Родители и взрослые дети. Как разрешить конфликты и восстановить отношения

Новая жена – новая жизнь

Как и многие другие вступившие в повторный брак родители, Марк разрывался между сильной привязанностью к своей новой жене и любовью к дочерям. Он сомневался в своей способности убедить новую супругу, чтобы та не настаивала на участии в семейном общении или потенциальных семейных событиях. Он также был обеспокоен тем, как сделать так, чтобы она перестала переживать по поводу того, что его бывшая жена изображает ее причиной развода.

«Я ее совсем не виню, – сказал я. – Она в ужасном положении. Но сейчас главная задача – вернуть в свою жизнь детей. Может быть, когда-нибудь ваши дочери смогут ее принять, а может, и нет. Некоторые дети презирают нового партнера родителя всю жизнь, и, к сожалению, не всякая семейная динамика поддается исправлению. Настаивать на том, что ваша новая жена идет в комплекте, – это рецепт неудачи с дочерьми. Как только мы увидим в их отношении к вам некоторый прогресс, мы начнем думать о том, как ввести в семейную систему вашу новую жену. Сейчас это слишком взрывоопасно».

Нередко новые жены имеют твердое мнение о том, какую эмоциональную или финансовую поддержку следует оказывать детям от предыдущего брака мужа^[55]. Я работал со многими семьями, где отчуждение было либо вызвано этой динамикой, либо из-за нее сохранялось. У новой жены есть свои собственные потребности, вполне оправданные и требующие первоочередного удовлетворения и уважения, но эти потребности иногда вступают в противоречие с желанием мужа поддерживать связь со своими детьми. И с подобной ситуацией не справляется тревожно большое количество мужчин. А иногда мужчины терпят поражение потому, что позволяют своим новым женам иметь больше, чем следует, власти или влияния на их решения в отношении своих родительских обязанностей.

Почему же такое большое количество мужчин идет на поводу у новых жен? Для большинства из них жены – их лучшие, если не единственные, друзья^[56]. Это означает, что отказ от поддержки жены может обойтись ему дороже, чем в том случае, если бы у него был такой же широкий круг общения, что существует у многих женщин. (Такое различие в количестве социальных контактов также может объяснить, почему после развода у мужчин выше уровень заболеваемости и смертности.)

75 процентов родителей пережили разрыв отношений со своими детьми после развода.

Кроме того, многие мужчины вступают в брак уже с нарушением способности идентифицировать свои эмоции^[57]. Неловкость при разговоре о чувствах затрудняет их использование в качестве защиты и самопознания. Эта неспособность ориентироваться в своем эмоциональном мире^[58], возможно, существует из-за того, что родители даже сегодня говорят с мальчиками гораздо менее эмоциональным языком, чем с девочками^[59].

Хрупкая природа мужской идентичности также означает, что большинство мужчин находится всего в одном постыдном комментарии от уязвленного мужского достоинства^[60]. Следовательно, если жена предполагает, что муж каким-то образом ее подводит – из-за неправильной расстановки приоритетов или недостатка внимания, – он скорее почувствует себя обязанным подчиниться ее желаниям, чем ощутит свою неполноценность в качестве мужчины – даже если это иногда означает проводить меньше времени со своими детьми.

Наконец, после развода многие суды своими решениями ослабляют привязанность между отцами и их детьми, предоставляя им гораздо меньше возможностей для общения с ребенком, чем матерям^[61].

Матери и мачехи, дочери и падчерицы

С другой стороны, быть мачехой – вовсе не простая задача^[62]. Многие мачехи чувствуют, что им приходится испытывать на себе все издержки воспитания, нести ответственность за благополучие детей, переживать о том, что следует справляться лучше, терпеть упреки супругов, неприязнь пасынков, не получая при этом ни малейших преимуществ. Мачехи не только вполне закономерно обеспокоены тем, что деньги уходят к бывшим супругам или другим детям, но также находятся в неприятной роли, поскольку твердо знают, в чем состоит хорошее воспитание, но не имеют возможности высказать свое мнение. По крайней мере, не вызвав чувства отторжения своего мужа или пасынков.

Пасынки могут сопротивляться даже самым ласковым уговорам мачехи. Из-за развода родителей или смерти одного из них они испытывают горе, чувство вины и потери. Они не хотят или просто не в состоянии позволить установиться позитивным отношениям из-за опасения выглядеть предателями.

В случае Марка тот факт, что у него были дочери, а не сыновья, также увеличивал риск конфликта с ними для него и его новой жены. Исследования показывают, что диада «мать – дочь», какой бы сложной она ни была, потенциально является наиболее устойчивой^[63]. Это предпочтение по женской линии, по словам профессора Карен Фингерман из Техасского университета в Остине, побуждает матерей и дочерей чаще общаться по телефону и обмениваться большей поддержкой и советами, чем это происходит у отцов с дочерьми или у матерей с сыновьями^[64].

Пасынки могут сопротивляться даже самым ласковым уговорам мачехи.

Вооруженный моей стратегией, Марк добился успеха со своей младшей дочерью, но старшая не уступала. Похоже, это явилось результатом ее более сильного беспокойства о матери, а также неуравновешенности и злопамятности. В то время как младшая дочь отозвалась на новую стратегию Марка в течение нескольких месяцев, старшая держала его на расстоянии еще целых три года, прежде чем начала медленно открываться в ответ на произошедшие в нем изменения: он продолжал ежемесячно к ней обращаться, воздерживаясь от критики или упреков в адрес ее матери, и всеми силами стремился не вызывать у нее чувства вины за отчуждение.

Отчужденные родители всегда хотят знать, сколько времени пройдет, прежде чем все закончится. К сожалению, это непредсказуемо. Наши дети живут по собственному расписанию; у родителей не так уж много возможностей или способности на это повлиять. Ваша главная задача – дать понять, что вы открыты, готовы работать над собой и отношениями и уважать потребности своего ребенка в отношениях, более соответствующих его идеалам.

Поздний развод^[65]

Софи, шестидесятипятилетняя мать, оставалась замужем намного дольше, чем ей того хотелось. «Еще до того, как мои дети стали подростками, я знала, что хочу покончить с этим браком, – сказала мне она. – Но я не хотела, чтобы они проходили через развод, поэтому решила, что подожду, пока они не окончат колледж, и тогда уж я с этим покончу: придет время для следующей главы моей жизни. Но потом мы потеряли бизнес и не могли себе позволить не только развестись, но и оплатить нашему последнему ребенку школу, в которую он поступил. Мы сошлись на том, что было бы несправедливо сказать дочери, что у нас нет на это денег, поскольку смогли оплатить обучение двум другим там, где они хотели учиться. В связи с этим мы ждали еще четыре жалких года, пока она не закончит учебу, а затем все сказали детям.

Двое моих старших детей восприняли объявление о разводе довольно спокойно, вероятно, потому, что оба уже некоторое время жили отдельно и были невероятно покладистыми детьми. Но моей дочери Лизе, которая всегда была самой чувствительной, пришлось гораздо труднее. Это меня удивило, потому что из троих детей именно она говорила нам с мужем, что у нас ужасный брак и что нам следует развестись. Честно говоря, я думала, что она испытает облегчение. По крайней мере, я полагала, что если она и ополчится против кого-то, то это будет именно отец, потому что я была гораздо более участливым родителем, чем он, и мы с ней всегда были очень близки».

Отчасти в этом и крылась проблема: для некоторых взрослых детей новый статус родителей как одиноких людей заставляет их чувствовать себя виноватыми, если они менее доступны, чем того хочет родитель. Взрослый ребенок часто преувеличивает степень своей ответственности за счастье родителя и может ограничить или прервать общение, чтобы почувствовать себя независимым.

Положение, при котором Лиза чувствовала себя в ответе за счастье матери, явилось результатом конфликтов, давно уже существовавших в этом браке. Нередко в несчастливых браках дети осознают одиночество или отсутствие удовлетворенности родителя и, соответственно, направляют свои усилия на то, чтобы помочь ему почувствовать себя более ценным, любимым и удовлетворенным. Это позволяет чувствительному ребенку превзойти своих братьев и сестер в борьбе за внимание и привязанность, чего иначе он мог бы и не добиться. По мере развития ребенка подобная близость также способна обеспечить ему необходимый источник смысла и идентичности.

Однако большая близость с одним из родителей также может исчерпать свою полезность и впоследствии обременить ребенка, особенно после развода родителей, когда чувство ответственности усиливается. Кроме того, подобные отношения, которые казались сначала взаимовыгодными, впоследствии могут показаться выросшему ребенку злоупотреблением со стороны родителя.

Пока Софи была замужем, муж удовлетворял все ее потребности, соответственно, Лиза могла убедить себя в том, что заботиться о матери – это обязанность отца, а не ее. После развода такое понимание исчезло. Естественное стремление Лизы проявлять заботу о матери становилось гораздо более тягостным, когда казалось, что ответственность лежит на ней и только на ней, особенно с учетом того, что ее старшие братья внимания совсем не проявляли.

Взрослый ребенок часто преувеличивает степень своей ответственности за счастье родителя.

В этом сценарии, как и во многих ему подобных, взрослому ребенку могут понадобиться четкие контуры отчуждения, чтобы проверить, сможет ли родитель (или он сам) выжить в этой новой системе. Вот почему я часто говорю родителям, что чересчур громкие протесты, демонстрация обиды или возмущения просто сигнализируют о том, что дети слишком несостоятельны, чтобы мириться с новыми, более ограниченными правилами взаимодействия. Иными словами, иногда членам семьи приходится расстаться, прежде чем они смогут снова быть вместе.

В рамках своей работы я иногда предлагаю написать письмо отчужденному сыну или дочери от своего имени, чтобы понять, готовы ли они со мной поговорить. Письмо, адресованное Лизе, написано в типичном для меня стиле.

ТЕМА: СОФИ ГАРНЕР

Дорогая Лиза!

Пожалуйста, простите за вторжение в Вашу частную жизнь.

Я психолог, и Ваша мать связалась со мной, так как у меня есть опыт в разрешении конфликтов между родителями и взрослыми детьми. Не могли бы Вы сказать о ней несколько слов?

Из своей практики я знаю, что взрослые дети не прерывают отношений с родителями, если у них нет на то веских причин. В связи с этим я пишу не для того, чтобы побудить Вас к примирению, а скорее для того, чтобы Вы помогли мне лучше объяснить ей, что же произошло. Не могли бы Вы поговорить со мной об этом по телефону?

Всего наилучшего,

Джошуа Коулман, доктор философии

Примерно 60 процентов взрослых детей, которым я пишу, мне отвечают: из тех, кто это делает, примерно 20 процентов сообщают, что не имеют желания со мной разговаривать; еще 20 процентов пишут длинные, часто гневные письма с разъяснениями, а затем просят меня больше им никогда не писать; а остальные 60 процентов соглашаются со мной поговорить. Большинству взрослых детей отчуждение дается непросто^[66], и, вероятно, где-то глубоко в своем сердце и уме они мечтают о том, чтобы все обернулось иначе, даже те из них, кто отказывается со мной общаться.

Многие из тех, кто со мной разговаривает, соглашаются провести несколько сеансов совместно с родителем. Почему же они проявляют желание пройти семейную терапию теперь, если не делали этого раньше? Я считаю, что взрослый ребенок, не возражающий поговорить по телефону с психотерапевтом своего родителя, уже находится в менее замкнутом состоянии, чем тот, кто либо не отвечает на мое электронное письмо вообще, либо всего лишь пишет гневную отповедь. Однако это происходит еще и потому, что я делаю то же самое, что рекомендую и родителям: слушаю, проявляю эмпатию и предполагаю, что у них имеются веские основания чувствовать себя именно так, а не иначе. Кроме того, поскольку большинство из них по понятным причинам обеспокоено тем, что я встану на сторону их родителя, я поясняю, что цель терапии – помочь взрослому взять на себя ответственность и лучше понять, почему ребенку необходимо отчуждение. Я заявляю, что еще одна цель психотерапии – разъяснить, что родителю потребуется делать в будущем, если есть хоть малейший шанс на примирение.

Перед сеансом семейной терапии я также объясняю родителю, что является целями нашей совместной работы, и если вижу, что они от этих целей отклоняются, то направляю их назад, иногда весьма решительно. Большинство родителей это инстинктивно (или от безысходности) понимают, но некоторые, как ни странно, не способны удержаться от обвинений, укоров или навязывания чувства вины своему взрослому ребенку. Такая линия поведения просто сводит к нулю все наши усилия, а иногда делает ситуацию еще хуже.

К счастью, несмотря на четырехлетнее отчуждение, Лиза согласилась провести несколько семейных сеансов со своей матерью. Во время первого одиночного сеанса с Лизой мне стало ясно, что огромное количество гнева и презрения, которое она проявляла по отношению к своей матери, было защитой от глубокого чувства вины и долга.

«Послушайте, мне все ясно, – сказала Лиза. – Мои мама и папа никогда не должны были жениться. Он хороший человек, но совершенно далекий от жизни. Она сверхчувствительная, нуждающаяся в эмоциональной поддержке особа, а он витающий в облаках чудаковатый профессор, который не распознал бы эмоцию, даже если бы его ударили ей по голове. Вероятно, именно этим он ее и привлек».

Наблюдения девушки показались мне разумными. Нередко очень эмоциональные и крайне неэмоциональные люди тянутся друг к другу. Иногда эмоциональным людям нравится стабильность и низкая реактивность, которые обеспечивает их сдержанный партнер. А менее эмоциональному партнеру нравится получать доступ к чувствам более эмоционального.

Лиза продолжила:

– Я не психолог и не имею права подвергать психоанализу собственную мать, но если бы вы знали, в какой семье она выросла, то поняли, почему она хотела найти самого тихого, бесстрастного парня, которого только можно было встретить.

– Что же это была за семья?

Возможно, Лиза и не была психотерапевтом, но оказалась хорошим наблюдателем.

– Боже мой! Я бы покончила с собой, если бы родители мамы были моими родителями. Это такие «играющие на чувстве вины еврейские родители». В этом доме была только одна громкость звука, и та очень высокая. Я удивлена, что моя мама от всех этих криков не оглохла. А ведь тогда они были уже старыми. Не могу представить, какими они были в ее детстве, когда у них было еще больше энергии. Не поймите меня превратно. Я их обожаю, они замечательные бабушка и дедушка, но в этом доме по радио ежедневно звучала громкая и обвинительная музыка.

Я улыбнулся в ответ на ее теплое и критическое описание.

– Похоже, вы действительно испытываете определенную долю эмпатии к своей матери.

– Да. Я очень сочувствую ей. Она блестящая, удивительная, сильная женщина, но когда она оказывается рядом со мной, то превращается в плаксивого, навязчивого, жалкого человечка.

– После развода все стало хуже или так было всегда?

– Ну, как и мои бабушка и дедушка, великомученицей она была всегда. Она училась у лучших. Но после развода она словно ожидает, что я внезапно буду проводить с ней все свое время. А у меня и собственная жизнь есть.

Нередко очень эмоциональные и крайне неэмоциональные люди тянутся друг к другу.

– Что ж, это все объясняет. Вы чувствуете, что вам теперь пытаются навязать ту же самую роль, которую раньше исполнял ваш отец?

Быстрый кивок.

– Что странно, потому что, как я уже говорила, их брак не был счастливым, и я умоляла маму оставить отца, потому что она явно страдала. Но, по крайней мере, он был живым человеком и составлял ей компанию. Теперь она просто живет в квартире одна.

– Вам ее жаль?

Лиза долго молчала, прежде чем ответить. Люди редко сознают, насколько сильным мотиватором избегания является жалость^[67].

– Это ее жизнь. Я не просила ее выходить за моего отца, заводить троих детей, а затем разводиться.

– Верно, но, похоже, после развода вы чувствуете себя более ею обремененной.

– Да, определенно более обремененной. Думаю, я больше злюсь на нее, чем жалею. Просто это не моя забота – делать маму счастливой.

– Это правда. Это ее обязанность.

Лиза и Софи попали в распространенную спираль отношений между матерью и дочерью, особенно усугубившуюся разводом. По тем же причинам, по которым диада «мать – дочь» может быть наиболее близкой и устойчивой из всех внутрисемейных отношений, она также может быть и самой напряженной. Как заметила журналистка Рут Уиппман: «Отношения между матерью и дочерью, как в лучшем, так и в худшем случае, могут быть настолько близкими, насколько два человека могут приблизиться к телепатии. У двух человек, которые настолько плотно общаются, что способны предвосхищать и удовлетворять эмоциональные потребности друг друга, динамика может превратиться в своего рода настороженную эмпатию, где каждый постоянно пытается расшифровать то, о чем может думать другой, сверхчувствительный к любому изменению звука или тона, как пара нервных скаковых лошадей»^[68].

Чем настойчивей Лиза отстаивала свое право на самостоятельность и независимость от матери, тем более отвергнутой и напуганной чувствовала себя Софи. Чем больше Софи давала понять, что чувствует себя отвергнутой дочерью, тем более обремененной ощущала себя Лиза. Эта последовательность эмоций обычно выглядит так:

1. Эмпатия: моя мама страдает.

2. Оценка этой эмоции:

а. Мне тяжело чувствовать боль моей матери.

б. У меня нет к ней иммунитета. Если ей больно, мне больно тоже.

3. Попытка ослабить чувство сопереживания, перенаправив стрелку ответственности:

а. Это ее обязанность, а не моя.

б. С ее стороны эгоистично заставлять меня испытывать ее боль.

в. Чтобы с этим справиться, ей следует пройти курс психотерапии, а не обременять своими страданиями меня.

г. Должно быть, с ней что-то действительно не так, раз она заставляет меня так себя чувствовать. Возможно, она нарцисс.

С точки зрения матери, эта последовательность может выглядеть следующим образом:

1. Недовольство и неприятие моей дочери вызывают у меня боль, чувства унижения и страха.

2. Поскольку я была преданным родителем, было бы неплохо рассказать ей о том, как меня расстраивает ее поведение.

3. Мне следует приложить еще больше усилий, чтобы донести до нее то, как я страдаю. Если она осознает это более отчетливо, то сможет быть более внимательной и участливой, чем раньше.

4. Тот факт, что у меня не получается просто сказать ей, что я испытываю, и добиться от нее отзывчивого отношения, доказывает, что на самом деле ей на меня наплевать.

Нетрудно увидеть, что эта петля обратной связи может привести к катастрофе; один человек не настроен на волну другого. Вот почему я всегда рад, когда отчужденный родитель и взрослый ребенок находятся в одной комнате или общаются по конференц-связи, потому что это позволяет гораздо быстрее выявить те или иные проблемные петли обратной связи.

Добираясь до сути отчуждения

Встретившись с Лизой и Софи, я спросил их о том, чего они хотят добиться от сеанса и в отношениях. Они поставили одинаковые цели: меньше конфликтов, лучшее общение и – что почти всегда просит взрослый ребенок – более крепкие личные границы. На своих индивидуальных встречах с родителем или взрослым ребенком я спрашиваю, есть ли что-нибудь, чего они не хотят обсуждать на семейном сеансе. Таким образом я могу перейти сразу к делу, если чувствую, что один или оба избегают щекотливых тем.

Лиза (начинает разговор):

– Я просто чувствую, что моей матери нужно жить своей собственной жизнью.

Софи (раздраженно):

– Я и живу своей жизнью, Лиза.

Я:

– Можете пояснить, что вы имеете в виду, говоря, что вам хотелось бы, чтобы ваша мама жила своей собственной жизнью?

Лиза:

– Извините.

Я:

– Нет, я думаю, вы пытаетесь выразить что-то важное о своих чувствах. [Я хотел, чтобы она поняла, что я не отчитываю ее, а скорее поощряю попытаться выразить себя менее провокационным образом.] Я знаю, что на нашем индивидуальном сеансе вы сказали, что чувствуете большую ответственность за счастье матери, чем сами того хотите. Вы сейчас имеете в виду именно это?

Лиза:

– Да, я просто чувствую, что весь ее мир вращается вокруг меня и того, что я делаю, и мне такая ответственность просто не нужна. У меня есть своя собственная жизнь.

Я:

– Итак, если бы у вашей матери была своя собственная жизнь, как бы это выглядело? Как бы изменились ваши с ней отношения? Она была бы счастливее? Реже бы вам звонила? Меньше бы вас упрекала?

Лиза:

– Да, все вышесказанное.

Софи (раздраженно):

– Когда это я тебя упрекала? Да я с тобой вообще не разговариваю. Я не общалась с тобой четыре года.

Лиза:

– Ты серьезно? Ну надо же, я даже не знаю, что сказать. А как насчет – все время? Вот почему я прекратила с тобой общаться. Это было единственным способом хоть немного от тебя освободиться, потому что ты никогда меня не слушаешь.

Я [я решил пока проигнорировать эту колкость]:

– Вам на ум приходят какие-нибудь конкретные примеры?

Лиза:

– Ну, прежде чем я оборвала наши отношения, я просила тебя не звонить мне почти каждый божий день, и ты, по сути, проигнорировала эту просьбу.

Я:

– Это правда, Софи?

Софи:

– Ну, я же ее мать. Мне кажется, что, если я хочу позвонить своей дочери, я должна иметь возможность это сделать. А ей не обязательно брать трубку.

Я:

– Но она права в том, что просила вас не звонить ей каждый день. А вы все равно звонили?

Софи:

– Это что – преступление?

Я:

– Не знаю, преступление это или нет. Я просто пытаюсь разобраться, что происходит в ваших отношениях. Получается так, что Лиза обратилась к вам с просьбой, а вы не смогли или не захотели ее выполнить. Я просто хочу понять, что вы при этом чувствовали. Вас встревожило то, что вы не можете с ней поговорить? Вам было одиноко? Страшно?

Софи:

– Ну, безусловно, я испугалась, когда она перестала отвечать на мои звонки.

Лиза:

– Ну да, конечно, но в том-то и дело, мама. Все началось не так. Ты же не слушаешь, пока я не начну на тебя кричать; и тогда ты ведешь себя как жертва, как будто я самая жестокая дочь в мире.

Софи:

– Ты сама это сказала, не я.

Я:

– Лиза самая жестокая дочь в мире? [Я не хотел уклоняться от комментариев по этому поводу, но сказал это с легкой улыбкой, чтобы указать на то, что она пересекает черту.]

Лиза:

– Да. Разумеется!

Софи:

– Нет, я этого не говорю.

Лиза:

– Ты это только что сказала!

Я:

– Хорошо, давайте на секунду предоставим слово вашей маме. С точки зрения Лизы, ситуация выглядит так, будто она начала с довольно разумных просьб о том, чтобы вы не звонили слишком часто, а вы этого сделать не смогли. Я предполагаю, что на это есть свои причины, и хочу их понять. Вы не готовы к тому, чтобы дочь определяла условия ваших отношений?

Софи:

– Какие условия? Я не разговаривала с ней четыре года.

Я:

– Но она сейчас здесь, и я предполагаю, что она хочет улучшить отношения или посмотреть, можно ли их выстроить заново. Я подозреваю, что претензии Лизы в некоторой степени обоснованны: ей кажется, что вы не желаете слышать о том, чего она хочет.

Лиза:

– Совершенно верно.