Самые странные в мире: Как люди Запада обрели психологическое своеобразие и чрезвычайно преуспели

Укрепляя связи между детьми и их отцами, а также между супругами, брак создает то, что антропологи называют свойственниками, некровными родственниками. Интересно, что, даже когда такие свойственники не имеют ничего общего генетически, их эволюционная приспособленность все равно сходится в потомстве пары, которая их объединяет. Например, сестры моей жены и брат моей матери ни в коей мере не являются друг другу родственниками, но имеют общий генетический интерес в выживании моих детей. Создав некровные родственные отношения, культурная эволюция задействовала такой общий генетический интерес, что не удалось ни одному другому виду. Во многих обществах эти в целом слабые связи подчеркиваются и подпитываются социальными нормами, включающими дары, ритуалы и взаимные обязательства. Среди охотников-собирателей нормы общего пользования мясом часто предписывают, чтобы некоторые части добытой охотником туши доставались родителям его жены^{109}.

Влияние брака на родственные связи велико: женатый мужчина, у которого всего один брат и одна дочь, получает в родственники не только семью отца и семью жены, но также и семью жены своего брата и в конечном итоге семью мужа своей дочери. В результате в группах охотников-собирателей более половины родственников типичного члена сообщества являются некровными, то есть свойственниками того или иного типа. Без подобных связей группы охотников-собирателей не состояли бы в основном из родственников^{110}.

Задействуя инстинкт к образованию устойчивых пар, чтобы создавать более крупные общества и более широкие социальные сети, культурная эволюция часто благоприятствовала пожизненным брачным узам, поскольку они сшивают воедино большие сети родственных связей. Пока Уильям Бакли жил в Австралии как охотник-собиратель, ближайшим его товарищем был его «зять» – причем эти отношения пережили смерть как того человека, которого Бакли заменил в социальном плане, так и его сестры, благодаря которой образовалась эта некровная связь. Напротив, когда естественный отбор формировал наш инстинкт к образованию устойчивых пар, эти связи были «предназначены» сохраняться только до тех пор, пока отцовские усилия приносят пользу в виде здоровья и выживаемости потомства. Когда это перестает быть верным, открывается эмоциональная или мотивационная возможность для формирования новых парных связей. Здесь культурная и генетическая эволюции часто вступают в конфликт, отдавая предпочтение соответственно постоянным и временным союзам, так что многие современные супруги оказываются под перекрестным огнем норм, предписывающих им пожизненное пребывание в браке, и изменчивых эмоций инстинктивного процесса образования устойчивых пар.

Брачные нормы также определяют, кто на ком может жениться и кто с кем может заводить потомство, незаметно структурируя общество неосознаваемыми большинством из нас способами. Одним из типичных способов, посредством которых это снова и снова удается культурной эволюции, является использование нашего инстинктивного отвращения к инцесту для создания сексуальных и брачных табу, которые применяются гораздо шире, нежели к узкому кругу близких родственников, определяемому опасностью инбридинга. Естественный отбор наделил людей психологическим механизмом, который подавляет наше сексуальное влечение к близким родственникам из-за высокой вероятности появления болезненного потомства. Используя несколько простых признаков, этот механизм вызывает чувство отвращения, которое обычно заставляет нас избегать секса с братьями, сестрами, родителями и детьми. Один из важных подобных признаков – совместное взросление. Что характерно, эта связанная с процессом развития «сигнализация опасного сближения» иногда дает сбой, что приводит к сексуальному неприятию между юношами и девушками, которые не являются родней, но выросли вместе. Этот эффект интересен, потому что по умолчанию можно предположить, что братья и сестры или другие люди, которые выросли вместе, будут более склонны влюбляться друг в друга, поскольку у них уже есть много общего^{111}.

Существование врожденного отвращения к инбридингу обеспечивает психологическую опору, вокруг которой культурная эволюция выстроила мощные табу на инцест. Задействовав наше отвращение к идее секса с братьями, сестрами или родителями, культурной эволюции нужно было только «выдумать», как (1) распространить это чувство на более широкий круг людей и (2) использовать его для осуждения других. Это то неприятное чувство, с которым вы (возможно) сталкиваетесь, когда представляете себе секс по обоюдному согласию между сводными братьями и сестрами. Они не связаны генетически, но это все равно кажется неправильным. Среди кочевых групп охотников-собирателей вроде представителей народности жуцъоан табу на инцест запрещают вступать в брак со своими двоюродными, троюродными и четвероюродными братьями и сестрами в дополнение к более близким родственницам вроде племянниц. Эта модель контрастирует с нормами многих аграрных обществ, где под табу на инцест подпадают только некоторые из многоюродных (начиная с двоюродных) братьев или сестер, тогда как другие являются предпочтительными партнерами в браке^{112}.

В своем исследовании брачных норм народности жуцъоан этнограф Лорна Маршалл показала, как подобное табу расширяет наше врожденное отвращение к инцесту. Несмотря на то что жуцъоан не знали о риске инбридинга для здоровья, они чувствовали, что идея секса с родителем, братом или сестрой ужасна, отвратительна и опасна. На деле они считали ее настолько чудовищной, что некоторые женщины отказывались ее даже обсуждать. Однако, когда их спрашивали о сексе с многоюродными братьями или сестрами, жуцъоан не проявляли такой сильной эмоциональной реакции; тем не менее они говорили, что это будет «как» секс с братом или сестрой. По сути, они описывали дискомфорт, связанный с идеей секса с многоюродными родственниками, используя отвращение, испытываемое при мысли о сексе между братом и сестрой. Как мы убедимся далее, хотя такие широкие запреты на вступление в брак с любыми многоюродными братьями или сестрами относительно редки в аграрных обществах, они странным образом возродились в Европе раннего Средневековья, что повлекло за собой существенные и долгосрочные последствия^{113}.

Обеспечивая надежные психологические опоры, наши инстинкты родственного альтруизма, образования устойчивых пар и отвращения к инбридингу помогают объяснить, почему брак и семья долгое время являлись нашими наиболее устойчивыми институтами. Я буду называть институты, опирающиеся на перечисленные инстинкты, институтами, основанными на родстве. Примечательно, однако, что частью таких институтов оказываются также нормы, которые способствуют устойчивым межличностным связям и отношениям с людьми, не являющимися родственниками. Часто это происходит за счет использования других аспектов нашей сложившейся в ходе эволюции психологии так же, как брачные нормы строятся вокруг инстинктов к образованию устойчивых пар и избеганию инбридинга. Хороший пример тут – коллективные ритуалы.

КОЛЛЕКТИВНЫЕ РИТУАЛЫ

Описывая танец, во время которого представители народности жуцъоан впадают в состояние транса, этнограф Меган Биселе отмечает: «Этот танец, возможно, является центральной объединяющей силой в жизни бушменов [жуцъоан], выстраивая между людьми не до конца понятные нам глубинные связи»^{114}. Такие мощные в психологическом плане коллективные ритуалы, которые образуют прочные межличностные связи, улучшают существующие отношения и усиливают групповую солидарность, обнаруживаются в большинстве небольших обществ.

Вдохновленные такими открытиями этнографов, психологи начали систематически разбивать ритуалы на их ключевые элементы. Ритуал можно воспринимать как совокупность «мыслительных уловок», которые разнообразными и хитроумными способами эксплуатируют ошибки в наших ментальных программах. Давайте рассмотрим три наиболее распространенные составляющие коллективного ритуала: синхронность, целенаправленное сотрудничество и ритмичную музыку.

Синхронность, вероятно, задействует как нашу эволюционно сложившуюся систему представлений о действиях, так и наши способности к ментализации. Когда мы движемся в такт с другими, в нашем мозге одновременно работают нейрологические механизмы, используемые для формирования представлений как о наших собственных действиях, так и о действиях других людей. Это побочное нейрологическое последствие того, как система представлений нашего тела используется для моделирования и прогнозирования движений других людей – то есть сбой. Наложение этих представлений размывает различие между нами и другими, что заставляет нас воспринимать других как более похожих на нас и, возможно, даже как продолжение нас самих. По эволюционным причинам эта иллюзия сближает людей и создает ощущение взаимозависимости^{115}.

Задействуя наши способности к ментализации, синхронность также использует тот факт, что мы, люди, бессознательно отслеживаем тех, кто нам подражает, и используем это как сигнал о том, что мы им нравимся и они хотят с нами общаться. Отчасти это происходит потому, что мимикрия – один из инструментов, которые мы используем, чтобы вообразить себе мысли и эмоции других людей: если кто-то хмурится, вы автоматически нахмуриваетесь, чтобы лучше понять его чувства. Во время синхронных танцев, упражнений или маршей наша ментальная система отслеживания оказывается наводнена ложными мимикрическими сигналами, предполагающими, что мы всем нравимся и что все хотят с нами взаимодействовать. Поскольку обычно мы положительно относимся к таким дружелюбным сигналам, а синхронность поведения заставляет всех участников чувствовать себя одинаково, тут может возникать благотворная петля обратной связи^{116}.

Помимо синхронности, ритуалы также укрепляют отношения, усиливают кооперацию и повышают межличностное доверие благодаря тому, что заставляют людей сотрудничать для достижения общей цели, которая часто состоит в успешном завершении священной церемонии. Исследования, проведенные как с детьми, так и со взрослыми, подтверждают, что сотрудничество ради достижения общей цели усиливает групповую солидарность и укрепляет межличностные связи.

Дополняя синхронное движение и совместное действие, ритмичная музыка увеличивает психологическую силу ритуалов тремя различными путями. Во-первых, чисто практически музыка обеспечивает действенный механизм, с помощью которого люди, в той или иной мере обладающие чувством ритма, могут добиваться синхронности своих движений. Во-вторых, совместное создание музыки может служить для группы общей целью. И в-третьих, используя звук в дополнение к движению, музыка позволяет улучшить ритуальный опыт, влияя на наше настроение^{117}.

Хотя систематическая экспериментальная работа над элементами ритуала еще далека от завершения, имеющиеся результаты позволяют предположить, что эти три компонента являются синергетическими. То есть совместная, в высокой степени слаженная деятельность под ритмичную музыку усиливает наше чувство солидарности и готовность к сотрудничеству в большей мере, чем простая сумма воздействий каждого отдельного элемента. Этот «эффект слаженной командной работы», вероятно, опирается на нашу психологию взаимозависимости, о которой я расскажу ниже.

Эти выводы из психологических исследований хорошо согласуются с наблюдениями антропологов. Дополняя наблюдения Меган Биселе за танцами народности жуцъоан, Лорна Маршалл подробно описывает последствия этого коллективного танцевального ритуала:

Люди субъективно сплачиваются против внешних сил зла, причем делают это на глубоко интимном социальном уровне… Какими бы ни были их чувства, нравятся они друг другу или не нравятся, в хороших или плохих отношениях они друг с другом, эти люди становятся единым целым, когда, забывшись благодаря музыке, поют, бьют в ладоши и двигаются сообща в необычайном унисоне топающих ног и хлопающих рук^{118}.

Танец жуцъоан – это подчеркнуто коллективное действие, направленное на изгнание злых духов, которое в качестве побочного эффекта залечивает социальные раны и помогает забыть застарелые обиды^{119}.

Синхронные движения, ритмичная музыка и целенаправленная командная работа в совокупности наделяют ритуалы своей способностью внушать участникам чувство общности и глубокое ощущение взаимосвязанности и взаимозависимости. Однако это лишь некоторые из психологически активных компонентов ритуала. В следующих главах мы познакомимся с другими способами, при помощи которых ритуал задействует аспекты нашей психологии и манипулирует ими. Мы увидим, что ритуал был одним из основных инструментов, используемых культурной эволюцией для сплочения человеческих обществ^{120}. Как и многие подобные «мыслительные уловки», ритуал превращает сбои в нашей психологии в социальные технологии.

Кстати говоря, если все эти разговоры о табу на инцест, кузенных браках и коллективных ритуалах кажутся вам странными, это не так. Все эти практики являются обычным явлением во многих человеческих обществах или даже в большинстве из них. Странные тут вы, люди Запада. Запомните это.

МЕЖГРУППОВАЯ КОНКУРЕНЦИЯ И КОЭВОЛЮЦИЯ СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Хотя я дал лишь самое поверхностное представление о некоторых институтах кочевых охотников-собирателей, вам уже может быть понятно, что они на удивление хорошо продуманы для выживания в экстремальных и непредсказуемых условиях, которые преобладали в эволюционной истории нашего вида. Табу на инцест, принятое среди жуцъоан, например, вынуждает родителей договариваться о браках для своих детей с очень дальними родственниками, что значительно расширяет сети их социальных связей. Эти дальние связи оказываются полезными, гарантируя убежище на время засух и наводнений, а также помощь в случае травм, набегов враждебных племен или других бедствий. Точно так же связанные с питанием табу способствуют совместному пользованию имеющимся мясом, что снижает ту опасность, которую представляют для охотников полосы неудач. Коллективные ритуалы поддерживают социальную гармонию как внутри групп, так и между группами. Эти институты создают разнообразные системы безопасности, открывают новые возможности для обмена и укрепляют союзы.

Как племенные группы развили институты, которые фактически заставляли людей нести убытки, например делиться мясом или отказываться от брака с привлекательными родственниками? Нет никаких доказательств того, что кто-то целенаправленно придумывал эти институты или хотя бы понимал, как они работают. Отвечая на вопрос об их табу на инцест, например, ни один из представителей народности жуцъоан не предположил, что оно способствует формированию разветвленных сетей родственных связей, которые сплачивают отдаленные семьи и тем самым обеспечивают своего рода систему социальной защиты. Как мы увидим, это типичная ситуация. Даже люди Запада, несмотря на огромную уверенность в рациональности своих институтов, не имеют серьезного представления о том, как и почему они на самом деле работают.

Конечно, не все нормы приносят пользу, и на самом деле группы часто вырабатывают произвольные нормы или нормы, которые создают преимущества лишь для влиятельных лиц вроде старейшин. Иногда возникают даже контрпродуктивные нормы, которые вредны как для отдельных людей, так и для целых сообществ. Однако социальные нормы проходят проверку в ходе конкуренции групп с разными нормами. Нормы, благоприятствующие успеху в соперничестве с другими группами, имеют тенденцию к сохранению и распространению. Такая межгрупповая конкуренция может происходить в форме насильственного конфликта вроде тех, с которыми столкнулся Бакли. Но иногда она сводится к тому, что менее успешные группы копируют практики и представления более успешных, или к тому, что численность более процветающей группы просто растет быстрее за счет более высокой рождаемости, более низкой смертности или положительного миграционного баланса. Эти и связанные с ними формы межгрупповой конкуренции создают уравновешивающую силу, которая способна отдавать предпочтение тем нормам, которые оказываются полезными для группы на фоне других культурно-эволюционных факторов. Кроме того, смешивая и комбинируя различные социальные нормы, эти процессы могут постепенно формировать все более эффективные институты сотрудничества и охватывать ими все большее число людей.

Такая конкуренция, безусловно, была мотором наращивания масштаба человеческих обществ в последние 12 000 лет, но ее роль, вероятно, уходит корнями далеко в эволюционное прошлое нашего вида, во времена, предшествовавшие возникновению сельского хозяйства. Наиболее глубокое понимание природы и охвата этой древней конкуренции дает анализ этнографических и исторических данных об известных нам обществах охотников-собирателей. Куда бы мы ни посмотрели, от Арктики до Австралии, популяции охотников-собирателей конкурируют друг с другом, и те общества, которые обладают наилучшим сочетанием институтов и технологий, расширяются и постепенно вытесняют или ассимилируют те, которые располагают менее эффективными культурными наборами. Например, около 1000 г. н. э. популяция, говорящая на аляскинско-инуитском языке и обладающая новым набором кооперативных институтов, включавшим мощные ритуалы и нормы общего пользования едой, распространилась с севера Аляски по всей канадской Арктике. За несколько столетий она постепенно заменила собой разрозненные и изолированные охотничьи сообщества, которые жили здесь тысячелетиями^{121}.

Если сопоставить информацию о подобных хорошо изученных случаях с данными генетических и археологических исследований популяций эпохи палеолита, складывающаяся картина указывает на то, что наши предки, жившие до зарождения сельского хозяйства, вероятно, были вовлечены в межгрупповую конкуренцию, включавшую сопряженные с насилием конфликты. Такая конкуренция, как и в последующие тысячелетия, оказывала глубочайшее влияние на их институты. Это говорит о том, что на протяжении большей части эволюционного прошлого нашего вида социальная среда, к которой мы должны были адаптироваться генетически, была культурно сформирована теми типами институтов, которые выдержали эти древние формы межгрупповой конкуренции^{122}.

Здесь я кратко опишу три особенности человеческой психики, которые, вероятно, сформировались в результате процесса коэволюции генов и культур. Во-первых, репутационный ущерб и наказание за нарушение норм, вероятно, благоприятствовали формированию психики, которая быстро осознает существование социальных правил, хорошо понимает детали этих правил, легко оценивает, соблюдают ли другие эти правила, и, по крайней мере частично, усваивает местные нормы как быструю и доступную эвристическую модель для ориентирования в социальном мире. Давление, оказываемое отбором, в этом случае было, вероятно, очень мощным. В известных антропологам обществах охотников-собирателей нарушители норм теряют опытных товарищей по охоте, плодовитых сексуальных партнеров и ценных союзников. Когда такие санкции не способны призвать нарушителей к порядку, охотники-собиратели доходят до остракизма, побоев и даже смертной казни. Живший среди ватаурунгов Бакли, например, отмечал, что, если женщина отказывается выйти замуж за брата своего покойного мужа (так называемый левиратный брак), ее убивают^{123}.

Вторая важная черта, возникшая в ходе коэволюции нашей социальной психологии, объясняется тем, что принятые в обществе нормы формировали все более плотные сети взаимозависимости между членами одной группы. Под воздействием межгрупповой конкуренции нормы способствовали появлению социальных гарантий, обеспечивали как можно более широкий круг пользующихся общей едой и укрепляли коллективную оборону. Чтобы проследить, как возникает взаимозависимость, рассмотрим нормы общего пользования едой, о которых говорилось выше. Представьте, что мы живем небольшой группой, куда входят пять охотников, их жены и по двое детей на каждую пару – всего 20 человек. Охота – дело сложное, поэтому каждый охотник настигает дичь только в 5 % дней. Отсюда следует, что в любые пять месяцев каждая нуклеарная семья будет в среднем оставаться без мяса на протяжении целого месяца. Однако, если мы будем делить нашу добычу, группа в совокупности почти никогда не останется без мяса на целый месяц (такое будет происходить в менее чем 0,05 % месяца). Интересно, что теперь, когда мы делимся друг с другом едой, выживание вас и вашей семьи будет частично зависеть и от меня – от моего здоровья и выживания. Если я умру, шансы, что вам и вашей семье придется целый месяц жить без мяса, возрастут в четыре раза. Хуже того, мое отсутствие увеличивает вероятность того, что один из оставшихся охотников или его жена тоже умрут в ближайшие годы – плохое питание приводит к болезням и прочим проблемам. Если другой охотник умрет сам или покинет группу из-за смерти своей жены, ваши шансы остаться на месяц без мяса увеличатся в 22 раза по сравнению с исходной ситуацией, а вероятность того, что кто-то еще заболеет или умрет, возрастет еще больше. С эволюционной точки зрения социальные нормы вроде тех, которые предписывают общее пользование едой, означают, что приспособленность каждого члена группы – его способность выжить и оставить потомство – оказывается сплетена с приспособленностью всех остальных членов. В эту взаимозависимость вовлекаются даже те члены группы, которые напрямую не способствуют благополучию друг друга: если ваша супруга лечит вас, когда вы заболеете, а вы делитесь своей добычей со мной и моими детьми, мне нужно беспокоиться о благополучии вашей супруги. То же самое относится и ко многим другим нормам – например, касающимся коллективной обороны. На самом деле угроза, которую представляют насильственные межгрупповые конфликты, вероятно, является самой важной сферой взаимозависимости. В целом чем больше сфер вроде общего пользования едой и коллективной обороны регулируются кооперативными нормами, тем больше эволюционная взаимозависимость между членами группы.

В итоге социальные нормы создают сообщества, в которых здоровье и выживание любого человека зависят практически от каждого из остальных членов группы. Естественный отбор сформировал нашу психику таким образом, чтобы мы оценивали степень нашей взаимозависимости с другими и использовали эти оценки как мотивацию к близости, взаимной заботе и поддержке других членов сообщества. Сигналы наличия такой взаимозависимости, вероятно, включают групповые трапезы, похожий набор социальных связей, сотрудничество в общих начинаниях и совместное переживание травмирующих событий. И хотя люди продолжают оценивать степень взаимозависимости на протяжении всей своей жизни, многие из этих сигналов наиболее сильно действуют на детей, подростков и молодых людей, которые формируют сети своих социальных связей на все последующие годы. Как мы уже видели и увидим вновь, культурная эволюция сформировала ритуалы, брачные узы, механику экономического обмена и другие институты таким образом, чтобы активировать, задействовать и расширить определенные аспекты нашей психологической склонности к взаимозависимости^{124}.

В более широком плане, за пределом сетей взаимозависимости отдельных людей, культурная эволюция также создала мозаику различающихся сообществ, которая способствует естественному отбору в пользу племенной психологии. Благодаря тому как мы учимся у других, культурная эволюция часто порождает этнолингвистические сообщества. Эти популяции отмечены как совокупностью легко идентифицируемых черт, связанных с языком, диалектом и одеждой («этнические маркеры»), так и набором базовых социальных норм, регулирующих такие способствующие взаимодействию между членами группы сферы, как обмен, воспитание детей, родство и сотрудничество. Чтобы помочь людям ориентироваться в социальных ландшафтах, населенных многообразием подобных групп, естественный отбор благоприятствовал формированию у нас набора способностей и мотиваций для получения и использования информации об иных племенных сообществах – тех, чьи этнические маркеры и нормы отличаются от наших собственных. Эти способности и мотивации также заставляют нас предпочтительно взаимодействовать с обладателями аналогичных нашим этнических маркеров и учиться у них. В долгосрочной перспективе такие подходы к обучению и взаимодействию часто влияли на брачные нормы, приводя к запретам на вступление в брак с членами других племен или этнических групп – то есть с теми, кто не разделяет наш диалект, манеру одеваться или другие обычаи. Эти брачные нормы способствуют формированию четко разграниченных племен, этнических групп или каст, выстроенных вокруг единых институтов и общих представлений о своей идентичности^{125}.