Когда двое центровых сошлись в центре площадки для розыгрыша мяча, Герка поднял голову и в глазах у него потемнело совсем. Центровой Термеза, его звали, надо же такое совпадение, Женя, был на голову выше и килограмм на двадцать тяжелее. Никогда еще Герка не чувствовал себя таким жалким и ничтожным. Женя своими ручищами закрыл ему кольцо, солнце и небо. Под кольцом Герка отлетал от него, как горошина от стенки. К концу игры чирчикские танкисты ползали по площадке, как сонные мухи. Конечно, проиграли, и крупно. Проиграли и вторую игру и выбыли из первенства.

Но до чего вкусен был тот урюк, до чего чиста и вкусна была вода в Зеравшане!

Учения назывались «Танковая разведка боем в ночное время». Ночь выдалась как чернила, ни луны, ни звезд. Три танка развернулись в линию, до соседнего – метров пятьдесят. Все огни погашены, никаких ориентиров. Герка включил первую передачу и поставил рычажок ручного газа на середину сектора. Машина ползет в абсолютной тьме и полной неизвестности. Герка высунулся по пояс из люка и смотрит вниз, под гусеницы. Чуть виднеются метра на два впереди, мельтешат стебельки травы, камешки. Начался подъем, и Герка добавил газу. И куда ползем? Глаз выколи, того и гляди, угодишь в старый окоп, их нарыли здесь много. Трава чуть видна, вот пошли камешки покрупнее. Танк потряхивает… Вверх, вверх… Что за черт! Как будто холодной волной окатило, исчезла земля под гусеницами! Одним махом Герка влетает назад, в сидение. Рвет на себя рычаги… Танк клюнул носом и застыл. Прямо перед Геркой – черная пропасть. Чуть забрезжила луна через слой облаков. Танк замер на вершине холма на самом краю обрыва, подковой прорезавшего холм, а далеко-далеко внизу – белые точки овечьего стада. Курсанты тоже вылезли из танка и молча смотрят вниз.

– Слушай, командир, у тебя карта есть, какого х… ты смотрел, какого черта ты вывел меня на этот обрыв? А если бы я не среагировал? Еще миг, и мы кувыркались бы в этой коробке во-он туда! Смотри, какая кру- тизна! Не знаю, остались бы живы или нет, но ноги и шеи сломали бы точно!

Танк медленно пятится от края обрыва. Кто отвел Герку от страшной опасности? Кто хранит его? Добрый ангел или, может быть, это материнская любовь? Он младший, непутевый, а за таких материнские сердца болят больше.

С Геркой в будущей жизни еще не раз будет такое: как будто холодная волна окатит и словно чья-то рука отведет от него большую беду.

Поздней ночью, когда батальон уже спит, возвращается Герка в затихшую казарму. Сладко ноют все члены его тела, затекшие, истомившиеся за долгий день, сладко кружится голова перед тем, как рухнуть в темную, манящую пропасть безмолвия и невесомости. Он этой ночью полетает во сне! Летать во сне Герка умеет давно, он знает, как вызвать это волшебное, с замиранием сердца и дыхания парение. Для этого нужно, прежде всего, освободить ноги от тесных, тяжелых, тянущих к земле сапог и портянок, чтобы по усталым ногам прошел трепет освобождения, чтобы они стали легкими, невесомыми, нужно освободить руки, грудь, поясницу от тесной гимнастерки и ремня, нужно освободить душу от наслоений дневных шумов и забот. И тогда все тело наполнится легким звоном предполетного ожидания. А потом медленно и туго сжать внутри себя пружину полета, затаить дыхание, а затем резко выпрямиться, легко оттолкнувшись носками от земли, расправив руки-крылья, наполнив грудь невесомым воздухом. И ты взлетаешь в безмолвном полете-парении. В легком ужасе замирает сердце, а ты собираешь воедино все силы, чтобы как можно дольше продлить этот волшебный, призрачный полет. Герка уже давно учится этому искусству – летать все дольше и дальше. Он открывает глаза и видит под собой широкую реку. Это Волга, понимает он. Волга серебрится рыбьей чешуей, а по ее берегу идут, суетятся люди, беззвучно раскрывая рты. Это немцы, догадывается Герман, это те, о ком рассказывал дедушка, немцы-колонисты. А вот и сам дедушка, седоусый, с доброй усмешкой, он узнал Германа. Широко разводя руки, он беззвучно объясняет ему, что все это произошло, прошло и всегда будет, а из толпы выходит мальчишка, рыжий и длинный, и Герман понимает, что это он сам, и в то же время не он, а Иоганнес – его далекий предок, удивительно слившийся с ним. Все это просто и ясно, понимает Герман. Но ведь дедушка умер давно, подсказывает ему память. Или это неправда? Ведь все они – и дедушка, и Иоганнес – живые, настоящие, только протяни руку. Герман пытается протянуть руку, но она не слушается, она затекла, оставшись где-то сзади, за спиной, только нужно сделать усилие, преодолеть это не могу. Он делает это усилие и… Просыпается с громко бухающим в груди сердцем, хватая воздух и не понимая, где он, что произошло с ним. Прямо над его головой – второй этаж койки, на которой спит Сашка Махиборода, а прямо перед ним – окно казармы, в которое пробивается рассвет нового дня, очередного, одного из тысячи, что предстоит ему прожить здесь. Но Герман понимает, что пережитое и прочувствованное им в эту ночь останется с ним навсегда, что это изменит его жизнь. Он еще не может до конца понять, как это будет, но это уже никогда не уйдет из его жизни.

Самый большой праздник в части – 23 Февраля, День Советской армии. В этот день на солдатском столе – макароны по-флотски и гречневая каша с мясом. В этот день проходит торжественный парад, а вечером в училище приедут артисты эстрады. А начинается день с гарнизонного соревнования: марш-бросок на десять километров по пересеченной местности сборных взводов. Каждая часть выставляет по два-три взвода, собирая самых выносливых и быстрых. Во взводе – двадцать пять солдат, один сержант и офицер- взводный, зачет на время – по последнему. Если один сой- дет с дистанции, снимается весь взвод. Солдаты и сержант бегут с полной выкладкой – шинель в скатке, автомат, под- сумок с пятью автоматными патронными рожками и противогаз, – офицер бежит налегке с пистолетом в кобуре. Трасса начинается у ворот училища, затем сходит с шоссе и идет по полю вокруг танкодрома.

Когда бежишь десятый километр, вся навьюченная на тебя амуниция превращается в орудие пытки. Автомат на правом плече рукояткой затвора истерзал ребра, противогаз, как его ни подвязывай, хлопает и хлопает, проклятый, по заднице, а скатка, идиотский хомут, ерзает, натерла шею, душит горло, перехватывает воздух. Сапоги весят каждый по пуду! Накануне вечером солдаты гото- вятся к забегу. Скатывают шинели в тугой жгут, прочно перетягивают концы ремешком-тренчиком, чтобы не дай бог не расслабился, не развязался на ходу! Старшина выдал новые мягкие портянки. А Вовки Олейника нет, опять, наверное, в самоволке у своей крали. Ну, все готово, до утра, завтра утром, по жребию, они открывают забег. Следом, с интервалом десять минут, бежит взвод из летной части.

Утром всех ждал сюрприз: после целой недели тепла ночью выпал снег. Он лежал за окном чистый, белый и пушистый, почти по колено! Это по такому-то снегу да первыми! Старшина Никитин, умница, еще до света поднял новобранцев из учебной роты, протоптал дорогу. Старт ровно в девять. Взводным бежит командир второй роты, старший лейтенант Петрушин, солдаты любят его, он – спортсмен, подтянутый и выносливый, сержант – Ирбинскис из первой роты. Латыш Ирбинскис щедро наделен природой. Он крутит солнце на турнике, он лучший строевик в батальоне. Никто не умеет так картинно, как он, гибкой поступью барса ходить строевым шагом, никто не умеет так щеголевато, чуть набекрень, носить пилотку над медальным профилем лица, и ни у кого нет такой осиной талии. Он немногословен, как истинный сын Прибалтики, никогда не повышает голоса, но его рота – лучшая в батальоне.

Команда Петрушина:

– Взвод, становись! Еще раз всё подтянули, попрыгали! Внимание…

Стартовый выстрел – побежали! Полкилометра по чистому шоссе, лихо и легко, но вот свернули влево. О боже! Узкая протоптанная стежка, снизу – каша из воды, грязи и снега, сапоги вязнут, потерял равновесие, шаг в сторону – увяз в снегу.

– В колонну по одному, Вернер – направляющий, – командует взводный. – Короче шаг, бежим медленно, не менять темпа! Еще потише! Вот так! Направляющего меняем по моей команде!

Первый километр – нужно перетерпеть, привыкнуть, дальше втягиваешься в работу, перед тобой в полуметре месят грязь сапоги Луночкина, просто держать их в поле зрения и ни о чем не думать. Шмяк-шмяк – сапоги, мерно в шаг хлопает по заднице противогаз, скатка – проклятый хомут – всё съезжает вбок под автомат. Ага, нашел точку, где рукоятка затвора уперлась в скатку и не так терзает ребра. Но так держать автомат – немеет рука.

– Сменить направляющего! – и снова Герка первый, старается удержать принятый темп.

– Там потише можно? – взмолился кто-то сзади.

– Терпеть, терпеть! Сейчас поднимемся на пригорок, там будет полегче. Вернер, короче шаг!

Пробежали больше половины, и начала наваливаться усталость. Темнеет в глазах, все труднее сохранять равновесие, то один, то другой оступается в снег.

– Перейти на шаг, восстановить дыхание, не останавливаться! Не растягиваться! Подтянись! Молодцы, еще немного потерпеть, скоро шоссе! – бодрит взводный. – Всё, передохнули, бегом!

И снова – шмяк-шмяк – сапоги, хоп-хлоп – противогаз, стиснуть зубы, терпеть, терпеть!

– Вернер, на левый фланг, помочь отстающему! – молодец взводный, успевает и впереди, и сзади, все видит.

Сашка совсем раскис, отстает, хватает разинутым ртом воздух.

– Саша, давай скатку и автомат, догоняй налегке! – до выхода на шоссе – рукой подать, еще немного…

– Товарищ старший лейтенант, у меня скатка развязалась, – это Вовка Олейник.

Удрал вчера в самоволку, поручил скатку молодым, вот они и скатали! А с шинелью в охапке бежать невозможно.

– Ирбинскис остается с Олейником, отдать автоматы и скатку! Перевяжете скатку и догоните нас. Направляющий, короче шаг! – на Герке уже две скатки и два автомата, загрузились и остальные, кто еще может.

Догнали они взвод уже перед самым выходом на шоссе, когда бежать-то осталось всего ничего, меньше километра. Вовка – здоровый лось, перетерпел, а с сержантом случилась беда, этот рывок забрал все его силы, сорвал дыхание. Но он бежал! Герка никогда не забудет этот бег Ирбинскиса. На белом, мертвенном лице – невидящие глаза, устремленные вперед, вдаль, он бежал, как пьяный, чуть не падая на каждом шагу на ватных, непослушных ногах, его мотало от одного края дороги до другого. Герка попытался поддержать его, но тот только отмахивался руками, говорить он уже не мог. Так они и бежали этот бесконечный километр, Герка – справа, а Вовка – слева от сержанта, готовые подхватить его при падении. Он был сержантом, этот упрямый латыш, он не позволял себе быть слабее солдат, он был латышом, этот упрямый сержант, он не мог себе позволить слабость! Он отстаивал честь батальона, этот упрямый латышский сержант, и не мог себе позволить подвести батальон. Уже грянул оркестр на финише, перед воротами, а они все бежали, как во сне, когда ноги не слушаются и остаются где-то сзади, они бежали, как в замедленном фильме, и этому бегу, казалось, не будет конца! Герка не успел подхватить сержанта на финише, он рванулся и рухнул на землю за чертой.

В этот день ни одна команда не обошлась без потерь. Летчики принесли двух своих на раскатанных шинелях, курсанты несли одного на скрещенных руках, связисты брели, обнявшись, руки за плечи. В любой цепи найдется слабое звено, и не у всех хватает мужества и воли, чтобы преодолеть слабость, пройти через испытание достойно. В этот день танковый батальон занял первое место! А сержанта Ирбинскиса выписали из санчасти только на третий день.

Снег быстро таял, степь зазеленела, и появились первые цветы – белые, с желтой серединкой, стрельчатые чашечки гусиного лука, синие и лиловые, покрытые нежным пушком, – сон-травы. Вольфганг принес Анне букетик, и она смущенно спрятала в цветы лицо. Цветы пахли горечью. Там, дома, в Deutschland, цветы пахли не так, по-другому. Но все равно они были чудесны.

– У тебя все щеки желтые, это от пыльцы. Давай я вытру, – он вытащил из кармана тряпицу. – Она чистая, я сам стирал.

Волга все еще лежала белая, скованная льдом. Иоганнес приходил на берег каждый день. Нет, никаких признаков весны. Сколько же ждать, пока растает этот лед? Только у берегов проступили узкие полоски да на дороге, что шла с того берега, выступила вода, и степняки проложили рядом новую тропу.

Иоганнес долго ворочался на подстилке. Сколько же можно ждать этого Леруа? Он сам пойдет искать его. Иоганнес поднимается и выходит, и уже не ночь, а день, он идет по улицам Саратова к Волге, а вокруг стоят новые красивые дома. Перед домом на скамейке сидят его родители, и старый отец улыбается и говорит, что Леруа построил эти дома для них, и вот он идет, этот Леруа, ближе и ближе, и смотрит на Иоганнеса узкими злыми глазами. И это совсем не Леруа, а киргиз в рыжем малахае, с кнутом за поясом, он достает откуда-то огромный пистолет и стреляет прямо в Иоганнеса! Иоганнес вскакивает в холодном поту и долго не может унять дрожь во всем теле. Снова раздается гром отдаленного выстрела, Иоганнес, одеваясь на ходу, выскакивает из землянки. Тусклый рассвет занимается над рекой, и оттуда доносится шорох, что-то огромное, живое шевелится и вдруг разражается рокочущим гулом. К реке бегут люди, собираются на берегу. Ночной дождь съел снег с ледяного покрова, он стал грязно-серым, и по нему пробежали белые валики трещин. Грохнуло где-то слева, выше по течению, лед стал шевелиться, подниматься. Иоганнес даже покачнулся, ему показалось, что берег под ним двинулся влево.

– Пошла, пошла! Тронулась! Пошла, родимая! – заорала толпа на берегу, полетели верх шапки.

Заполняя воздух шипением, шорохом, шевелением, набирая скорость, ледяная масса начала движение. Вода стала прибывать, подниматься, заливая низкий противоположный берег. Внизу, прямо под берегом, от ледяного массива отделилась большая льдина, развернувшись, врезалась в берег, обрушив на себя пласт земли с растущим на нем кустом, и стали наползать, громоздиться, подминая ее под себя, все новые и новые льдины. Среди серой массы стали появляться черные разводья, и через них прыжками уходили к левому берегу два зайца.

– Улюлю! Держи их! – закричали мальчишки рядом с Иоганнесом.

Прямо посреди ползущих льдин бестолково метался мужичонка в армяке, без шапки.

– Сюда! Сюда! К берегу! – заорали сверху.

Мужичок побежал, перепрыгнул через разводье, поскользнулся, упал, поднялся, снова побежал… Сверху ему на помощь уже спешили с жердями. Но лед уже набрал скорость, отходя от берега на повороте, пронося бедолагу все дальше вниз, к морю.

Прошел ледоход, но Леруа так и не приехал, но приехал Гельцель, фламандец, говоривший коряво по-немецки и назвавшийся форштегером. Начал он с того, что всех переписал и велел собрать по десять рублей с семьи, чтобы купить для всех по корове и лошади. Иоганнес возмутился, кричал, что это обман, что императрица Катрин обещала все бесплатно, а десять рублей – это такие большие деньги! За десять рублей можно купить три коровы и еще останутся деньги, но форштегер был непреклонен. Кто не хочет отдавать деньги, может оставаться здесь.

На левом берегу Волги, ниже Саратова, лежит село Кочетное. Когда-то до Волги было далеко, но люди построили плотину, вода водохранилища поднялась, затапливая прибрежные села, и подступила к самому Кочетному. Улицы села – прямые и широкие – пересекаются под прямыми углами, дома добротные, стоят свободно, а не лепятся к проезжей дороге, вытянувшись вдоль нее и повторяя все ее изгибы. До 1941 года это село называлось колонией Гельцель. Весной далекого 1767 года сюда прибыли переселенцы, чтобы строить новую жизнь.

Иоганнес сидит на скамейке перед своим домом. Сидит один, нет с ним рядом молодого Руперта. Нет с ним рядом его верной Марты. Да и самому Иоганнесу скоро отправляться за ними. Плохо слушаются ноги, стали плохо видеть глаза, только руки привычно перебирают ивовые прутья. Руки привыкли трудиться, и корзины и плетеные вазы выходят из-под его узловатых пальцев лучше всех в колонии. Когда Карлуша повезет полную телегу его плетенок на рынок в Мариенталь, там их сразу заметят:

– А, это от старого Иоганнеса? Жив еще старый Ганс!

– Да, еще крепок мой фатер, еще работает, но устают и болят у него руки. Покупайте, пока он еще может работать. Смотрите, какое плетение!

Корзины, вазы и тарелки от старого Иоганнеса быстро раскупят. Еще не было случая, чтобы Карлуша возвращался с непроданным товаром. А на обратном пути он погрузит в телегу вымоченные ивовые прутья. Карлуша умеет выбирать хороший прут в зарослях на берегу Волги. Да что я все Карлуша да Карлуша! Он уже давно Георг Филипп, уважаемый человек в колонии, и у них с Маргарет подрастает утеха деда – маленький Гансик, в честь деда Иоганнесом назвали. Гансик сейчас прибежит, сядет рядом и будет завороженно смотреть, как, будто живые, шевелятся в его руках прутья, сами собой укладываются в узор корзинки. Не дожила до этого дня Марта, не пережила она тот страшный неурожайный год.

– Дедушка, расскажи свою сказку, как вы с папой сюда приехали.

– Давно это было, твой папа был тогда таким, как ты сейчас. И очень далеко та страна, откуда мы приехали.

– Дальше, чем до Волги?

– Дальше, много дальше.

– И дальше, чем до Саратова?

– Много дальше, из-за большого моря мы приехали на большом корабле.

– Как расшивы на Волге?

– Нет, тот корабль был очень большой, и плыл он по большому-пребольшому морю, и с нами была твоя бабушка Марта… – по щеке деда ползет слеза.

– Дедушка, а почему ты плачешь?

– Я не плачу, это соринка попала…

Эх, Марта, Марта… Как радовалась она, что наконец кончились их мытарства и землю они получили, целых тридцать десятин, и строится их новый дом. Обманул, правда, их этот Гельцель, обещал, что отберет для них лучших лошадей и коров, только нужно деньги за это заплатить. Денег ему дали, а коровенки оказались худые, как Марта… Прости меня, Боже милостивый… Лошадь досталась тоже чуть живая, еле откормил ее, благо трава на берегу Волги в том году выросла щедро. Зерно на посев привез Гельцель сорное, щуплое, чуть не по зернышку перебирали, и хватило его лишь на пять десятин. Иоганнес трудился день и ночь, спал прямо в поле по три часа, но вспахал и посеял. И всходы осенние порадовали, встали зеленой щеткой. А весной на следующий год началась засуха. Солнце палило нещадно, а дождей все не было. Сухой ветер из киргизских степей сушил землю. Собирались в кирхе, еще не отстроенной, молили Бога о дожде. И вот на горизонте появилось темное облако, оно росло и приближалось. И всполохи зарниц вспыхивали там, и отдаленно погромыхивало. Темью застлало полнеба. Все высыпали на улицы и завороженно смотрели и ждали. Но не дождь пришел оттуда. Черные пыльные смерчи ходили там.

– Марта! – спохватился Иоганнес, – это пыльная буря, хватай детей, беги домой!

Ветер сек лицо мелким песком, сорвал и играючи унес крышу с соседнего дома. Серая пыль забивала глаза, волосы и нос, проникала в щели, осаждалась на подоконниках, столах, посуде. Буря подняла пересохшую вспаханную землю, разнесла ее по улицам колонии, унесла в степь. Иоганнес размазывал слезы по грязному от пыли лицу. Пропали посевы, пропали труды. Ничего не выросло на полях в тот год, и осенью начался голод. Зерно, что привозили на рынки с северных краев, вздорожало вчетверо, а деньги, полученные по указу императрицы, кончились. Скотина тощала от бескормицы, и многих коров пришлось зарезать, чтобы спасти людей. Выручала волжская рыба, но зимой и ее не стало, обмелела Волга, скатилась в море рыба. Марта почернела лицом, стала похожа на старуху, к весне слегла, а вскоре ее не стало. Рядом с колонией росло, расширялось кладбище, и там лежало едва ли не столько, сколько было живых.

А может быть, Господь забрал Марту к себе, чтобы она не видела тех страшных людей. Иоганнес уже не помнит, в каком году это было, только-только стали восстанавливаться после голодного года. Они приплыли по Волге, высадились на берег и пришли в колонию. Они выгнали всех, и взрослых, и детей, на площадь. По-русски во всей колонии понимали только Гельцель и Вольфганг. Среди этих разбойников были и узкоглазые, похожие на степняков-киргизов. Главный разбойник был одет в богатую одежду, один глаз у него был перевязан, а через щеку шел страшный шрам.

– Переведи им, – кнутом он ткнул в Гельцеля, – чтобы присягнули на верность царю Петру Федоровичу, и тогда он одарит вас своей милостью.

И тогда вышел Вольфганг и сказал, что мы не знаем царя Петра Федоровича и что российская императрица – Екатерина.

– Катька – самозванка и немка! – заорал одноглазый. – И мы доберемся до нее и до вас, немцев, если не присягнете истинному царю.

Он вытащил саблю и ударил Вольфганга, и тот упал. А Гельцель велел встать всем на колени и поклясться в верности разбойничьему царю. А потом они забрали всех лошадей, которые были во дворах, и угнали коров. Вольфганг выжил, Анхен выходила его, только у него стали трястись руки и сильно болеть голова.

Потом Иоганнес узнал, что это были бунтовщики, их главарем был Емельян Пугачев. Второй год на Волге продолжались беззаконие и разбой, и армия не могла усмирить бунтовщиков. Стали доноситься слухи, что степняки кайсак-киргизы вооружились и нападают на колонии. Иоганнес понял, что искать защиты в этой стране не у кого, и купил ружье. Молодой Руперт посмеялся над ним: «Эти малорослые степняки? Я их видел немало на рынках. Мне ли их бояться?»

Глупый молодой Руперт! Киргизы налетели со степи, там, где вставало красное от пыльного облака солнце. Они скакали на своих мохнатых лошадках и тонкими голосами кричали «Хур-р-ра-а-а!» Их было очень много. Иоганнес заперся в доме и по лестнице залез на чердак, где лежало его ружье. Киргизы подскакали к его дому, и Иоганнес стрелял в них. Киргизы развернулись и умчались. У молодого Руперта не было ружья, киргизы ворвались к нему в дом и изрубили Руперта кривыми саблями. Его жена с маленьким сыном спряталась в подвал и потому спаслась. Киргизы разграбили все, что попалось им, увели лошадей и скот. Руперта похоронили на кладбище неподалеку от могилы Марты…

А может быть, прав был тот молодой пастор, который говорил, что нужно жить на земле предков?

Все медленнее двигаются ивовые прутья в старческих руках, свесилась седая голова, дремлет на солнышке старый Иоганнес, и снится ему его родное село на берегу Майна. Еще нет проклятой войны, он в новой рубашке и соломенной шляпе с лентой идет по улице, а навстречу ему – Марта, молодая и красивая, машет ему рукой, манит, манит: «Пойдем ко мне, Ганс, я живу уже не здесь, там хорошо, там нет войн и злых людей, и мы там будем счастливы…»

***

Весной на третьем году службы Герка получил наконец отпуск на родину. Десять дней, не считая дороги, и вот он в пассажирском вагоне сидит и смотрит на степи Прибалхашья, плывущие, разворачивающиеся широким кругом за окном. Почти три года тому назад в окне теплушки они были безнадежно-тоскливыми, желто-серыми, а сейчас покрыты зеленой травой с полянами маков, радостные, обещающие. Домой! Домой! Поезд идет слишком медленно, целые сутки, не спится и ночью. В кромешной темноте редко-редко мелькнет фонарь у переезда да призрачный, слабый огонек замелькает на горизонте. То ли ночная машина, то ли чье-то жилье в этой нежилой тьме. Герка задремывает и просыпается от толчка – станция Сары- шаган. Еще двенадцать часов – и дома! Он не сообщал, не писал, что приедет, явится неожиданно, мама растеряется и удивленно спросит: «Ты откуда?» И только потом…

За три года многое изменилось дома. Мама пополнела, стала двигаться медленнее: болят ноги. По утрам долго не может разогнуться: болит спина. Изменился и Герка, он никак не может вписаться в этот неторопливый мир. Он – как молодой зверь, выпущенный из клетки. Десять дней – нужно увидеться с друзьями, с родственниками, везде расспросы, одно и то же нужно повторять, а все хлопают по плечу: «Ой, какой ты стал! Ой, какой ты в военной форме!» И нужно снисходительно улыбаться и говорить дежурные слова про солдатскую службу.

Лида Птицына в своей квартире собрала одноклассников на встречу, и Герка думает, как одеться. Школьный пиджачок жмет в плечах, и почему-то торчат руки из рукавов, и он решает: брюки гражданские и гимнастерка с сержантскими погонами и тремя значками слева на груди. Посмотрел в зеркало, пригладил чубчик (третий год службы, разрешено) – бравый солдат! Собрались одни девчонки, многие учатся в Свердловске. У Юрки Горячева какие-то дела, не смог, только Боря Кириллин пришел. А Герка никак не может отождествить себя с ними, он стал другим и пришел из другого мира. Он – как молодой зверь, долго томившийся в неволе. Он слушает, как девчонки болтают об учебе, о каких-то мелких, незначительных делах. А через три дня кончается отпуск, он уедет, и снова – служба, казарма, танкодром, казарма, танкодром…

– Лида, – в сторонке, чтобы другие не слышали, – у тебя есть водка? Налей-ка мне стакан, – Лида изумленно и испуганно уставилась на Герку.

– Ты серьезно? Полный? Ну ты даешь! Сестра Виля удивилась и озаботилась:

– Ты что? Водку пьешь?

– Да какая водка? Это вода, – и Герка медленными глотками, с перерывами выпивает стакан.

Немного полегчало.

Одноклассницы украдкой посматривают на него. Неужели этот солдат, пахнущий табаком, – отличник Гера из их класса? Поглядывают на тугие плечи и грудь, обтянутые гимнастеркой, на тонкую талию. Не похож на их однокурсников, огрубел, конечно, но что-то в нем есть…

А Герка в самом деле как с цепи сорвался. Домой приходит поздно, изрядно подвыпивший, валится на кровать. И мать долго смотрит на раскинувшегося во сне сына. Пахнущий табаком и водкой, ее младший, он не похож на старших. У Нины, слава Богу, все в порядке в семье, Вик- тор получил квартиру, живут хорошо, часто приезжают в гости. Фредя живет в большой квартире в центре Нового города, директор завода, всегда полон дом гостей, стол всегда ломится… Только вот выпивать стал часто… А Герка упрямый, своенравный, у него все через край. Если что задумал – бесполезно отговаривать. Если учиться – ночи напролет сидит над контрольными работами, спит по четыре часа. Если спортом заниматься – чуть живой приходит со стадиона. Армия его так изменила, настоящим мужчиной стал, возмужал. Два дня осталось от отпуска, а толком его не видела, целыми днями где-то пропадает, приходит поздно, однажды, ей показалось, с запахом женских духов, а вчера не ночевал дома… И она, вздохнув, идет спать.

После отпуска служить стало совсем невмоготу. Время ползло со скоростью черепахи, дни, недели тянулись и тянулись, столовская каша осточертела, глаза бы ее не видели!

Солдат служит два с половиной года, оставшиеся полгода – это дембель. Уже состоялся выпуск учебной роты, молодые ребята осваивают танки, им интересно, а старики готовятся к демобилизации. По не писанному, но освященному годами закону, стариков не посылают в наряды, старшина освобождает их от занятий, и они, собравшись в кружок, готовятся к увольнению. Ведется календарь с вычеркнутыми из жизни днями службы. Осталось 89 дней. Уже куплены фанерные чемоданчики, и в них укладываются дембельные нехитрые вещички: купленные подарки род- ным, армейские фотографии, сэкономленная гимнастерка и ремень. Ведется неторопливая беседа, дело идет к обеду, и старики нестройно идут вслед за лихо топающим взводом. После обеда они собираются в боксе у Бори Верина и обсуждают свою будущую гражданскую жизнь. Призвали их в сентябре, вроде бы и демобилизовать должны в сентябре, но приказ министра о демобилизации всегда запаздывает. В прошлом году он вышел в октябре, придется служить лишний месяц, а то и два.

Замены у Герки еще нет, и ему часто приходится выезжать на учения на танке. Пришло письмо из дома, в конверт вложен очередной вызов на сессию 12 июня. Германа Вернера вызывают для сдачи экзаменов в Уральском политехническом институте. А сегодня 6 июля.

– Смотри, Саш, меня опять вызывают на сессию и опять письмо опоздало. Эх, сейчас на гражданке бы…

– Ты что, совсем дурак? – Сашка Махиборода внимательно изучает маленькую, в четвертушку, бумажку с лиловой печатью. – Здесь же июнь очень похож на июль, только вот чуть-чуть подправить один хвостик.

– Ну и что с того? Сессия уже прошла.

– Ты в самом деле ничего не соображаешь. Это же дембель! Вышел приказ об отсрочке студентам, и ты под это дело можешь вчистую уволиться.

– Да не выдумывай, это же совсем другое дело.

– Нет, вы на него посмотрите! У него в руках дембель, а он еще рассуждает! Пиши рапорт: прошу уволить из рядов в связи с учебой. Я вот этот хвостик подправил, уже совсем на июль похоже.

– Да брось, ничего не получится.

– Пиши, тебе говорят! Меня же будешь благодарить.

Через два дня на утреннем осмотре младшего сержанта Вернера вызвали к командиру роты. Капитан Дедов похож на плюшевую игрушку – маленький, кругленький, с неизменной затаенной хитроватой усмешкой, будто он знал что-то тайное про Герку. Подделал хвостик на бумажке? Ну-ну! Солдаты звали его дедушкой и недоумевали, как с такой ну совсем не военной выправкой он дослужился до капитана.

– Вольно, вольно! Из штаба позвонили, там на тебя приказ вышел. Давай-ка в штаб и оформляйся.

Герка уже перестал надеяться и счастью своему не поверил:

– Спасибо, товарищ капитан!

– Ладно, ладно, иди! – замахал рукой Дедов.

На завтрак Герка, конечно, не пошел. Еле дождался, когда штабной писарь придет. Вот уже прошли из столовой курсанты, прошел танковый батальон, а писаря все нет. Может быть, его вызвали к начальству, там разобрались в Геркином обмане и решили отменить приказ об увольнении? Герка уже пять раз выходил из штаба, пять раз прошелся по дорожке, пять раз возвращался. Наконец писарь пришел! Все состоялось очень быстро. Пока Герке выписывали новенький военный билет, он с обходной запиской сбегал в библиотеку и к старшине.

– Так что, увольняешься? – старшина Серега Скальский вертел и вертел в руках обходную записку. – А ты ничего не должен? А как насчет отступного? Ты смываешься на гражданку, не дослужил, а мы…

– Ладно, Сергей, потом, когда получу расчет, а сейчас не томи, подписывай!

Вещички собраны вмиг, что там собирать, получены на руки документы, Герка колеблется: бежать попрощаться с ребятами? Еще полчаса находиться здесь, когда уже свободен? Нет, это свыше Геркиных сил!