Проблемы кодификации корпоративного и вещного права

Печатается по: Кодификация российского частного права 2015 /

Под ред. П.В. Крашенинникова. М.: Статут, 2015. С. 56−70.

Реформа Гражданского кодекса Российской Федерации: балансы и компромиссы^[75]

Гражданское право в его формально-догматическом понимании (как кодифицированная система гражданско-правовых норм), и прежде всего – Гражданский кодекс, традиционно закрепляющий его основные положения в правопорядках континентально-европейского типа, представляет собой сложную систему взаимосвязанных категорий и институтов, отражающих достигнутый на данном этапе социально-экономического развития баланс интересов всех участников имущественных отношений – предпринимателей, граждан-потребителей, публично-правовых образований. Ведь сама основа гражданского (частного) права состоит в сочетании основополагающих принципов свободы экономической деятельности и поддержки частной инициативы с не менее важными принципами справедливости и добросовестности, из которых, в частности, вытекает необходимость защиты интересов заведомо слабых участников гражданского оборота. При этом сложная система гражданского права в каждом конкретном правопорядке формируется под непосредственным воздействием результатов национального исторического и культурного развития государства, неизбежно отражая их своеобразие и особенности.

Установленный законодательством баланс интересов различных групп участников гражданских правоотношений во многих случаях стал результатом законодательных компромиссов, так или иначе достигнутых и закрепленных в ходе законотворческого процесса. Такие компромиссы, с одной стороны, являются во многом неизбежными, отражая противоречия интересов лиц, участвующих в имущественном обороте, но, с другой стороны, имеют свои объективные границы, в общем виде очерченные необходимостью соблюдения требований, вытекающих из названных выше принципов гражданского права. Искусственно навязанные законодателю «компромиссные» решения, нарушающие необходимый баланс интересов в пользу одной, экономически и организационно наиболее сильной группы участников имущественных отношений, одновременно нарушают вытекающий из него принцип системности норм гражданского права. Следствием этого становится появление в общей гражданско-правовой системе таких норм и конструкций, которые содержат в себе различные противоречия и нестыковки, иногда не согласуются и друг с другом, а потому создают серьезные проблемы в правоприменении и в конечном счете – проявления социальной несправедливости. С такими ситуациями, к сожалению, пришлось столкнуться и в ходе проведенного в 2012–2014 гг. реформирования Гражданского кодекса РФ, причем все они стали прямыми последствиями пренебрежения указанным выше подходом.

Как известно, изначально предполагалось, что реформирование Гражданского кодекса РФ будет осуществляться на базе Концепции развития гражданского законодательства Российской Федерации, разработанной Советом при Президенте РФ по кодификации и совершенствованию гражданского законодательства (далее – Совет по кодификации), прошедшей публичное обсуждение и одобренной Президентом РФ^[76]. Однако после завершения перечисленных мероприятий осенью 2009 г. и подготовки на базе названной концепции законопроекта об изменениях ГК РФ последовало его длительное (фактически многолетнее) обсуждение в правительственных ведомствах, главным образом в Министерстве экономического развития РФ. При этом во главу угла была поставлена уже не последовательная реализация в нормах этого законопроекта основополагающих принципов гражданско-правового регулирования, а повышение занимаемого Россией места в различных зарубежных рейтингах с целью хотя бы формального создания «благоприятного инвестиционного климата» для привлечения в экономику зарубежных и отечественных частных инвестиций.

Такой подход вызвал недоумение у участников рабочей группы по созданию законопроекта об изменениях в ГК РФ, так и не усмотревших прямой связи между экономическими рейтингами и развитием гражданского законодательства^[77]. Тем не менее именно на нем основывались все замечания и предложения Минэкономразвития РФ по данному законопроекту (составившие подавляющую часть правительственных замечаний, без учета которых законопроект не мог быть представлен на рассмотрение Госдумы РФ даже в первом чтении). При полной пассивности Министерства юстиции РФ, ставшего в этой дискуссии своеобразным арбитром, вынужденно появились и различные компромиссы относительно содержания предлагавшихся законодательных решений, заключавшие в себе неизбежные противоречия (ибо каждая из сторон старалась идти на минимальные и по возможности непринципиальные уступки), в результате чего недовольными в конечном счете оставались все стороны дискуссии.

В качестве примеров таких малоудачных компромиссов можно назвать едва ли не наиболее бурно обсуждавшиеся вопросы о правовом статусе хозяйственных обществ, в частности о необходимости для них минимального уставного капитала и его размере, а также о возможности их внутренней организации не в соответствии с императивными нормами корпоративного законодательства, а по диспозитивным правилам о корпоративных договорах, т. е. по усмотрению участников. Если основные разработчики законопроекта из Совета кодификации в соответствии с Концепцией развития гражданского законодательства РФ предлагали десятикратное увеличение размер такого капитала, до сих пор сохраняющего символический характер, то представители Минэкономразвития РФ настаивали на его полной отмене. Первые исходили из традиций европейского континентального права, в соответствии с которыми минимальный уставный капитал хозяйственного общества выполняет ряд защитных и сигнализационных функций, важных как для других участников гражданского оборота, так и для самих обществ. Вторые исходили из англо-американского подхода, не признающего уставный капитал компании одной из гарантий интересов ее кредиторов (в связи с чем он может практически отсутствовать в момент ее создания). О том, что функции минимального уставного капитала здесь выполняет обязательная «проверка состояния платежеспособности» компании (solvency test), за фальсификацию результатов которой предусмотрена жесткая ответственность (включая уголовную), сторонники этой позиции даже не упоминали^[78].

В результате дискуссий было принято компромиссное решение о сохранении требования о наличии минимального уставного капитала для хозяйственных обществ без увеличения его размера, но с обязательной оплатой его денежными средствами (а не любым имуществом, как это было возможно ранее) и с независимой денежной оценкой неденежного вклада в уставный капитал (п. 1 и 2 ст. 66.2 ГК РФ, введенной Федеральным законом от 5 мая 2014 г. № 99-ФЗ). Этим, казалось бы, приняты минимальные меры против появления «компаний-пустышек» с заведомо недобросовестными целями. Однако одновременно для «упрощения открытия бизнеса» была установлена четырехмесячная «рассрочка» (с момента государственной регистрации) по оплате минимального уставного капитала обществе с ограниченной ответственностью^[79]. Она означает возможность создания хозяйственного общества вообще без внесения какого-либо имущества в его уставный капитал, ибо минимальный денежный взнос в 10 тыс. руб. может быть фактически оплачен участниками/учредителями общества (в том числе и единственным участником) только по истечении четырех месяцев его работы. Этот срок представляется вполне достаточным для достижения с помощью такой «компании-пустышки» самых разнообразных целей и задач, имевшихся у ее учредителей (учредителя). Таким образом, результатом данного «компромисса» стало фактическое воплощение в жизнь англо-американской модели создания корпорации, но без предусмотренных ею ограничений (в виде «последующего контроля» с использованием solvency test и тому подобных способов). Возможно, это и содействовало некоторому повышению российского места в одном из международных рейтингов, но вряд ли оказало благотворное влияние на защиту интересов добросовестных участников гражданского оборота и улучшение «инвестиционного климата».

Аналогичная по существу ситуация произошла и с корпоративным договором (ст. 67.2 ГК РФ, введенная Федеральным законом от 5 мая 2014 г. № 99-ФЗ). В европейских континентальных правопорядках как судебной практикой, так и доктриной (но не законодательством) допускается возможность заключения соглашений между участниками акционерных обществ или обществ с ограниченной ответственностью относительно возможности использования принадлежащих им акций и/или долей. Обычно такое соглашение касается ограничения возможности отчуждения указанных объектов третьим лицам путем установления преимущественного права их приобретения другими участниками корпорации («преференциальное соглашение»). В некоторых правопорядках допускается даже согласованное голосование на общем собрании корпорации по отдельным (не всем) вопросам (но лишь на конкретном собрании, а не на всех вообще собраниях корпорации за определенный длительный период) путем заключения «договоров, связывающих акционеров» (Aktionerbindungsverträge), или «договоров о связанном голосовании» (Stimmbindungsverträge). Иначе говоря, речь здесь идет о договорах по осуществлению акционерных (корпоративных) прав, имеющих обязательственно-правовую, а не корпоративную природу и касающихся только взаимоотношений акционеров (участников корпорации), но не их взаимоотношений с корпорацией в целом^[80]. Соответственно этому за нарушение таких договоров их участникам грозит предусмотренная ими же в конкретном договоре гражданско-правовая ответственность в виде неустойки или возмещения убытков.

Напротив, в англо-американском праве «внутренние» соглашения участников business corporation, в том числе по вопросам управления компанией и ее статуса, всегда необходимы ввиду отсутствия традиционных для европейского права уставов, роль которых в основном и выполняют shareholders agreement. Поэтому здесь условно (поскольку англо-американскому праву неизвестно деление имущественных прав на обязательственные, вещные, корпоративные и т. д.) можно говорить о корпоративно-правовом, а не обязательственном характере такого соглашения, а его несоблюдение участниками может иметь правовые последствия не только для них, но и для корпорации в целом. В связи с «генетической» привязанностью отечественных экономистов к англо-американским конструкциям они не могли не попытаться «внедрить» такую модель корпоративного соглашения в отечественное законодательство. Поводом для этого стало принятие в 2006 г. нового английского Закона о компаниях (Companies Act), который закрепил современное и развернутое регулирование этого правового института.

Главную «изюминку» такого договора его энтузиасты усмотрели в возможности с его помощью привлекать к управлению корпорацией третьих лиц, не являющихся ее участниками (следовательно, не обязанных к внесению вкладов в ее имущество и не несущих риск убытков), причем делать это тайно для всех, кто не участвует в таком соглашении, ибо принцип коммерческой тайны позволяет не раскрывать перед иными лицами не только содержание корпоративного договора, но даже и факт его заключения. Образец такого подхода был продемонстрирован Минэкономразвития РФ при подготовке и поспешном принятии Федерального закона от 3 декабря 2011 г. № 380-ФЗ «О хозяйственных партнерствах»^[81]. Оно произошло уже в ходе обсуждения проекта новой редакции ГК РФ (в том числе новой редакции его гл. 4 о юридических лицах, которая в п. 2 ст. 50 теперь содержит вынужденное упоминание об этом новом виде коммерческих корпораций), несмотря на предупреждения Совета по кодификации об опасности вывода корпоративного управления за пределы корпорации и тайной передачи его в руки не участвующих в делах корпорации «третьих лиц»^[82].

Тем не менее корпоративный договор в качестве общего института отечественного корпоративного права был законодательно признан как ст. 67.2 ГК РФ, так и законами о хозяйственных обществах (новая редакция которых в этой части до сих пор готовится в недрах Минэкономразвития России). В качестве «компромиссных» уступок оспаривавшей это решение рабочей группе Совета по кодификации в указанную статью ГК РФ были введены некоторые «ограничительные» правила: 1) корпоративный договор не может изменять структуру и компетенцию органов хозяйственного общества, за исключением случаев, когда такие изменения допускаются законом (п. 2 ст. 67.2 ГК РФ); 2) участники корпоративного договора обязаны уведомить само хозяйственное общество (но не иных лиц) о факте его заключения, что несколько снижает жесткие требования по соблюдению его конфиденциальности (п. 4 ст. 67.2 ГК РФ); 3) третьи лица вправе участвовать в таком договоре лишь в целях обеспечения своего «охраняемого законом интереса» (п. 9 ст. 67.2 ГК РФ), что призвано хоть как-то ограничить круг таких лиц. Таким образом, была несколько сужена, но отнюдь не исключена полностью возможность управления корпорацией по воле лишь некоторых из ее участников или даже не участвующих в ней третьих лиц, а также отстранения от управления ею некоторых или даже многих (большинства) из ее учредителей (участников).

Созданию такого положения содействует заимствованная из модели корпоративного договора и, к сожалению, ставшая теперь общим правилом отечественного корпоративного права неограниченная возможность отступления от «принципа пропорциональности» (объема правомочий участников хозяйственного общества их долям в его уставном капитале), закрепленная в абз. 2 п. 1 ст. 66 ГК РФ (в ред. Федерального закона от 5 мая 2014 г. № 99-ФЗ). Благодаря ей участник корпорации, внесший минимальный или символический вклад в ее капитал, тем не менее вправе претендовать на основную часть полученной прибыли (или даже на всю прибыль) и при этом получить полное освобождение от обязанности несения убытков (либо, наоборот, участник, внесший самый значительный вклад, может иметь минимальный голос при принятии решений и символический процент участия в прибылях, но нести основную долю убытков корпорации). Более того, с помощью корпоративного договора такую возможность приобретают и третьи лица, которые к тому же реализуют ее совершенно «конфиденциально», т. е. в полной тайне от всех, кто не является участником данного договора.

В результате этого подхода, опирающегося на договорное (диспозитивное) регулирование корпоративных отношений, навязанное формирующему российскому корпоративному законодательству, законные имущественные интересы корпоративных миноритариев во многом остались без правовой защиты. В таких условиях едва ли можно всерьез говорить о балансе интересов всех участников коммерческих корпораций. Можно лишь вспомнить известную аксиому акционерного права: «Акционеры глупы и наглы – глупы, так как они отдают свои деньги, и наглы, так как они за это также еще что-то требуют»^[83]. В попытках противостояния такому подходу и пришлось идти на вынужденные компромиссы, добиваясь с их помощью хотя бы некоторых ограничений этих радикальных устремлений отечественного бизнес-лобби^[84].

Очевидное нарушение баланса интересов всех участников гражданского оборота в пользу крупного бизнеса, к сожалению, оказалось «имманентно присущим» реформированию не только корпоративного, но и договорного права. Одним из примеров такого подхода служат новые нормы ст. 309.1 ГК РФ (введена Федеральным законом от 8 марта 2015 г. № 42-ФЗ), допустившей заключение кредиторами соглашения о порядке удовлетворения их требований к должнику. Согласно п. 1 указанной статьи кредиторы одного должника по однородным обязательствам (т. е. прежде всего коммерческие банки в кредитных договорах) вправе заключить между собой соглашение об очередности удовлетворения их требований (а прямо говоря – о первоочередном удовлетворении требований кого-либо из них независимо от сроков и других условий возникновения обязательства) и «о непропорциональности распределения исполнения» (в том числе в изъятие из традиционного правила ст. 321 ГК РФ), при котором один из кредиторов получит исполнение полностью или в большей части, а другие встанут в соответствующую очередь за распределением «конкурсной массы».

Нетрудно догадаться, кто станет таким привилегированным кредитором и по чьей инициативе остальные кредиторы заключат с ним «соглашение о порядке исполнения их требований к должнику». В литературе справедливо отмечено, что «установление очередности и непропорциональности явным образом клонится к выгоде одних кредиторов и к невыгоде других», хотя этот вывод и смягчается оговоркой о возможности использования такого соглашения с учетом экономически оправданного перераспределения рисков в общей системе гражданского оборота»^[85]. На очевидное необоснованное ухудшение правового положения «младших кредиторов» в такой ситуации обращает внимание и В.В. Витрянский^[86]. И здесь, следовательно, можно сделать вывод о явном нарушении данными правилами баланса интересов участников обязательственных отношений в пользу экономически наиболее сильных из них (чаще всего – крупных коммерческих банков).

В сфере намеченного к реформированию вещного права в условиях сохраняющегося господства публичной собственности на земельные ресурсы неизбежным становится компромисс между классическими конструкциями вещного права, рассчитанными на взаимоотношения частных собственников, и реалиями современного российского законодательства и правоприменительной практики, стремящихся свести правовые формы использования государственных и муниципальных земельных участков для частных нужд к арендным отношениям. Так, земельное законодательство упорно игнорирует категорию ограниченных вещных прав и буквально навязывает для застройки аренду земельных участков, находящихся в публичной собственности. Но аренда принципиально непригодна для этих целей, поскольку по самой своей сути предполагает возврат собственнику используемой арендатором вещи по окончании срока действия договора. В отечественных условиях такой «застройщик» получает «исключительное право» на приватизацию, т. е. на приобретение в собственность земельного участка как недвижимой вещи. Долгосрочная же (рассчитанная на многие десятилетия) аренда, как показывает опыт еще римского частного права, неизбежно трансформируется в вещно-правовой институт (суперфиция и/или эмфитевзиса, т. е., по сути, ограниченного вещного права застройки). Поэтому как Концепция развития гражданского законодательства РФ, так и подготовленный на ее базе проект новой редакции раздела II ГК РФ о вещном праве предусматривают восстановление в российском гражданском праве давно известного ему вещного права застройки, которое может стать эффективной альтернативой долгосрочной аренде государственной земли. Одновременное сосуществование правовых институтов застройки и аренды земли (разумеется, в рамках гражданского, а не земельного законодательства) способно обеспечить необходимый в сложившейся ситуации баланс интересов публичных собственников земли и ее частных пользователей («застройщиков»).

В качестве примеров нарушения принципов системности и сбалансированности гражданского законодательства можно рассматривать случаи непродуманного заимствования чужеродных иностранных законодательных решений, к сожалению, также имевшие место в ходе реформы ГК РФ. Так, в области корпоративного права традиционные для отечественных экономистов заимствования из англо-американского права привели к некоторым парадоксальным законодательным решениям: принятое в правопорядках этого типа деление business corporation на публичные и частные компании (public и private limited company) было необдуманно распространено на общества с ограниченной ответственностью. Между тем в континентально-европейских правопорядках последние являются не разновидностями акционерных обществ, а вполне самостоятельным видом юридических лиц, а предназначенные для свободного биржевого оборота акции и изначально не рассчитанные на него доли участия представляют собой два разных вида объектов гражданских прав с различным гражданско-правовым режимом (тогда как англо-американские stock являются разновидностями единой категории shares). Поэтому в российском праве общества с ограниченной ответственностью могут стать «публичными компаниями» только после их реорганизации (преобразования) в акционерные общества, тогда как в англо-американском праве частные и публичные компании, будучи разновидностями одного и того же вида юридических лиц – «компании с ограниченной ответственностью на паях» (limited company by shares), различаются не организационно-правовой формой, а наличием или отсутствием биржевой котировки их shares (stock).

К сожалению, не менее неудачными стали заимствования и из правопорядков континентально-европейского типа. Например, первоначально произведенное дополнение абз. 1 п. 1 ст. 53 ГК РФ (посвященного органам юридического лица) отсылкой к ст. 182 ГК РФ с целью придания самостоятельной правосубъектности органам юридического лица путем превращения их в «представителей» вызвало такое неприятие, что эту норму пришлось отменять специально принятым Федеральным законом^[87].

Не меньшее удивление вызывают и новые правила ст. 308.3 ГК РФ (введена Федеральным законом от 8 марта 2015 г. № 42-ФЗ), заимствованные из французского процессуального права, где они составляют институт astreinte («астрент»). Речь идет о денежной сумме, назначаемой и определяемой судом по требованию кредитора и в его пользу за неисполнение судебного акта об обязанности должника исполнить свое обязательство в натуре. В п. 1 ст. 308.3 ГК РФ этот процессуальный (судебный) штраф, хотя и взыскиваемый теперь в пользу кредитора и по его заявлению^[88], благодаря прямой отсылке к п. 1 ст. 330 ГК РФ неожиданно превратился в гражданско-правовую неустойку (всегда определявшуюся либо законом, либо договором сторон, но не судом).

Иначе говоря, институт иностранного процессуального права был просто «включен» в систему российского материального (гражданского) права. Это обстоятельство не могло не вызвать значительные сложности при попытках объяснить его правовую природу и возможности практического использования. Теперь «астрент» рассматривается в качестве «судебной неустойки», т. е. «своеобразной неустойки за неисполнение решения суда»^[89] (а не за нарушение условий гражданско-правового обязательства!). Поэтому «астрент» не учитывается при определении размера убытков, понесенных кредитором, и не является особой, новой мерой гражданско-правовой ответственности (п. 2 ст. 308.3 ГК РФ). На нелогичный и противоречивый характер такого законодательного решения обратил внимание В.В. Витрянский^[90].

Столь же немудрящее «приспособление» к российскому правопорядку претерпел и английский институт indemnity («возмещения потерь»). В английском праве он в силу общеизвестных особенностей этого правопорядка вообще не имеет прямого нормативного закрепления. Поэтому редакция ст. 406.1 ГК РФ (введена Федеральным законом от 8 марта 2015 г. № 42-ФЗ) порождает ряд непростых вопросов о юридической природе такого «возмещения». Ясно лишь, что оно не связано с нарушением условий обязательства и не может быть отнесено к гражданско-правовой ответственности, а призвано компенсировать потери (убытки) кредитора при наступлении обстоятельств, влекущих объективную невозможность исполнения договорного обязательства. Однако согласованный сторонами (или навязанный одной из сторон) размер этого «возмещения потерь», строго говоря, впрямую не связан с размером убытков (ср. п. 2 ст. 406.1 ГК РФ). Поэтому крайне неудачно правило п. 4 ст. 406.1 ГК РФ, формально говорящее о некоем «регрессном» требовании к третьему лицу о «возмещении убытков», причиненных им лицу, получившему компенсацию за понесенные потери (но в размере, предусмотренном договором, а не в размере таких потерь).

Вместе с тем такая «компенсация» не может быть отнесена и к акцессорным способам обеспечения исполнения обязательств (тем более что в соответствии с п. 3 ст. 406.1 ГК РФ соглашение об indemnity по общему правилу не зависит от действительности «основного договора»). Более того, лицо, обязанное к выплате indemnity, в силу п. 4 ст. 406.1 ГК РФ выплачивает их контрагенту и в случае, когда убытки причинены последнему неправомерными действиями третьего лица, не участвующего в договорном обязательстве (например, путем совершения деликта), получая взамен «требование кредитора к третьему лицу», которое еще предстоит реализовать. «В результате происходит искажение справедливого распределения экономических невыгод, поскольку ответ за вредоносные действия несет не то лицо, которое их совершило, и, наоборот, лицо, не совершавшее вредоносных действий, несет имущественные невыгоды»^[91]. Еще более странной представляется вытекающая из п. 1 ст. 406.1 ГК РФ возможность возложения обязанности по выплате indemnity на любую сторону соглашения, т. е. не только на должника, но и на кредитора^[92].

Приведенные и другие примеры нарушения баланса имущественных интересов участников гражданских правоотношений подтверждают, что вынужденные или навязанные компромиссные законодательные решения неизбежно ведут к отступлениям и «перекосам» в содержании гражданско-правового регулирования, создавая неоправданные привилегии для тех или иных групп формально равноправных субъектов. Но дело, разумеется, не только в неудачных законодательных формулировках, а и в их общей направленности. Следует признать, что современный отечественный законодатель в ходе реформы Гражданского кодекса намеренно сосредоточил внимание на регламентации предпринимательских отношений, осуществляя ее главным образом в интересах крупного бизнеса (на этом поприще особенно «отличилось» банковское лобби) и оставляя на втором плане интересы граждан-потребителей, а также и мелкого бизнеса.

Достаточно сказать, что при активной «помощи» Минэкономразвития России реформа корпоративного права практически чуть было не свелась к изменениям статуса хозяйственных, главным образом акционерных, обществ, почти не затронув, например, производственные и потребительские кооперативы. Об их существовании напомнила лишь Концепция развития гражданского законодательства РФ, которая в этой части абсолютно не интересовала ее критиков и оппонентов. Государство же в этом вопросе было склонно либо занимать «нейтральную позицию» (т. е., по существу, не иметь никакой позиции), либо последовательно осуществлять «создание комфортных условий для бизнеса», активно поддерживая лишь этого участника имущественного оборота (что наглядно демонстрирует в своей деятельности Минэкономразвития России). В результате современное отечественное законотворчество в сфере гражданского права изобилует искусственно созданными «компромиссами» в пользу бизнеса.

Но интересы граждан и мелкого бизнеса все равно приходится защищать, поспешно принимая для этого далеко не всегда продуманные изменения и дополнения действующего законодательства, и с помощью содержащихся в них очередных «компромиссных» решений создавая новые законодательные противоречия и проблемы (как это, например, имеет место в правовом регулировании «долевого строительства» или кредитования граждан банками и «микрофинансовыми организациями»). Следовательно, необходимым становится постепенный отход от оправданного ранее увлечения правовыми аспектами предпринимательской деятельности (роль которой лишь относительно недавно стала первостепенной в развитии отечественной экономики) и устранение допущенных «перекосов» путем восстановления нарушенного баланса имущественных интересов всех участников гражданских правоотношений.

Несколько спокойнее следует относиться и к необходимому для законотворчества учету зарубежного опыта законодательного регулирования. Несомненно, в нем могут содержаться весьма интересные и полезные законодательные решения и подходы. В частности, для развития договорного права важными представляются правила международного коммерческого оборота, содержащиеся в ряде известных международных конвенций и в систематизированных обычаях, поскольку они отражают реальный опыт современного интернационального торгового оборота. Но при этом важно иметь в виду, что международные унифицированные акты типа Принципов международных коммерческих договоров УНИДРУА, как подчеркивает один из непосредственных участников их разработки А.С. Комаров, направлены не на принудительную типизацию национального договорного права, а на создание при выборе права, применимого к международному контракту, «паритета в возможностях правовой защиты» с помощью возможности ухода от норм конкретного (в том числе высокоразвитого) правопорядка к «нейтральному» (международному) lex mercatoria^[93]. Реализация этого намерения обусловила и соответствующий уровень подготовки таких актов. С этой точки зрения можно сказать, что проведенная Федеральным законом от 8 марта 2015 г. № 42-ФЗ реформа общих положений российского обязательственного права в достаточной мере учла этот международный опыт в новой редакции ГК РФ.

Вместе с тем следует подчеркнуть, что, как уже давно замечено, «институты торгового права, как и сама торговля, отличаются космополитическим характером, тогда как в быту семейном, в порядке наследования, в отношениях вотчинных по недвижимым имуществам преобладает национальный склад права. Оттого сравнительный элемент науки, изучение иностранных законодательств хотя и может вести к любопытным сближениям и к раскрытию национальных особенностей права, не имеет, однако, того непосредственного практического значения в семейном или вотчинном (вещном. – Е.С.) праве, как в торговом… Если бы мы свели в одно целое все существующие системы семейных имущественных отношений или порядка наследования, то получилась бы в высшей степени пестрая картина: там, где в одной стране наследует дядя, в другой наследует сестра, в третьей – родители и т. д. Это разнообразие… не только не разъяснит нам нашего русского порядка наследования, а скорее затемнит его. Совершенно иначе в торговом праве. Теорию, например, купли-продажи можно изложить на точном основании всех европейских законодательств, и в результате мы будем иметь стройную теорию этого договора… мало того, уже издавна высказывается на западе Европы мысль о возможности общего торгового законодательства для всех стран, занимаемых европейскими племенами»^[94]. Не случайно поэтому унифицированные международно-правовые институты и принципы касаются исключительно коммерческого оборота и торговых договоров, почти не затрагивая сферу защиты граждан-потребителей и в целом нормы национального права о договорах с участием граждан, не говоря уже о вещном, наследственном и даже корпоративном праве.