Гладиаторы

– Дай дорогу!

Гирпин тотчас же признал отпущенника и разразился хохотом.

– Как! – сказал он. – Это ты, мой старый собутыльник, мой старый приятель? Клянусь Поллуксом, я тебя не узнал под этим забавным военным нарядом. Правду сказать, гирлянда роз гораздо лучше идет к твоему красному носу, чем выгнутая каска, и кубок, ей-ей, уместнее в твоей руке, чем рукоятка этого славного меча. Что значит этот краденый товар, старый паразит? Бьюсь об заклад, что шакал тащит в пещеру льва какой-нибудь кусок падали.

– Не останавливай меня, любезный друг, – отвечал тот, принимая важный вид. – Ты угадал правду: я действительно выполняю поручение и твоего, и моего патрона, Юлия Плацида, трибуна.

Гирпин, находившийся в очень хорошем настроении, готов был пропустить его, но Мариамна, рот которой теперь был свободен, собрала свои истощенные силы для последней попытки:

– Ты его товарищ, ты сказал… Спаси меня!.. Спаси ради Эски!

При этом имени глаза гладиатора снова заблестели. Он, так мало любивший во всем мире, любил бретонца, как сына. Он выдвинул его на сцену, как он хвастал этим раз двадцать на дню. Он сделал из него человека и даже больше – славного бойца. Теперь он потерял его из виду и, однако же, насколько позволял его характер, беспокоился о нем, и без него ему было не по себе. Если бы Эска был собакой, знакомой Гирпину, гладиатор и тогда подвергся бы опасности ради спасения животного, чего бы это ни стоило.

– Стой, бездельник! – сказал он Дамазиппу, который встал между повозкой и гладиатором. – Берегись ты, говорю тебе. Я хочу, чтобы эта женщина была выпущена на свободу. Ну! Хочешь ты или не хочешь? Раз, два… Лови же, коли так, болван! Эй, товарищи, ко мне! Окружите повозку и расчистите место от этой проклятой толпы.

Полагаясь на свой многочисленный конвой и, кроме того, думая, что противник был одинок, Дамазипп выхватил свой меч и позвал рабов себе на помощь, когда гладиатор подошел к повозке, в которой лежала добыча. Далеко швырнуть меч, выхваченный из неумелой руки, обуздать отпущенника быстрым и тяжелым ударом кулака, после чего тот без сознания покатился на мостовую, затем с выхваченным мечом обратиться к конвою и показать ему лезвие, грозившее, по-видимому, всем сразу, – все это не составляло никакого труда для искусного в своем ремесле Гирпина, и он мог смотреть на это просто как на развлечение. Его товарищи с хохотом окружили борцов. Рабы стояли в нерешительности и скоро отступили и побежали. Гирпин снял Мариамну с повозки, а Оарзес, до сих пор остававшийся на заднем плане, проворно вскочил на освободившееся место и сказал несколько слов на ухо Автомедону, который помчался в галоп.

Бедная девушка, перепуганная опасностью, от которой ей удалось ускользнуть, но несколько успокоенная способом освобождения и видом своих освободителей, полусознательно прижалась к Гирпину, и старый гладиатор, с нежностью, почти комической в этом столь грубом по внешности здоровяке, успокаивал ее добрыми словами, приходившими ему в голову. Он был похож не то на кормилицу, старающуюся усыпить ребенка, не то на конюха, усмиряющего перепуганную упрямую лошадь.

Между тем толпа, снова овладев мужеством при виде опущенных в ножны мечей и явного благодушия гладиаторов, окружила их, делая грубые жесты и насмешливые замечания, не обращая внимания на упавшего, который хотя и пришел в сознание, но счел более благоразумным не двигаться с места в течение некоторого времени. Зрители в особенности старались разглядеть черты пленницы, закутанной плащом с капюшоном, которая являлась центром происшедшей стычки. Это неуместное любопытство быстро вызвало негодование Гирпина.

– Да отодвиньте вы их, товарищи! – сказал он гневно. – Отодвиньте, говорю, этих несчастных горожан. Неужто им никогда не случалось видеть женщину в покрывале, что они тут зевают, глазеют на нас и отпускают свои дешевые прибаутки, как им случается делать это, когда они видят вас и меня на арене упавшими на спину ради их развлечения? Дайте ей подышать свежим воздухом, и она очень скоро придет в себя. Клянусь Поллуксом, она похожа на лилию, которую твоя жена, Руф, поливала сегодня утром, когда мы пришли к тебе жрать твое пятилетнее вино и играть с твоей нежноволосой мелюзгой.

Герой, к которому относилось это замечание и который сегодняшним утром в обществе своего друга сказал, может быть, «навеки прости» своей жене и детям – что, впрочем, не представляло ничего чрезвычайного само по себе, так как уж не первый раз это случалось, – без сомнения, смягченный этим воспоминанием, приложил все старания, чтобы освободить место около обомлевшей женщины. Не прибегая к какому-либо оружию, с помощью только своих кулаков, силы и смелости, гладиаторы тотчас же расчистили посреди улицы довольно места для своего товарища и охраняемой им пленницы. Казалось, они не без удовольствия выполняли это дело, в котором им можно было выказать свое физическое превосходство и полное презрение, питаемое ими ко всем вообще согражданам.

Может быть, им было приятно чувствовать, как легко они могли господствовать над толпой, благодаря тем же качествам, какие они во всей полноте проявляли на арене, предлагая зрелище черни; может быть, они теперь заранее вознаграждали себя за те оскорбления и насмешки, какими сопровождалась их смерть. Как бы то ни было, они расталкивали толпу своими плечами с излишней жестокостью, ударяли кончиками своих сандалий по ногам стоявших перед ними и бесцеремонно били кулаками и ладонями всякого смелого горожанина, имевшего глупость протестовать или сопротивляться.

Нужно сознаться, что зрители были, по-видимому, охвачены страхом в присутствии горсти этих смельчаков. Привыкшие смотреть на них в амфитеатре издалека и из безопасного места, как на диких зверей, с которыми часто их видели сражающимися, все они не обнаруживали желания подойти к тому или другому из них или схватиться средь улицы врукопашную с гладиатором. Это было бы равносильно встрече с выбежавшим из клетки тигром.

Теперь кругом Гирпина было просторно, и он мог развязать веревки, связывавшие девушку, и снять душившую ее повязку, окутавшую ее голову и горло.

– Где я? – прошептала она, как только начала дышать свободнее, бросив вокруг мутный и блуждающий взор. – Ты друг Эски, я слышала, как ты говорил это. Ты позаботишься обо мне ради Эски?

Она инстинктивно обращалась к Гирпину и, казалось, просила у него покровительства и защиты.

Покрывало было снято с ее головы, и красота этой нежной бледной головки была замечена окружавшими ее гладиаторами.

Старик Гирпин смотрел на нее с комическим выражением лица, в котором смешивались вместе почтительность, жалость, изумление и горделивое убеждение, что только ему одному принадлежало право защиты этой девушки, доверявшей лишь ему. Никогда не случалось ему видеть подобной красоты во всю жизнь. Он никогда не знал радостей домашнего очага, никогда не имел ни жены, ни детей, но в эту минуту его сердце испытывало к ней то, что испытывает отец по отношению к дочери.

– Ты спрашиваешь, где ты теперь, – повторил он, – мой хорошенький цветок? Ты в ста шагах от Фламиниевой дороги. Как ты сюда попала? Вот уж чего я сам не знаю. Мошенник, лежащий вон там… Как? Он уж удрал? Ну, я не виноват! Не мог же я ударить насмерть человека, с которым осушил столько бурдюков сабинского вина. Привез тебя сюда Дамазипп – а уж он-то, конечно, знал для чего – в золоченой повозке своего хозяина. Я услыхал твой крик, милый ребенок, а кто любит Эску, тот и меня любит, и я сам его люблю, будь он мужчина, или женщина, или что угодно. Так вот, я сбросил наземь этого толстого отпущенника, а после того как вытащил тебя из повозки, освободил тебя от давивших тряпок.

Говоря это, он приподнял ее и, поддерживая своими мощными руками, медленно пошел вперед, тогда как гладиаторы, сомкнувшись около них, продолжали свой путь под градом насмешек и угроз толпы, державшейся тем не менее на почтительном расстоянии. От времени до времени два или три гладиатора, идущих сзади, оборачивались и грозили любопытным, немедленно убегавшим и умолкавшим.

– Куда мы идем и кто нас охраняет? – прошептала Мариамна, повиснув на руке своего защитника. – Ты охранишь меня, не правда ли? – прибавила она доверчиво.

– Это мои товарищи, – нежно отвечал он, – а старик Гирпин будет охранять тебя, моя красавица, как зеницу ока. Я отведу тебя прямо к тебе домой или куда тебе угодно, и никто из них не обидит тебя, покуда я тут… Не бойся.

В эту самую минуту Евхенор, находившийся в шайке и слышавший эти успокоительные слова, хлопнул старого гладиатора по плечу.

– А ты как будто забыл наши условия, – сказал он с недоброй, насмешливой улыбкой.

Лицо Гирпина изменилось, и лоб нахмурился. Теперь он вспомнил, что, находясь с ним, Мариамна была в такой же опасности, как и лежа в той повозке, из которой он взял ее.

Глава XI
Правила «семьи»

В самом деле, еврейка избежала одной опасности только для того, чтоб подвергнуться другой. Как ни смелы и необузданны были гладиаторы, однако и среди них были известные правила, которых они никогда не нарушали. Когда шайка гладиаторов приготовлялась, или, выражаясь военным языком, «снаряжалась», для какого-нибудь частного дела, гладиаторы, по обыкновению, давали присягу представлять единое неделимое тело до окончания предприятия. Они клятвенно обещали поддерживать друг друга до смерти, пассивно и всецело повиноваться своему начальнику, принимать приказания только от одного его, делать общее дело со своими товарищами независимо от всяких личных чувств корысти или опасения и быть готовыми даже охотно пожертвовать своей жизнью. На всякую добычу – оружие, золото, драгоценности, пленных и т. п., – каким бы путем она ни была добыта, они обязывались смотреть как на собственность шайки, которую следовало делить согласно действующему меж ними кодексу.

Вот почему Гирпину стало не по себе, когда он услышал насмешливое замечание Евхенора. Вот почему, несмотря на все его усилия казаться благодушным и самоуверенным, его голос заметно дрожал, когда он отвечал:

– Я первый нашел ее и снял с повозки. Я опрокинул наземь этого горожанин а-бездельника, чтоб позабавить всех вас. Я самый старый гладиатор в шайке, и мне думается, что вы можете оставить ее мне!

Глаза Евхенора уставились на перепуганную девушку. Встретив этот взгляд, она еще ближе придвинулась к своему защитнику, меж тем как грек насмешливо заметил:

– Ты лучше бы выдумал для нас новые правила, потому что ты, видимо, готов нарушать прежние. Товарищи, я обращаюсь к вам! Разве добыча не принадлежит всем и в равной части?

Остальные приблизились в эту минуту, так как теперь они были на более тесной улице, и народ остался позади.

– Известное дело, известное дело! – повторяли во всех концах. – Кто в этом сомневается? Кто тут станет противоречить?

– Так что же ты хочешь делать? – воскликнул Гирпин, раздражаясь. – Не можешь же ты разрезать пленницу на двадцать кусков и дать каждому его долю! Я говорю тебе, что она моя. Оставь ее в покое!

– Нельзя разрезать бурдюк с вином на двадцать кусков, да это и незачем, – отвечал грек, – но можно сделать так, что он обойдет кругом всех наших товарищей, покуда каждый не утолит жажды. Ей-ей, и тут надо проделать то же самое.

Он говорил холодным, насмешливым тоном, и хотя Мариамна не поняла половины его речей, пересыпанных техническими терминами его ремесла, однако поняла достаточно для того, чтоб испугаться предстоящей перспективы.

Старый Гирпин наконец потерял терпение.

– Ты хочешь ее отнять у меня? – воскликнул он, насупив свои густые брови и приближаясь лицом к липу грека. – В таком случае будь мужчиной и попробуй!

Евхенор сделался страшно бледен. В его план не входило вступать в личную борьбу со своим старым и сильным товарищем. Правду сказать, кулачный боец был трус, обязанный своей репутацией главным образом той ловкости, с какой он всегда избирал себе противниками тех, кого с несомненностью мог победить. В эту минуту он отступил на шаг или на два от своего разъяренного противника и снова обратился к товарищам.

Последние столпились в кружок и говорили все одновременно. Гирпин переходил от одного к другому, все время заслоняя своим телом девушку, как зверь, защищающий своих детенышей. Он решил спасти девушку, так как смутно понимал, что она принадлежала Эске, и честный гладиатор не поколебался бы ни минуты пожертвовать своей жизнью ради спасения еврейки.

– Одну минутку, товарищи! – воскликнул он громким голосом, заглушившим шум их голосов. – Или вы все хотите броситься на меня, как свора дрессированных для охоты собак на волка? Я назвал вас охотничьими собаками, но я ошибся, потому что промеж вас затесалась шавка, которую я отлично знаю. Лучше бы вас назвать кучкой старых сплетниц, которые тараторят на базаре. Вы говорите о правилах? О, конечно, мы поступаем по правилам и держим наши клятвы. Руф, старый мой друг, много раз мы видали друг друга лицом к лицу с мечом в руке за последний десяток лет, и никогда между нами не было ни одного худого слова, ни одной злой мысли. Неужели теперь ты изменишь мне?.. Неужели ты позволишь оскорблять твоего старого Гирпина?

Боец, к которому он обратился с такими нежными воспоминаниями, протиснулся в середину шайки. Огромный, спокойный, расчетливый и рассудительный, говоривший медленным голосом, Руф считался как бы оракулом здравого смысла среди своих товарищей.

– Вы оба не правы, – сентенциозно сказал он. – Девушка не принадлежит никому из вас. Кабы все это случилось вчера, Гирпин был бы вправе отвести ее куда ему угодно. Но с тех пор, старый мой приятель, мы уже приняли присягу, и теперь она – общее достояние всех, в силу наших правил.

– Я же это говорил! – воскликнул Евхенор торжествующим тоном – Добыча принадлежит всем нам, и каждому своя доля. А груша, кажись, превосходная и довольно зрелая. Мое дело содрать с нее шкурку.

С этими словами он сдернул покрывало, скромно накинутое Мариамной на голову, и девушка, покраснев от такого оскорбления, гневно топнула ногой, затем, как будто сознавая, что ей невозможно мстить, залилась слезами и закрыла свое лицо руками.

Гирпин схватил наглеца за плечо и оттолкнул его в толпу товарищей. Его борода задрожала от гнева, и на губах, как у старого, загнанного вепря, показалась пена.

– Долой руки! – прогремел ветеран. – По правилам ли то будет или не по правилам, но только при первой подобной забаве я всажу булат в грудь забавника. Ты, Руф, отлично знаешь, что я не со вчерашнего дня вступил в «семью». Я ел полужареное мясо и чечевичную похлебку, когда большинство находящихся здесь товарищей еще сосали молоко своих матерей. Я говорю тебе, смелая голова, что старый закон был вот какой. Когда гладиаторы спорили о чем бы то ни было – о плате, грабеже или старшинстве – они брали короткие мечи, бросали свои щиты и бились друг с другом, пока не приходили к соглашению. Становитесь кругом, братцы! Поставьте гречонка недалеко от меня, и мне дайте только пространство в семь футов, ни на мизинец больше, и я покажу вам, как мы улаживали свои дела в ту пору, когда Нерон носил порфиру.

– Нет, нет, – сказала Мариамна, в ужасе ломая руки, – не проливайте крови из-за меня. Я несчастная, беззащитная девушка. Я никому не сделала ничего худого. Отпустите меня, ради бога, отпустите меня!

Но со всех сторон поднялись возражения против такого способа решить затруднение. Руф и два наиболее старых гладиатора, тронутые юностью и слезами своей пленницы, вполне готовы были позволить ей уйти. Но Евхенор, Люторий и остальная шайка сильно восставали против потери такой славной добычи. Руф, к которому обращался его собрат, сильно хотел бы оказать ему поддержку, но вынужден был признать, что, по уставу гладиаторов, правда на стороне Евхенора. Само предложение о борьбе один на один, чтобы узнать, кому должна принадлежать еврейка, несмотря на то что оно было вполне по вкусу подобному обществу, становилось неприменимым вследствие недавней клятвы. Вся ватага в тот момент, когда Гиппий уговаривался с ней относительно предприятия следующей ночи, по обыкновению, поклялась не только соблюдать братство и общность интересов, но и воздерживаться от борьбы по какому бы то ни было поводу или вызову ни с членами «семьи», ни с общим врагом, если только этого не приказывал сам начальник. Хотя Гирпин кусал свои губы и мысленно сыпал проклятия, все еще сохраняя Мариамну около себя, однако он должен был признать вескость аргументов своего собрата, и сбитый с толку атлет до боли ломал голову, чтобы изобрести какое-нибудь средство в пользу девушки, которую он решил спасти. Но всякое замедление было опасно. Эти люди не привыкли колебаться или стесняться, притом же приближался час, когда им нужно было соединиться для ночного предприятия, каково бы оно ни было, в доме трибуна. Старый гладиатор понял, что ему следовало хитрить, хотя бы только для того, чтоб выиграть время, и, сделав ясное лицо, он, хотя и против воли, принял добродушный и довольный вид.

– Пускай будет по-вашему, – сказал он. – Старик Гирпин не такой человек, чтобы изменять своему слову, данному товарищам, или нарушать правила «семьи» ради белого и розового личика или черной косы. Я подчинюсь решению Гиппия. Мы найдем его в доме трибуна, куда уж он успел прийти. Вперед, приятели, и долой руки! Повторяю тебе, Евхенор, что покуда наш старшина не порешит, она моя.

Этот план был не по вкусу Евхенору, но он вынужден был подчиниться ему, так как влияние его противника среди гладиаторов было гораздо значительнее его собственного, и небольшая толпа, с Мариамной в середине, все еще настроенная против Гирпина, двинулась в путь к дому трибуна.

Молчаливый и насторожившийся Эска, сидевший на корточках в своей засаде, как ему прежде много раз случалось сидеть во время подкарауливания лани на склоне холмов, услышал шаги, приближавшиеся к портику, где он спрятался. Все его способности были сильно и мучительно возбуждены. Только заслышав шум колес, он выскочил из своего убежища, готовый сделать отчаянную попытку, чтобы спасти свою возлюбленную, но, к великому изумлению, увидел, что позолоченная повозка возвращалась порожняком, если не считать взволнованного Автомедона. Изворотливый Оарзес, ускользнув от гладиаторов, возвратился в свое жилище, где он решил оставаться до той поры, пока уляжется гнев его патрона или пока предугадываемые им события наступающей ночи заставят его прийти к другому решению. Итак, Автомедон возвращался один; он был сильно перепуган и дрожал от страха. Сообразив это, бретонец не знал, следовало ли ему тревожиться или, наоборот, нужно успокоиться по поводу этого непредвиденного случая. Хотя повозка вернулась без Мариамны, тем не менее отпущенники и вооруженные рабы еще не пришли назад. Может быть, их добыча ускользнула от них и они все еще продолжали поиски? Или, вернее, они увезли ее в другое место – может быть, на чердак отпущенников, чтобы скрыть ее там, пока не начнется вечер. Однако услышанные им слова Плацида или его призрака, по-видимому, свидетельствовали о том, что еврейку ждали с минуты на минуту. В самом деле, с минуты на минуту! И секунды казались ему долгими, как часы. С естественным нетерпением бездействия, соединенного с неизвестностью, он уже почти решил было снова отправиться на поиски Элеазара, когда мерный шаг приближавшейся толпы привлек его внимание.

Небо было озарено яркой луной, и открытое пространство, по которому проходили гладиаторы, освещено как днем. С живым чувством надежды он узнал фигуру коренастого Гирпина, а когда затем увидел одетую в черное девушку, приближавшуюся рядом с гладиатором, то чувства сомнения, боязни и душевной тоски мгновенно исчезли, уступая место радости снова увидеть Мариамну.

Как дикая лань, он вскочил и протиснулся в середину ватаги, обхватил Мариамну руками, и девушка, рыдая на его груди, почувствовала себя счастливой и защищенной, потому что теперь она была с ним.

У Гирпина вырвалось восклицание, заставившее содрогнуться всех рабов, занятых приготовлением столов в зале пиршества.

– Ты цел и невредим, милый мой! – воскликнул он. – И у тебя ни одной дыры на шкуре! Ты здоров, весел и прямо-таки готов соединиться с нами для нашего вечернего предприятия. Ну, лучше поздно, чем никогда. Пусть-ка, братцы, он примет присягу, пусть-ка сейчас же поклянется. Разыщите кусок хлеба и щепотку соли. Руф, иди, скрести свой меч с моим. Ну, ты, молодчина, приходишь как раз вовремя, чтобы разделить с нами опасность, удовольствие и вдобавок прибыль.

Произнося эту тираду, он много раз подмигивал своему молодому другу и делал ему знаки, так как Гирпин угадывал, в каком положении находились дела у молодых людей, и не мог найти лучшего средства, чтобы дать право и Эске требовать своей доли от недавно взятой добычи.

Однако его хитрость оказалась бесполезной, так как бретонец не принял никаких мер. Казалось, он был поглощен только одним: он слушал Мариамну, шепотом рассказывавшую ему о своем испуге и опасности и умолявшую спасти ее от насилий гладиаторов.

Молодой человек привлек ее к себе.

– Прочь! – сказал он надменным тоном, когда к ней подошли Евхенор с Люторием. – Она сделала свой выбор: она идет со мной, и я отведу ее в дом ее отца.

Со всех сторон послышались насмешливые восклицания.

– Ого, – говорили они. – Слушайте его: это говорит претор. Это голос самого цезаря! Ну, братец, иди, иди подобру-поздорову. Много у нас, даже слишком много, таких, как ты, светловолосых варваров… А уж девчонка-то пусть остается с нами.

Теперь она не дрожала. Она была выше всяких страхов, какие могло внушать ее роковое положение. Стройная и величественная, она стояла в вызывающей позе подле своего защитника, бледного как смерть, но с глазами, горящими отчаянной смелостью.

Губы его были бледны, до такой степени он силился владеть собой, чтобы сохранить хладнокровие и найти подходящие слова.

– Я один из ваших, – сказал он, – и вы не накинетесь на меня все разом. Дайте мне только отвести эту девушку к ней домой, и я возвращусь, чтобы соединиться с вами, как ручка меча с лезвием.

– В самом деле, пускай его идет, – сказал Гирпин. – Он говорит чистосердечно, и эти варвары никогда не изменяют своему слову.

– Нет, нет, – прервал Евхенор, – ему нечего делать с нами, коли его на глазах всего цирка сразил простой патриций. Да ко всему, его вовсе и не звали на сегодняшний вечер. Это дело его не касается. Кто он такой, этот варвар, чтобы мы ради него отказывались от самой славной добычи, какая только будет у нас во всем деле?

– Так что ж? Ты хочешь подраться со мной из-за нее? – спросил Эска, положив руку на рукоять меча.

Евхенор отступил к товарищам.

– Мне запрещает это наша клятва, – отвечал он.

Все остальные, хотя и не могли сдержаться от смеха при виде перепуганного грека, подтвердили его слова.

В эту минуту Эска решился.

– Держись за мой пояс, – прошептал он Мариамне, – держись крепче, и мы пробьем себе дорогу.

С быстротой молнии он выхватил меч и ринулся в середину гладиаторов. Но он имел дело с людьми, прекрасно владеющими оружием и привыкшими ко всем видам борьбы.

Двенадцать лезвий, вынутых из ножен, сверкнули при свете луны так же быстро, как и его меч. Ему угрожали двенадцать сабель, принадлежащих бесстрашным людям, с ловкой, сильной и искусной рукой. Он чувствовал себя в ужасном, отчаянном положении, среди круга мечей. Он бросил вокруг себя яростный, вызывающий, хотя и помутившийся взгляд, затем взглянул на ее бледное лицо и совершенно упал духом.

Тогда она взглянула на него любовным взором, полным решимости и отваги.

– Милый мой, – тихо произнесла она. – Лучше убей меня своей рукой. Видишь, я не боюсь. Бей! Это твое право, потому что я – твоя!

Слабый румянец покрыл ее щеки, а бледные руки пытались обнажить грудь, чтобы принять смертельный удар.

Он повернул острие своего оружия в ее сторону, и она улыбнулась ему. У старика Гирпина брызнули слезы, раздувавшие его веки под длинными ресницами.

– Остановись, остановись! – сказал он прерывающимся голосом. – Не убивай ее, покуда я не буду лежать на земле, без прав на нее. Ну, будет спорить, – прибавил он, меняя голос и принимая свой обычный комический вид. – Вот наш старшина. Будет ссориться, братцы, предоставим дело ему.

Когда он говорил это, на открытом пространстве перед домом трибуна показался Гиппий, и гладиаторы поспешно собрались вокруг него. Только один Евхенор остался немного позади.