Гладиаторы

– Люторий, – говорит он, – всегда в состоянии измучить своего противника и в конце концов заставить его просить пощады.

На это Оарзес отвечает, что если Люторий бьется с Манлием, то он, Оарзес, готов держать тысячу сестерциев против Дамазиппа, что первые три натиска не приведут к кровопролитию.

Жребий уже решил, кто с кем должен бороться из двадцати борцов, обреченных на смерть. Эти страшные герои были наиболее знамениты и, в силу этого, всего более любимы народом. Лица из толпы, достаточно хорошо знавшие гладиаторов, чтобы обменяться с ними парой слов или окликнуть их по имени, приобретали особенное значение в глазах окружающих.

Остальные гладиаторы, хотя уже и расположившиеся в порядке на арене, должны, однако, оставаться известное время в бездействии. Игры начнутся боем между недавно привезенным носорогом и ливийским тигром, уже известным народу тем, что он растерзал двух или трех христиан и одного негра. Только в том случае, если эти звери не захотят вступать в борьбу или если они сделаются опасными для зрителей, Гиппий должен прибегнуть к своим людям и умертвить беспокойных животных. В ожидании этого бойцы стройно расставлены по арене, чтобы присутствовать при борьбе, хотя можно видеть, что для них было бы приятнее находиться за барьером.

Легким кивком головы Вителлий дает знак, и несколько ударов топора взламывают грубую клетку, поставленную в ограде и возбуждающую любопытство. В тот момент, когда уносящие обломки рабы убегают, испытывая ужас человека, опасающегося за свою жизнь, появляется огромное безобразное животное: это носорог, о котором так много говорили в только что прошедшую неделю, предстает восхищенным взорам римской публики. Сначала, впрочем, все испытывают некоторое разочарование, потому что животное кажется мирным, если не сказать ленивым, и, не обращая внимания на крики, встречающие его появление, роет песок своей мордой, вооруженной рогом, как будто отыскивая себе пишу, с совершенно спокойным видом, защищенное своей броней, покрывающей все его огромное тело. Зрители с таким напряженным вниманием смотрят на это редкое чудовище, что только беспокойство, обнаруживаемое носорогом, заставляет их обратить наконец взоры на противоположный край арены. Зверь гневно бьет по земле своей широкой, плоской ногой, его короткий и тонкий хвост яростно шевелится, и гладиаторы, ближе всех находящиеся к нему, замечают, что его маленький глаз загорается, как уголь. Что-то длинное и черное, словно пресмыкающееся, притаилось у барьера, как бы ища там убежища, и только снова вглядевшись, Валерия, испытывающая те же чувства, что и толпа, различает сплющенный, беспощадный лоб, горящие глаза и лучистую, колыхающуюся шкуру ливийского тигра.

Но напрасно надеется народ, что нападение начнется со стороны тигра. Несмотря на то что он достаточно изморен голодом, так как его в течение многих дней держали без корму, не в его природе нападать на врага лицом к лицу. Дамазипп и Оарзес преследуют его своими криками, видя, что он прячется за барьер, а Калхас не может удержаться, чтобы не сказать шепотом Мариамне, что как будто какое-то проклятие преследует чудовище с той поры, как оно на этом самом месте растерзало на куски его братьев, к величайшей славе веры.

Меж тем носорог, по-видимому, готов начать первый. Неровной рысцой он пробегает по арене, оставляя позади себя следы, достаточно ясно говорящие о его силе и тяжести. Глаза тигра, до сих пор прищуренные и недоверчивые, мечут настоящее пламя, хвост описывает полукруг на песке, и зверь еще более уходит в себя с глухим ворчанием. На самом деле он только выжидает подходящий момент для битвы.

Двести тысяч взглядов, пламенно устремленных на сражающихся, с трудом могли уловить момент, когда тигр сделал прыжок. Через мгновение можно было видеть только огромную, покрытую броней спину носорога, упавшего на колени и склонившегося над своим врагом, и в самом отдаленном углу последней галереи амфитеатра можно было слышать скрежет челюстей тигра, скользивших по непроницаемой броне чудовища.

Тигр прыгнул в ту минуту, когда носорог на мгновение отвернулся от своего противника, но с быстротой, необъяснимой в столь огромном животном, это последнее повернуло голову, чтобы принять тигра на острый рог, каким был вооружен его нос. Ужасное оружие ударило с такой мускульной силой, что прямо врезалось в тело тигра. Доканчивая свое разрушительное дело, носорог бросился на свою жертву, смял ее под своим туловищем, и под его страшной тяжестью тигр испустил последний вздох.

Затем, нимало не пораненный, носорог поднялся, отряхнул песок со своих ноздрей и, как бы с сожалением, оставил измятый, раздавленный и обезображенный труп своего врага. Время от времени он снова возвращался к нему с ужасающим и диким упорством, пока его не увели ходившие за ним эфиопы, сманившие его из амфитеатра, показав ему пучки овощей, составляющих его обыкновенный корм.

Народ испускал веселые крики и рукоплескал. Кровь уже текла, а Рим любил кровопролитие. И с нескрываемым чувством удовлетворения толпа начала считать пары гладиаторов, ожидая второй части праздника.

Снова слышится взрыв труб. Гладиаторы становятся лицом к лицу, все одинаково вооруженные широким выпуклым щитом и коротким обоюдоострым мечом. Цвет их поясов дает возможность отличить их. Быстро заключаются пари. Гиппий избрал и сгруппировал борцов с таким искусством, что даже самые опытные в этих делах люди признаются себе, что не очень-то легко решить, чью сторону им следует держать.

Два отряда, подобно настоящим солдатам империи, расположенные в три ряда, выступают вперед. В первый момент схватки, лишь только начинается скрещивание оружия и искусные бойцы начинают наносить и отражать удары, радость зрителей доходит до энтузиазма. Но немедленно восстанавливается молчание, и зрители с прерывающимся дыханием следят за начинающейся битвой, наблюдают, как ряды расступаются и редеют, как кровь течет по атлетическим телам, из которых иные уже неподвижно лежат на песке, там, где им пришлось упасть.

Зеленые пояса начинают ослабевать, но их третий ряд еще остается неприкосновенным, и бойцы, составляющие его, еще не были в деле. Теперь они выступают вперед с целью заполнить пробелы в своих рядах, и, по-видимому, снова судьба поддерживает между ними равновесие.

Теперь арена становится ужасным и чудовищным зрелищем. Эти люди, для которых убийство является ремеслом, умирают не без муки, их агония стоит страданий, и ужасно видеть какого-нибудь упавшего гиганта, в муках опершегося на руки, со склонившейся головой и потухающим взором, устремленным на землю, в тот момент, когда из него через рану в груди улетает жизнь вместе с кровью, потоки которой впитывает в себя жадный песок.

Грустное зрелище представляет это подобие войны; арена становится похожей на поле брани, с тем исключением, что здесь не берут в плен и редко оказывают пощаду. Иногда, впрочем, сраженный герой, отличающийся редкой красотой или обнаруживший не совсем обычные ловкость и храбрость, заслуживает благоволение присутствующих и получает пощаду. Тогда за барьер протягиваются руки, с опущенным вниз большим пальцем, и победитель влагает свой меч в ножны, прекращая бой со своим злополучным противником. Но гораздо чаще сраженный не дожидался знака помилования, и, прежде чем восторженные крики замолкали в его ушах, взором, полным отчаяния, он видел пальцы своих судей, показывающие кверху. Тогда ему оставалось приготовиться к принятию рокового удара со спокойной отвагой, достойной лучшего дела.

Запасной отряд, состоящий из десяти пар избранных гладиаторов, еще не выступал в дело. Зеленые и красные сражались почти с равным успехом, но, когда труба дала сигнал перемирия и посредством крюков с арены были удалены умершие, оставившие сзади себя длинные кровавые следы, тщательно произведенный счет вышедших из боя определяет, что победа осталась на стороне зеленых. В блестящих доспехах, Гиппий выступает вперед и объявляет результат боя. Его слова встречены громом рукоплесканий. Несмотря на свою сосредоточенность, Валерия не в силах удержаться от того, чтобы не бросить одобрительный взгляд на красавца-начальника, а Мариамна, знающая, что жизнь Эски в некоторой степени зависит от чистосердечия и искусства этого человека, смотрит на него с опасением, смешанным с ужасом, как на какого-то обитателя иного мира.

Но толпа не расположена терять драгоценное время на рукоплескания Гиппию или на соображения о поражениях и удачах. Делаются новые ставки относительно следующих сражений. Однако преобладающим чувством является нетерпеливое и лихорадочное волнение. Десять пар людей, которые теперь так гордо приближаются к середине арены, должны биться насмерть.

Ужасно было бы подробно рассказывать об этой сцене резни, вдаваться в описание обнаруженной здесь дикой отваги и тех бесполезных убийств, какие происходили в этих римских бойнях. Но, как ни ужасно было это зрелище, народ до такой степени привык к подобным представлениям, испытывал такую сильную любовь к ужасному и так мало ценил человеческую жизнь, что в высшей степени редко чей-либо взгляд отворачивался и чьи-либо щеки бледнели при виде какой-нибудь ужасной раны или смертельного удара, и матери, держа на руках своих детей, предлагали этим последним следить взглядом за агонией сраженного гладиатора.

Лицинию приходилось присутствовать при многих кровопролитных сценах, и, однако, теперь благородные черты полководца хранили грустное и серьезное выражение несочувствия. Была минута, когда он с гневом и недовольством отвернулся от расстроенного лица своей родственницы, но Валерия была слишком погружена в проходящую перед ее глазами сцену, чтобы ей можно было испытывать что-либо иное, кроме того смутного предчувствия беды, которое терзало ее сердце и получало минутное облегчение только в такие, как сейчас, моменты антракта.

По жребию Руф и Манлий оказались противниками. Огромный рост и замечательная сила одного из них уравновешивались выдающейся ловкостью другого. Сенаторы и всадники уже ставили об заклад ожерелья и браслеты и за того и за другого. Тогда как прочие борцы сражались с различным успехом в разных частях амфитеатра, эти последние вступили в смертный бой у барьера, подле самых ног Валерии. Со своего места она могла ясно слышать их прерывающееся дыхание и читать на лицах холодное и решительное выражение людей, для которых единственная надежда заключается в победе, а слово «поражение» означает неизбежную и мгновенную смерть. Неудивительно поэтому, что она была всецело заинтересована и погружена в это зрелище, наблюдая его с побледневшими, полуоткрытыми губами, скрестив руки.

Кровь текла не из одной раны на обнаженном теле гиганта, но, казалось, ни хладнокровие, ни сила его не уменьшились. Он неутомимо продолжал осыпать своего противника градом ударов, наступая на него и преследуя до той поры, пока он не оказался притиснутым к барьеру. Очевидно было, что Манлий, хотя еще и не раненный, уже чувствовал себе измученным и растерянным. Вдруг дыхание Валерии пресеклось, как будто удар был нанесен ей самой. Ей показалось, что она спряталась от того рокового удара, который так спокойно принял гладиатор. Руфу почти не верилось, что ему удалось утомить своего противника и тяжко ранить его, до такой степени хорошо знакомое ему лицо спокойно смотрело на него из-за щита, до такой степени отпор был искусен и быстро следовал за нападением. Но лицо Манлия бледнело все больше и больше. Валерия, следившая за ним глазами, скованными ужасом, заметила, как оно исказилось странной, печальной улыбкой, и Манлий, пошатнувшись, упал на песок, ломая свой меч во время падения и вонзая его в песок тяжестью собственного тела.

Противник приблизился к нему, чтобы нанести удар. По естественной привычке или по инстинкту самосохранения упавший сделал жест, каким гладиаторы испрашивали пощаду толпы. Но он тотчас же овладел собой и, гордо упав на бок, без горечи взглянул на своего победителя и спокойно сказал ему:

– Товарищ! В память нашей старой дружбы, ударь в сердце!

И он не отвернулся в ту минуту, когда гигант изо всей силы, какую только мог найти в себе, ударил его. Они сидели за одним столом, пили из одной чаши долгие годы, и это было все, что в силах был сделать Руф для своего друга.

Народ шумно аплодировал, но Валерия, слышавшая последние слова умершего, почувствовала, что ее глаза наполняются слезами, а Мариамна, выглянувшая в эту роковую минуту, снова спрятала свою голову под плащом своего дяди, расстроенная и дрожащая, до последней степени измученная чувствами жалости, ужаса и страха.

Глава XX
С трезубцем и сеткой

Крик, огласивший амфитеатр, снова заставил еврейку вернуться к злобе дня. Этот крик, начавшийся в каком-то отдаленном уголке с простого шепота, захватывал зрителей все больше и больше, и скоро вся толпа восклицала: «Патриций!.. патриций!» Алчный до новых впечатлений и уже насыщенный грубой резней, народ жаждал теперь видеть, как потечет кровь отпрыска знатной фамилии. Беспорядок сделался до такой степени сильным, что на него обратил внимание Вителлий. Он подозвал к себе Гиппия и отдал ему какие-то приказания. Это обстоятельство несколько успокоило возбуждение, и в то время как арена, благодаря заботам начальника бойцов, очищалась от загромоздивших ее убитых и раненых, можно было заметить общее передвижение в собрании. Каждый изменял свою позу и старался усесться так, чтобы было виднее – что обыкновенно делает толпа перед всяким интересным зрелищем. Дамазипп и Оарзес уже давно неистово аплодировали. Их пример вызвал тысячи подражателей, и хлопанье руками и ногами, крики и всевозможные восклицания раздавались с удвоенной силой в ту минуту, когда Юлий Плацид грациозно приблизился к центру арены, приветствуя толпу с тем непринужденным и вызывающим видом, какой у него был обыкновенно.

Наружность трибуна имела полное право возбудить уважение зрителей, превосходных ценителей физической красоты, столь привычных созерцать и критиковать даже самые высокие образцы ее. Стройное тело его было обнажено и ничем не защищено, за исключением белой полотняной туники, ниспадавшей до колен, и, хотя на его лодыжки были надеты золотые цепочки, ноги были босы с целью придать им быстроту и подвижность, необходимые в этом роде борьбы. Длинные черные волосы, заботливо причесанные и надушенные для такого случая, были стянуты простой золотой тесьмой и небрежно разбросаны на шее. На левом плече была изящно накинута сетка, усеянная маленькими металлическими шариками, придававшими ей тяжесть, и расположенная таким образом, что ее можно было удобно и немедленно сбросить. В правой руке он держал трезубец, длиной почти в семь футов, рана от которого была бы ужасна. Искусство, с каким он вращал его вокруг над головой, обнаруживало опытную руку и глубокое знакомство с этим наступательным оружием.

На приветствовавшие его крики: «Плацид!.. Плацид!.. Слава трибуну!.. Да здравствует патриций!..» и другие подобные выражения приязни он отвечал неоднократным приветствием, направляя свои жесты в ту сторону амфитеатра, где находилась Валерия. Несмотря на всю свою хитрость, трибун не подозревал, до какой степени он был ненавистен в этот момент женщине, ради любви к которой он решился пойти в этот смертный бой. Он не мог и вообразить, какие искренние мольбы возносила она об его унижении и поражении. С пылающим взором, с благородными чертами лица, словно бы прикрытыми мраморной маской, сидела Валерия, горя желанием ринуться со своего места, поднять меч и щит, с которыми она сумела бы совладать, и вступить с ним тотчас же в смертельную битву.

Затем трибун с гордым видом прошел по арене, приветствуя своих друзей фамильярным кивком головы, каковое обстоятельство вызвало восторженные рукоплескания Дамазиппа, Оарзеса и его прочих клиентов или отпущенников. Он остановился перед троном цезаря и с глубоким почтением приветствовал императора. После всего этого он стал в позицию посреди арены, и, опершись на свой трезубец, казалось, ожидал приближения противника.

Ему пришлось дожидаться недолго. Глаза его, устремленные на Валерию, заметили как краска постепенно залила ее лицо, шею и грудь и как затем она сделалась бледна, подобно мрамору. Обернувшись назад, он увидел своего врага, входящего на арену, в сопровождении Гиппия и Гирпина. Этот последний, убив своего противника, был теперь свободен и мог содействовать своему юному другу советами и присутствием. Восклицания, встретившие новопришедшего, далеко не были столь продолжительны, как при появлении трибуна. Однако если измерять интерес, возбужденный каждым из них, не продолжительностью одобрений, а их напряженностью, то похвалы, выпавшие на долю раба, много превосходили похвалы его противнику.

Вся душа Мариамны отразилась в ее взоре, которым она отвечала на взгляд Эски, приветствовавший ее, и Валерия, следившая за этой пантомимой, испытала острую боль, инстинктивно чувствуя присутствие соперницы.

Даже в этот момент ужасного антракта тысячи бурных чувств волновали душу патрицианки. Не одна крестьянка, загоревшая на солнце, окруженная и теснимая толпой, завидовала величественной женщине, сидящей на почетном месте, ее образцовой красоте, богатству и блестящим драгоценностям. Но крестьянка пожалела бы о своем превращении, если бы вместе с этими преимуществами ей необходимо было взять на себя и те страсти, которые терзали сердце Валерии. Оскорбленное самолюбие, отвергнутую любовь, сомнение, страх, неуверенность и упреки совести ничуть не легче выносить тогда, когда они прикрыты великолепными одеждами, золотом и драгоценными каменьями.

В то время как Мариамна в простоте своего сердца переживала только великий и смертельный страх, как бы Эска не потерпел поражения, Валерия испытывала тысячу душевных беспокойств и предчувствий, являвшихся результатом противоположных страстей. Она чувствовала себя измученной безнадежным сознанием того, что ей самой неизвестно было, чего она больше всего боялась и желала.

Беспристрастные и бескорыстные зрители все единогласно решили, что победа будет на стороне бретонца. Если какое-либо обстоятельство могло увеличить восторг, вызванный появлением Плацида, то это выбор патрицием такого страшного противника. Склонившийся перед цезарем в блеске своей силы, в полном расцвете юности и красоты, сверх того еще вооруженный шлемом, щитом и мечом, который он нес с непринужденностью давно привыкшего к нему человека, Эска казался совершенно непобедимым героем, какого только можно было найти во всей империи.

Даже сам Гирпин, хотя и знавший по опыту, как трудно угадать результат подобной борьбы и являвшийся человеком осторожным, и тот шепнул на ухо Гиппию, что в сравнении с их учеником патриций выглядит ребенком. И он предложил поспорить на бутылку лучшего фалернского вина, что патриция потащат за ноги с арены спустя пять минут после его первого нападения, если только он сделает промах. Но, верный своей теории молчания и напускной важности, начальник бойцов ответил на это замечание только пренебрежительной усмешкой.

С бесконечными предосторожностями противники стали на места. Воздействия солнца или ветра были одинаковы для того и другого, и, когда Гиппий поставил их на середине арены, в десяти метрах друг от друга, они в продолжение нескольких секунд оставались совершенно неподвижными, меряя взглядом один другого, тогда как глаза всех зрителей жадно рассматривали их обоих. Все заметили, что в то время как прекрасное лицо Эски выражало холодное и сосредоточенное внимание, лицо трибуна хранило злобное выражение: один был олицетворением отваги и силы, другой – ненависти и ловкости.

– Он смотрит завоевателем, – тихо сказал Лициний своей родственнице, в то же время глядя на своего раба взглядом одобрения и жалости. – Верь мне, Валерия, победа сегодня будет наша. Эска сделается отпущенником, а золоченая повозка в четверку белых коней привезет завтра утром нас обоих к твоей двери. Что же касается этого блестящего трибуна, то он получит урок, и я не жалею о том, что мне пришлось доставить средства для этого.

Улыбка озарила лицо Валерии, но, когда ее взор отвернулся от говорившего и снова уставился на молодую, одетую в черное девушку, находившуюся ниже ее, в толпе, выражение этого лица тотчас же изменилось и сделалось таким же отталкивающим, как лицо трибуна. Тем не менее она ответила с равнодушной усмешкой:

– Теперь, когда они готовы к схватке, меня мало беспокоит, кто возьмет верх. Правду сказать, я больше всего боялась, как бы у твоего титана не оказалось недостатка в мужестве в последний момент и как бы, вследствие этого, бой не расстроился. Гиппий говорил мне, что трибун самый искусный рециарий, какой только выходил когда-либо из его рук.

Лициний удивленно поглядел на нее, но, проследив, куда она смотрела, заметил страдание и волнение девушки, на которую был обращен взгляд патрицианки.

Когда Мариамна увидела бретонца лицом к лицу с противником, у нее не стало более ни силы, ни мужества выносить дольше это зрелище. Опершись на Калхаса, несчастная девушка закрыла лицо руками и заплакала, как будто ее сердце разбилось. Миррина, подобно своей госпоже, не имевшая сил отказаться от присутствия при этих зрелищах, находилась среди толпы в сопровождении нескольких любимых рабынь Валерии.

Стоя в трех шагах от еврейки, эта болтливая девушка громким голосом делала свои замечания о бойцах, и ее грубые насмешки и сарказмы ранили Мариамну прямо в сердце. Ей мучительно было выслушивать мнения о физических качествах ее возлюбленного, о которых говорилось, как о свойствах какого-нибудь красивого дикого животного, и она страдала, когда неутомимая на язык служанка с жестокой расчетливостью взвешивала его шансы на жизнь или смерть. Но ей суждено было испытать еще более глубокую рану. Всякий раз, когда у Миррины были слушатели, она не теряла случая этим воспользоваться.

– Если что вне всякого сомнения, – говорила она, – так это то, что при каком угодно исходе боя неизвестно, что будет делать моя госпожа. Что касается трибуна, то он соскочит со своей повозки, когда только ей вздумается, для того чтобы целовать след ее ног. Но если, к несчастию, он нанесет хотя малейшую царапину этому юноше-красавцу, так уж придется ему бросить всякую надежду когда-нибудь ступить на порог нашей двери. Много раз бегала я по всему городу за этим молодцом, чтобы привести его к нам. А это много значит для раба и варвара, если ему оказывает благоволение самая гордая патрицианка Рима. Глядите, как она теперь смотрит на него перед началом боя.

Каждое из этих слов глубоко ранило сердце Мариамны, и она подняла голову с целью бросить на бретонца страстный взор, протестовавший против только что услышанной ею клеветы.

То, что она теперь увидела, изгнало из ее сердца все иные чувства, кроме напряженных чувств ужаса и неизвестности.

Зорко глядя на своего противника, Эска шаг за шагом выступал вперед, как готовый ринуться тигр. Закрывая низ своего лица и большую часть тела щитом и держа в вытянутой руке короткий меч с грозным лезвием, он сделался как будто меньше ростом, и его мускулы, казалось, готовы были вытянуться с быстротой молнии, как только представится случай. Он ясно сознавал, что одно ложное движение могло быть для него роковым, и вся трудность для него состояла в том, чтобы приблизиться к своему противнику, который не преминул бы бросить ужасную сетку, как только ему позволило бы расстояние. Что касается Плацида, то он был совершенно неподвижен. Его взгляд был проницательнее, чем обыкновенно, а искусная рука сумела бы развернуть сетку в нужный момент, когда ее действие было бы неотразимым. Он стоял все в той же наклонной позе, выставив правую ногу вперед, с трезубцем в левой руке; правая рука его была обернута собранными складками сетки, свешивавшейся на его туловище и покрывавшей весь левый бок и плечо. Сначала он попытался было расстроить благоразумную позицию своего врага посредством шутки и презрительной усмешки, но напрасно. С другой стороны, хотя Эска и сделал один маневр с тем же намерением, однако поза Плацида оставалась неподвижной. И бретонец продолжал приближаться, как змея, с возрастающей осторожностью.

На волосок от роковой дистанции Эска снова остановился. В продолжение нескольких секунд бойцы оставались в этом положении, и сто тысяч зрителей, столпившихся в обширном амфитеатре, удерживая дыхание, следили за ними взглядом, как один человек.

Наконец бретонец начал фальшивую атаку, готовый каждую минуту отскочить назад, заставив врага бесполезно развернуть сетку. Но трибун не был из тех людей, каких легко провести, и единственным результатом вылазки было то, что, не показывая вида, он приблизился к своему противнику на расстояние руки. На этот раз бретонец ринулся, но без всякой хитрости. Все в нем вдруг пришло в движение – ноги, руки, глаза, – и это произошло так быстро, что сетка трибуна пролетела над головой нападающего, а Плацид избежал смертельного удара только благодаря тому, что с быстротой кошки отскочил в сторону Затем, обернувшись назад, он бросился бежать через арену, поднимая свою сеть и расправляя для нового боя.

– Трус! – стиснув зубы, прошептала Валерия.

Мариамна снова ожила. Грудь ее заволновалась, и взор заблестел, как будто Эска уже был победителем.

Однако и ее радость была слишком поспешна, и презрение Валерии незаслуженно. Хотя Плацид и бежал от своего противника, однако он был столь же спокоен и отважен в эту минуту, как и тогда, когда входил на арену. Его ухо и глаз подстерегали малейшее ложное движение врага, и, не добежав еще до половины ристалища, он расправил и сложил свою сеть еще раз для смертельного удара.

Помимо всего, трибун славился своей быстротой в беге. На это-то качество он и полагался всего более, вступая в битву, казавшуюся сначала столь неравной. По огромной силе своего противника он заключил, что тот должен обладать меньшей подвижностью, упуская из внимания, что юность Эски была посвящена ежедневной охоте среди гор и лесов Бретани. Ноги, преследовавшие его, много раз загоняли дикую козу среди утесов.

Борцы быстро бегут все дальше и дальше, к великой радости массы, до безумия любившей этот вид борьбы ввиду его интереса. Несмотря на быстроту бега трибуна, его противник берет перевес, и, когда рециарий достигает того места, где находится Мариамна, Эску отделяет от врага только несколько шагов. Он поднимает руку для удара, когда вдруг раздирающий душу крик оглашает амфитеатр, заставив затрепетать Вителлия на его троне. Бесполезное оружие скользит из рук бретонца, падающего лицом на песок и несколько раз подвинувшегося вперед от быстроты разбега.

Теперь раб погиб. Как только он упал, сетка распростерлась над ним, безнадежно запутывая его в своих складках. С бледным как мрамор лицом Мариамна смотрит на жертву обезумевшим взглядом. Валерия вдруг поднимается, на мгновение позабыв, где она находится.

Плацид подбегает к сраженному врагу с поднятым трезубцем и более презрительной, чем всегда, улыбкой, застывшей на лице. Подойдя, он видит причину падения раба и мысленно благодарит счастливую случайность, изменившую роли. Кровь течет из раны на ноге Эски. Теперь все вспоминают, что, когда Манлий упал, острие от меча вонзилось под его тяжестью в песок. Когда уносили труп, не заметили оружие, и бретонец, пробегая из всей силы по тому месту, где оно таилось, не только оказался тяжело раненным, но был остановлен и опрокинут на землю этой непредвиденной западней.

Все эти соображения с быстротой молнии пробежали в уме победителя в ту минуту, когда он, стоя над трупом и готовясь нанести удар, который покончил бы все расчеты, поднял глаза на Валерию, ожидая от нее рокового знака.

Обезумевшая от ярости и ревности, потерявшаяся и расстроенная, не сознавая, что она делает, патрицианка готова была дать этот знак, когда Лициний схватил ее руку и опустил ее вниз. Затем, поддерживаемый своими друзьями и клиентами, он настойчиво потребовал пощады. Быстрота и отвага побежденного, вместе с видимой причиной его поражения, тронули огромное большинство зрителей. Такое множество рук с опущенным пальцем указывало на землю, что трибуну не оставалось ничего более, как отказаться от своего жестокого намерения. Тогда он протянул свое оружие появившемуся на арене рабу и, взяв свой плащ из рук другого, грациозно приветствовал толпу и презрительно удалился от своего поверженного врага.

В ожидании немедленной смерти Эска поднял глаза на Мариамну, но несчастная девушка уже ничего не видела с момента падения своего возлюбленного. Что в последний раз поразило ее взоры, это облако пыли, спутанная масса складок сети и ужасный вид руки, поднятой для удара. Затем барьеры и арена, возбужденные лица и белые туники, амфитеатр, колонны, песок и небо – все это начало кружиться до той поры, пока не покрылось мраком. В эту же минуту она в глубоком обмороке упала на руки своего дяди.