему мир, и Нине нужно было много терпения, чтобы утихомирить мужа.

У Сережи все было не так, как у отца и младшего брата. Бесформенный, картошкой нос, точно, как у Нины, все черты лица – округлые, незавершенные; непокорные, слегка вьющиеся волосы и взгляд, устремленный в себя, словно какая-то затаенная мысль постоянно мучает его. Непредсказуемость и тягучесть была и в поступках, в характере. На ранней детской фотографии он – пухленький, очаровательный ангелочек, радостно улыбающийся, – сидит с детским мячиком на бабушкином диване. Первый внук в только что построенном бабушкином доме, и бабушкины надежды на новую, светлую и счастливую жизнь. Пережито, слава богу, голодное послевоенное безвременье разрушенной страны, и на Сереженьку не могут нарадоваться счастливые родители и счастливые бабушка с дедом. Но потом, после рождения младшего брата Саши, все пошло как-то вкось и вкривь. Был Сережа первенцем, баловнем, центром всеобщего внимания, но вдруг появляется новая кукла, и Сереженька уходит на второй план. Неосознанная, затаенная ревность и соперничество будут сопровождать братьев всю жизнь.

Сережа все схватывал на лету, легко и без напряжения. Рано, в пять лет, научился читать, хотя специально никто его этому не учил. Читал все, что попадалось, без разбора, и второй том Пушкина, еще из Москвы, потрепанный и любимый Ниной, и «Жизнь животных» Брема, тоже из Москвы, разрозненные тома, чудом сохранившиеся после всех переездов и переселений, и «Милый друг» Мопассана. Нина недоумевала, что он понял в этом «Милом друге», но его, скорее всего, увлекал сам процесс чтения. А Нине было некогда всерьез заниматься воспитанием старшего сына. Работа в школе, проверка тетрадей, уборка-стирка-готовка, капризная свекровь, пеленки младшего сына поглощали все время. А лето Сережа проводил, конечно, у бабушки в загородном доме, там свежий воздух, там был простор, друзья-мальчишки, там ему было лучше.

В школе Сережа учился ни хорошо, ни плохо, середнячком, при том что все предметы давались ему легко. Ему не нужно было зубрить, долго сидеть над домашними заданиями, просто все это ученье было Сереже неинтересно. Кроме русской литературы и рисования. На уроках литературы он мог поразить Евгению Ивановну, прочитав наизусть «Узника» Пушкина или «И какой же русский не любит быстрой езды…» из «Мертвых душ», то, что не задавали. Или вдруг заявить, что Пушкин писал не по вдохновению, а по необходимости заработать деньги. Евгения Ивановна, пышная формами, экзальтированная дама, обожала Сережу и с придыханием высказывала Нине, какой у нее замечательный сын, и как тонко он чувствует русскую литературу. Учитель рисования и черчения Михаил Григорьевич ставил Сереже только пятерки. У Сережи Гертера была легкая рука, безошибочно очерчивавшая контуры предметов, а искусство перспективы он понял и поймал с первого же слова.

– Вашему сыну нужно совершенствоваться в рисовании и живописи, – настойчиво говорил Михаил Григорьевич Нине.

Она пропускала это мимо ушей. Какая живопись? Разве можно чистым искусством заработать на жизнь? Нина прошла через это. В юности она увлеклась богатством и красотой русского языка и мечтала стать лингвистом. Два курса в университете на филологическом факультете, а потом суровая действительность жизни заставила ее оставить университет, и пришло понимание того, что души прекрасные порывы и необходимость зарабатывать средства существования расходятся по разным дорогам. Вот и работает Нина учительницей в младших классах, привыкла, научилась радоваться общению с детьми, убедила себя, что нести детям доброе и вечное – ее призвание. А красота и богатство великого и могучего – это осталась с ней, это красота и богатство ее души.

Как случилось то, что старший сын все больше отдалялся от нее, все больше уединялся в своей комнатушке? Молчаливый и замкнутый, он жил в мире книг. Мир этот поражал мать разнообразием и взаимной несовместимостью: Рэй Бредбери, Артур Кларк и Зигмунд Фрейд, книги по истории и растрепанный том «Жизнеописаний наиболее выдающихся живописцев» незнакомого автора Джорджо Вазари. Откуда, какими путями достает он эти редкие книги? Юношеские увлечения, думала она, пройдет, перемелется. В семье уже давно сложилось понимание того, что сыновья должны пойти по стопам отца на производство. А живопись? Пусть она останется увлечением, украшающим серость будней.

Вот так, по литературе и рисованию – пятерки, а по остальным предметам сын переползал с троек на четверки. Не потому, что неспособный, а по лени и небрежению.

– Сережа, почему ты меня позоришь? – время от времени возникал педагогический, как язвил сын, разговор. – Анна Михайловна опять упрекала меня, что ты не сделал домашнее задание, грубишь ей на уроках.

– Опять эта мымра-математичка, – морщился Сережа. – Достала она меня.

– Это не она, это ты ее достал! Она несчастная женщина, у нее болеют дети, муж выпивает, а тут вы портите ей и без того тяжелую жизнь. А Денис Евгеньевич жалуется, что на уроках физики ты о чем-то мечтаешь, не слушаешь его объяснения…

– Да что мне его объяснения? – отговаривался сын. – Я и без него знаю закон Ома. Я «Занимательную электротехнику» Перельмана давно уже прочитал. Ну ладно, не нудись, так уж и быть, исправлю я оценки и по математике, и по физике, чтобы не приставали к тебе.

Он набрел на этот салон случайно. Болтался бесцельно по улицам, томимый бездельем, какой-то неясной безысходностью. На его Федоровке – рабочем поселке на задворках Караганды – вообще была серая тоска. Грязная улица с обшарпанными пятиэтажками, через дорогу – унылый подслеповатый куб заводской проходной, справа от него – ржавые ворота, из которых выезжали ржавые грузовики с какими-то железками в кузове. Дальше, за заводом, – карьер, вздыбившийся безобразными кучами песка с клочьями полурастаявшего грязного снега. Снег в поселке никогда не был белым, он даже падал серыми хлопьями, а упав, тут же покрывался черными разводьями. По улице шли одетые в серое, безразличные люди, не отрываясь, смотрели вниз, себе под ноги, чтобы не оступиться, не поскользнуться на затоптанном снегу, чтобы спрятать глаза от серого неба, низко нависшего над черной землей.