Я взял пистолеты, сам не зная хорошенько, что делаю, и едва веря своим ушам; Дюпен между тем продолжал:
– Голоса, кричавшие наверху в то время, как свидетели поднимались на лестницу, были не голоса несчастных женщин, – это уже доказано и нас это избавляет от попытки дознать, не убила ли старуха свою дочь и потом убилась сама. Я говорю это больше так, потому что у г-жи Эпене недостало бы силы всунуть тело дочери в трубу. Повреждения же на ее собственном теле опровергают предположение о самоубийстве. Следовательно, убийство совершено третьими лицами, голоса которых и слышались сверху. Теперь позвольте обратить ваше внимание на нечто особенное в показаниях, касающихся голосов. Что вы заметили?
– Я заметил, что все признавали единогласно грубый голос за голос француза, а относительно резкого голоса или хриплого, как определил его один свидетель, мнения расходились.
– Это подтверждает только очевидность, – заметил Дюпен, – но не особенность очевидности. Вы ничего не заметили особенного, а между тем можно было кое-что заметить. Все свидетели согласны относительно грубого голоса и все разногласят относительно резкого; но дело не в разногласии, а в особенности этого разногласия. Вы заметили, что итальянец, англичанин, испанец и голландец говорят, что слышали голос иностранца, но не соотечественника. Всякий говорит о национальности ему совершенно неизвестной. Француз говорит, что слышал голос испанца, но что испанский язык ему незнаком. Голландец, незнающий французского языка, говорит, что слышал голос француза. Англичанин – что это голос немца, но прибавляет, что он не знает по-немецки, и т. д. Все основываются на интонации. Странен же должен быть голос, о котором делаются подобные показания и в котором представители пяти европейских народов не находят знакомых звуков. Теперь я обращу ваше внимание на следующие три разноречия. Один свидетель описывает голос так: «скорее хриплый, чем резкий», другой говорит отрывистый и быстрый. Свидетели не разобрали слов, ни даже звука, похожего на слово.
– Сопоставление этих показаний совершенно достаточно, чтобы возбудить подозрение и указать путь, по какому надо идти к открытию тайны.
– Подозрение, явившееся вследствие показания о голосах, заставило меня делать осмотр комнаты уже с известной мыслью.
– Теперь перенесемся в эту комнату. Прежде всего, надо узнать, каким образом убийцы могли уйти. Двери найдены затворенными, труба оказалась слишком узкою наверху, полиция поднимала пол, осматривала стены, потолок и не нашла тайного выхода.
– В комнате два окна. Одно из них не заставлено мебелью и совершенно видно. Нижняя сторона другого заставлена изголовьем кровати, очень массивной, приставленной к самому окну. Осмотр говорит, что первое окно было плотно закрыто изнутри. Оно устояло против усилий свидетелей, желавших отворить его. В раму его с левой стороны провертели большую дыру буравом и нашли большой гвоздь, вбитый чуть не до шляпки. Осмотрев другое окно, нашли вбитым такой же гвоздь; а отворить раму оказалось также невозможным, как и с другой стороны. Полиция уверилась, что в окна нельзя было уйти, и потому не выдергивала гвоздей и не пробовала отворять окон.
– Мой осмотр был тщательнее: надо было доказать, что невозможность была только кажущаяся.
– Я соображал так: убийцы убежали через одно из окон, и, следовательно, не могли запереть его изнутри, как оно было найдено во время осмотра. Окна были хорошо закрыты. Значит, они закрывались сами собою. Другого ничего нельзя было вывести. Я был уверен, что найду какую-нибудь пружинку, и не ошибся: я ее нашел; придавил – и, довольный своим открытием, не стал открывать окна.