Лев Святого Марка. Варфоломеевская ночь (сборник)

Во время этой битвы де Ла Ну снова попал в плен. Перед битвой он настоятельно просил Филиппа присоединиться к его кузену в конвой принцев Наваррского и Конде. Когда началось поражение гугенотов, наши друзья, пробившись сквозь отряд католической конницы, появившейся в тылу, увезли принцев в Партенэ, куда был доставлен и тяжело раненный Колиньи.

Когда адмирала уносили с поля битвы, он был в отчаянии от ужасного поражения, понесенного гугенотами. Носилки его очутились рядом с другими, на которых лежал дворянин-гугенот Этранж, тоже тяжело раненный. Видя отчаяние, в котором находился адмирал, он протянул ему руку и сказал:

– Бог еще не без милости и теперь, адмирал.

Эти слова, бывшие основой всей жизни адмирала, утешили его. Лицо его просияло, и он воскликнул:

– Спасибо, товарищ! Правда, Бог милосерд, возложим на Него наши надежды!

Адмирал приказал офицерам собрать рассеянные войска, а затем очистить Партенэ и отступить к Ниору.

При вести о тяжком поражении гугенотов в Шор поспешила из Ла-Рошели и королева Наваррская. Ее присутствие вскоре опять ободрило гугенотов. Обходя войска и обращаясь как к офицерам, так и к солдатам, она воодушевляла всех верой в победу.

– Мы еще ничего не потеряли, – говорила она. – Немцы виноваты в этом поражении, а в вашем мужестве никто не усомнится. Бог даст, скоро все поправим!

Католики не воспользовались своей победой и дали гугенотам время настолько собрать войска, что те были в состоянии дать новое сражение.

Оставив гарнизон в Ниоре, Колиньи двинулся с частью своей армии к Сенту. Южные же войска, беспокоившиеся о своих домах и друзьях, ушли без его разрешения, ссылаясь на то, что поражение при Монконтуре может явиться сигналом для новых преследований и убийств гугенотов на юге.

Тем временем католики осадили Ниор. Храбрый де Муи, назначенный начальником города, защищался стойко. Но мужество его было роковым для него. Один католик, соблазненный обещанной наградой в пятнадцать тысяч крон за убийство Колиньи, притворно перешел в лагерь протестантов, заявив, что он обижен католиками, но, не имея случая убить адмирала, застрелил де Муи, к которому сумел войти в полное доверие. Убийца был награжден от короля орденом, а от города Парижа – деньгами. Лишившись предводителя, гарнизон Ниора сдался, а вскоре сдались и другие крепости, находившиеся в руках гугенотов. Две недели спустя после сражения при Монконтуре Колиньи располагал только шестью тысячами человек, из которых половина были конные. Тем не менее он решил действовать. План его был черезвычайно смел: прежде всего он хотел достать денег для уплаты немецкой коннице, завладев каким-нибудь богатым католическим городом; потом соединиться с армией Монтгомери, идти навстречу южным войскам и направиться с ними на север за немцами, которых набирал для него Вильгельм Оранский, а затем двинуться на Париж и окончить войну под его стенами.

Королева Наваррская должна была остаться в Ла-Рошели, а молодые принцы – сопровождать армию, чтобы, командуя небольшими отрядами, они могли приучиться к тяжестям войны и приобрести любовь солдат.

Франсуа со своими солдатами уехал после сражения к своему замку, чтобы по совету адмирала отвезти свою мать в Ла-Рошель, так как замок Лаваль, в отместку за отпор, данный католикам, должен был ждать теперь осады. Графиня предложила своим фермерам сопровождать ее в город, и на другой же день все жители замка и его окрестностей были на пути в Ла-Рошель со своим имуществом и скотом.

Филипп был прикомандирован к молодому офицеру де Пилю, с которым он подружился и который был назначен начальником Сен-Жан-д’Анжели, небольшой крепости перед Ла-Рошелью, единственной, не взятой обратно католиками. Она могла с трудом защищаться, и адмирал не очищал ее только в надежде, что герцог Анжуйский, вместо того чтобы преследовать его, со всей своей армией займется ее осадой. И он не ошибся в расчете. Большинство католических вождей находили, что следует прежде всего взять Ла-Рошель, твердыню гугенотов на западе, а чтобы сделать это, нужно было сначала захватить Сен-Жан-д’Анжели. И как еще недавно осада Пуатье оказалась роковой для гугенотов, так и осада Сен-Жан-д’Анжели почти уничтожила все преимущества, добытые католиками победой при Монконтуре.

Едва успел де Пиль принять начальство над крепостью, как армия герцога Анжуйского появилась перед ее стенами и тотчас открыла огонь. Гарнизон крепости был ничтожен, но ему помогали жители, ревностные гугеноты. Все штурмы отбивались, а повреждения в стенах, сделанные пушками днем, исправлялись в течение ночи. Даже женщины и дети таскали камни и заделывали стены. После двухнедельной осады сам король прибыл в католическую армию и предложил крепости сдаться. Де Пиль ответил, что хотя он признает авторитет короля, но все-таки не может сдать крепость, потому что получил приказание защищать этот город от принца Наваррского, королевского губернатора Гиени, и может сдаться только с его позволения. Осада началась снова. Стены были так повреждены, что после одного отчаянного штурма де Пиль сомневался в возможности отбить следующий штурм и решил даже сделать брешь в стене с другой стороны города, чтобы дать гарнизону и жителям возможность покинуть город. К тому же и военные запасы его приходили к концу.

– Как вы думаете, Флетчер? – сказал он мрачно Филиппу. – Хорошо бы нам продержаться еще дней десять; в это время адмирал успел бы уйти так далеко, что его не могли бы нагнать. Но я чувствую, что завтра с нами покончат.

– Можно выиграть время, заключив перемирие, – ответил Филипп. – Они, вероятно, не знают, до какой крайности мы доведены, и, может быть, дадут нам несколько дней отсрочки.

– Во всяком случае следует попытаться предложить им перемирие, – согласился де Пиль.

И час спустя Филипп ехал с белым флагом к королевскому лагерю. Там его привели к герцогу Анжуйскому.

– Я явился с предложением от коменданта, – сказал Филипп, – он не может сдать город без согласия принца Наваррского. Если вы согласитесь на двухнедельное перемирие, он пошлет гонца к принцу, и если не будет ни ответа, ни помощи, то по окончании перемирия сдастся на условии, чтобы гарнизону позволено было удалиться с конями и оружием, а всем жителям дарована религиозная свобода.

Герцог посоветовался со своими военачальниками. Потери его при штурмах были настолько значительны, а от болезней погибло столько людей, что, к удивлению и радости Филиппа, условия перемирия были приняты, но только с заменой двухнедельного срока на десятидневный. Перемирие состоялось, и с обеих сторон было дано по шесть заложников.

На девятый день сквозь неприятельские ряды прорвался Сен-Сюрен с сорока всадниками и въехал в город, освободив таким образом де-Пиля от необходимости сдаться. Заложники были выменены, и осада началась снова.

Штурм за штурмом были отбиты с большими потерями для осаждающих. Много храбрых королевских офицеров, и в числе их губернатор Бретани, были убиты. Город храбро защищался до 2 декабря, когда де Пиль, потерявший надежду на помощь и удовлетворенный тем, что задержал всю королевскую армию в течение целых семи недель, заставив ее потерять шесть тысяч человек на штурмах и от болезней, сдался на тех же условиях, которые были приняты раньше, но с обязательством для всех защитников города больше не служить во время этой войны.

Маленький отряд защитников вышел из крепости с распущенными знаменами. Герцог Омальский и другие королевские офицеры пытались защитить отряд, чтобы он, согласно условиям сдачи, беспрепятственно прошел через ряды католиков. Но солдаты, увидев, что такой маленький отряд причинил им столько бедствий, напали на него. Около ста человек, то есть столько, сколько погибло в продолжение всей осады, было убито, а с остальными де Пиль успел пробиться при содействии некоторых католических вождей. Из Ангулема де Пиль послал письмо, требуя строгого наказания виновных, а когда на его требование не обратили внимания, послал гонца к королю с заявлением, что, вследствие нарушения королевскими войсками условий сдачи Сен-Жан-д’Анжели, он и его солдаты считают себя свободными от обязательства не поднимать оружия в течение этой войны. Затем он со всем своим отрядом присоединился к адмиралу.

Между тем королевская армия постепенно распадалась. Так как наступала зима и начинать осаду Ла-Рошели уже было поздно, то Филипп Испанский и папа отозвали свои войска под предлогом, что победой при Монконтуре, о которой им дали преувеличенные сведения, война в сущности кончилась. Немецкие и швейцарские войска были отпущены, а дворянам с их солдатами позволено разъехаться по домам до весны. Таким образом геройской защитой Сен-Жан-д’Анжели уничтожены были все плоды победы при Монконтуре.

Между тем силы адмирала на юге увеличивались. Он соединился с графом Монтгомери и прошел с ним в Монтобан, гугенотскую твердыню на юге, где получил много подкреплений. В армии его теперь было до двадцати одной тысячи человек, из которых шесть тысяч конницы. В конце января эта армия направилась к городу Тулузе, который считался центром преследования гугенотов в южной Франции. Город этот был слишком сильно укреплен, и потому его нельзя было взять штурмом, но всю местность вокруг него опустошили и разрушили все замки местных членов парламента. Затем Колиньи повел свои войска на запад, рассылая на пути отряды во владения католиков с целью реквизиций, а также отправил сильный отряд в Испанию в отместку за то, что король помогал католикам. Начальником этого отряда был де-Пиль, присоединившийся к адмиралу в Монтобане. Затем Колиньи повернул на север и, преодолев все препятствия, представляемые горами и реками, появился в Бургундии в конце мая.

Двор ужаснулся при вести об успехах гугенотов, которых считали уничтоженными, и в Сент-Этьенне к адмиралу прибыли королевские послы, но в это время адмирал опасно захворал, и король тотчас прервал переговоры. Однако адмирал скоро выздоровел и близ города Арнеде-Дюк столкнулся с королевской армией под начальством маршала Коссэ. Вследствие тяжелого похода армия Колиньи уменьшилась к тому времени до двух тысяч конницы и двух с половиной тысяч ружейных стрелков; пушек у него не было.

У Коссэ было десять тысяч пехоты, из них четыре тысячи швейцарцев, три тысячи конницы и двенадцать пушек. Армии расположились на противоположных возвышенностях, у подножия которых протекала речка. Королевские войска начали сражение, но после упорного семичасового боя были принуждены отступить с большим уроном. Затем католики послали свежий отряд против окопов, воздвигнутых гугенотами; но и здесь упорный бой окончился поражением католиков. На следующее утро обе армии выстроились в боевом порядке; но ни та, ни другая не желала начинать наступления, потому что холмистая местность давала большие преимущества обороняющимся. Наконец адмирал, не желавший начать сражения до получения подкреплений, отступил к ла-Шарите и, заключив перемирие на десять дней, занялся устройством своих войск. Тем временем переговоры о мире начались снова, и он, расположив войска по соседству с Монтаржи, перенес свою главную квартиру в свой замок Шатильон-сюр-Луан.

Глава XVIII. На родине

В то время как Колиньи совершал свой замечательный поход по Франции, де Ла Ну, вымененный на Строцци, отправился в Ла-Рошель, слабо осажденный католиками. Там он принудил их отступить, затем разбил их близ Лукона и взял обратно Фонтенэ, Шор, Ильделерон, Бруаж и Сент. К несчастью, храбрый вождь гугенотов при Фонтенэ сломал левую руку и должен был лишиться ее.

Эти неудачи и страшное обеднение страны от войны, сильно уменьшившее королевские доходы, вынуждали Карла IX желать мира, вопреки Екатерине Медичи и Гизам, – последних он не любил и боялся. Он не мог не чувствовать, что его обманывают; сколько раз его уверяли, что война окончена и гугеноты уничтожены, а между тем гугенотские армии появлялись снова, города, отнятые у них с такими усилиями, опять переходили в их руки, и самому Парижу грозила опасность. Немецкие государи также советовали ему заключить мир.

И мир был заключен на условиях, соответствовавших надеждам гугенотов, и они смирились бы вновь со своим положением, если бы могли положиться на искренность двора. Объявлена была всеобщая амнистия, и волей короля воспрещено оскорблять гугенотов и преследовать их за веру. Высшему дворянству предоставлено было назначить места в своих владениях, в которых должно совершаться гугенотское богослужение. Вообще дворянам позволено было совершать у себя богослужение, с ограничением числа присутствующих при нем до двенадцати. Двадцать четыре города, по два в каждой из главных провинций, и также все города, которыми владели гугеноты при подписании мира, получили привилегию публичного протестантского богослужения. Четыре города: Ла-Рошель, Монтобан, Коньяк и ла-Шарите были оставлены в руках гугенотов в качестве их крепостей.

В то время король, без сомнения, искренне желал мира. Он отдал парламенту приказ уничтожить постановление, лишавшее кардинала Шатильона, брата адмирала, его епархии, и когда парламент медлил, приказал принести к себе книгу протоколов и собственноручно вырвал те страницы, на которых было написано это постановление.

Филипп решил воспользоваться мирным временем и побывать дома в Англии.

– Напрасно ты едешь, – говорил ему Франсуа, – можешь быть уверен, что мир этот так же непрочен, как и прежние.

– Если война опять начнется, я тотчас же приеду. И во всяком случае я не останусь долго в Англии. Что мне там делать? Хотя дядя Гаспар и купил для меня большие поместья, но я слишком молод, чтобы играть там роль дворянина-помещика; мои же друзья по школе засмеют меня. А здесь я и рыцарь, и в свите Колиньи, и приближен к королеве и принцу Наваррским. Я скоро вернусь. Если во Франции будет все спокойно, то, вероятно, будет война с Испанией. Говорят, король Филипп вне себя от гнева, что гугенотам сделаны уступки. Если не будет войны с Испанией, то я присоединюсь к голландцам в их борьбе против испанцев. Принц Людвиг Нассауский говорил мне, что очень желал бы видеть меня в своей свите, и принц Оранский, которому адмирал меня представил, отнесся ко мне также очень благосклонно. Они также сражаются за новую веру и свободу богослужения, и как ни жестоки были преследования, которым подвергались французы-гугеноты, они ничто в сравнении с теми жестокими казнями, которым герцог Альба подвергает голландцев.

Филипп благополучно проехал на север Франции и переправился со своими конями через пролив в Дувр. Его сопровождал Пьер, который был так сильно огорчен, узнав о предполагаемом отъезде своего господина, что Филипп решил не расставаться с ним. Двух ратников, служивших у Филиппа, зачислили в отряд Франсуа, с обещанием в случае возвращения Филиппа во Францию принять их опять к нему на службу вместе с товарищами, бывшими теперь в Лавале. Из Дувра Филипп проехал в Кентербери. На улицах города он встретил немало знакомых лиц, и среди них несколько прежних друзей по школе, и удивился, что они мало переменились, в то время как он так возмужал, что никто не узнавал его.

Он остановился перед большим домом Гаспара Вальяна и, бросив поводья Пьеру, вбежал прямо через магазин в контору. Гаспар, удивленный входом к нему без доклада какого-то господина, пристально посмотрел на него и, воскликнув «Филипп!» – бросился обнимать его.

– Просто не верится, что это ты! – сказал он, отступая на шаг, чтобы лучше разглядеть его. – Как ты вырос! Точь-в-точь такой же молодец, каким был твой отец, когда я познакомился с ним. К тому же ты теперь рыцарь! Я никогда так не радовался, как в тот день, когда получил известие об этом. Я отпустил тогда рабочих на целый день, и у нас был пир на весь мир… Ну, теперь тебе нужно ехать к родителям. Беги наверх, поцелуй тетю Марию, да и с Богом. А мы через час тоже будем у вас.

Через минуту Филипп снова сбежал вниз.

– Черт возьми! У тебя великолепные кони, Филипп, – говорил Гаспар, когда тот вскочил в седло. – Это те кони, о которых ты писал нам? А это Пьер, спасший тебе жизнь, когда ты попал в капкан к католикам?…

– Да, дядя. Он не раз выручал меня, хотя бы уже тем, что всегда успевал добыть жирную курицу, когда нам приходилось чуть не умирать с голоду, и я всегда боялся, что рано или поздно в одно прекрасное утро найду его болтающимся на дереве!… Так через час, дядя!

И Филипп помчался на ферму.

Нельзя описать радости родителей Филиппа. Он заметил, однако, тотчас же, что чувства, волновавшие их, были не одинаковы. Его мать была глубоко благодарна Богу за спасение сына от опасностей и за то, что он мог служить гугенотам, веру которых она разделяла, и не придавала особенного значения тому, что он заслужил доверие высокопоставленных лиц и был посвящен в рыцари самим Колиньи. Иначе смотрел на дело его отец. Он очень гордился, что сын его оказался достойным потомком воинственной Кентской ветви и выказал во многих битвах мужество и благоразумие, какие его предки выказывали при Кресси, Пуатье и Ажанкуре.

– Хорошая кровь говорит сама за себя, сын мой, – сказал он Филиппу. – Жаль только, что ты получил рыцарство не в Англии, хотя я согласен, что во всей Европе нет предводителя способнее адмирала Колиньи. Вот будет война с Испанией, и у нас найдутся люди. Могу тебе сказать, что тут в Кентербери много было разговоров о тебе. Проезжавшие через город беглецы из Франции говорили, что слышали твое имя в числе имен дворян, бывших в свите адмирала и храброго де Ла Ну. Здесь поселились две семьи, бежавшие из Ниора; они рассказывали нам, как ты и твой кузен спасли их из рук католиков. Ручаюсь, что они часто повторяют этот рассказ с тех пор, как прибыли сюда, и он производит много шуму в Кентербери. Не проходит недели, чтобы кто-нибудь из твоих прежних друзей по школе не прибегал к нам осведомиться о тебе и послушать, что делается во Франции, и мне доставляло большое удовольствие читать им твои письма и видеть, как они удивлялись тому, что королева Наваррская, ее сын и принц Конде благоволят к тебе.

Пьеру тоже все обрадовались. Он сидел на почетном месте в кухне и удивлял французскую прислугу рассказами о приключениях своего господина, к которым прибавлял немало вымышленных историй.

Гаспар Вальян пришел только через три часа, не желая мешать свиданию Филиппа с родителями.

– Что, Джон, – говорил он, – не правда ли, мой план отлично удался? Чем бы он был, если бы оставался дома.

– Он был бы, брат, тем же, что он теперь, – джентльменом, – сказала с достоинством Люси.

– Ну, все же это не то… – заметил Гаспар. – А что, Филипп, едва ли ты захочешь остаться с нами после такой кипучей жизни, какую ты вел эти три года?

Филипп сообщил свои планы, о которых он говорил кузену Франсуа. Дядя и отец горячо одобрили их, хотя мать скрестила руки и печально покачала головой.

– Молодец прав, Люси, – сказал Гаспар. – Хотя он теперь владелец Голфордских имений, но я разделяю его мнение, что он еще слишком молод, чтобы вести однообразную жизнь землевладельца.

Известие о возвращении Филиппа быстро облетело Кентербери, и на следующий день к нему явилось множество школьных товарищей. Сначала происшедшая в нем перемена побудила некоторых к церемонному обращению с ним, но веселый смех, которым он встретил выражения почтения к нему, показал им, что он все тот же старый школьный товарищ, и скоро все они непринужденно беседовали с ним.

– Помнишь, Филипп, – сказал один из них, – как мы, бывало, под твоим начальством дрались с уличными мальчишками. Не думали мы тогда, что ты так скоро будешь на самом деле сражаться во Франции и в три года сделаешься рыцарем.

– Мне и самому никогда не снилось ничего подобного, Арчер. Вы всегда называли меня французиком, а я даже не знал, увижу ли когда-нибудь Францию.

В Англии зорко следили за ходом борьбы гугенотов; все подвиги Филиппа были известны, и даже английский посланник в Париже слышал о нем от самого де Ла Ну и говорил в одной из депеш об исполнении им двух опасных поручений и возведении его в рыцари адмиралом Колиньи. Через несколько дней по приезде Филипп, как человек, приобретший репутацию, которая делала честь всей провинции, получил приглашение от многих местных дворян, даже и вовсе не знакомых с его отцом, посетить их. В этом новом кругу Филипп скоро занял почетное положение благодаря своему утонченному светскому обращению.

Филипп гостил уже почти шесть месяцев у своих родных, когда пришло письмо от Франсуа с настоятельной просьбой вернуться во Францию.

«Весна начинается, – писал Франсуа, – а все спокойно, и король, кажется, решил сохранить мир. Коннетабль Монморанси, много содействовавший примирению, все еще в большой милости, а Гизы злятся, проживая в своих владениях. Дворяне-гугеноты хорошо приняты при дворе, и множество их едет в Париж, чтобы уверить короля в своей преданности. Я также был там с матерью; король принял нас очень благосклонно и поздравил меня с тем, что я посвящен в рыцари самим Колиньи. Мы присутствовали при венчании короля с дочерью немецкого императора. Зрелище было великолепное. Ходят слухи, что король хочет положить конец всем беспорядкам в будущем и связать узами дружбы обе партии. С этой целью он предложил сочетать браком свою сестру Маргариту с Генрихом Наваррским. Мы все надеемся, что брак этот состоится и будет иметь большое значение для всех нас, исповедующих реформаторскую веру. Говорят, что королева Наваррская не сочувствует этому браку и опасается, что Генрих забудет в Париже те скромные обычаи, в которых он воспитан, и под влиянием Маргариты и двора перейдет в католичество. Трудно сказать, насколько справедливы эти опасения, но Генрих может сделаться королем Франции, и вопрос о вере должен тревожить его.

– В одном я уверен, – сказал он мне однажды, – если Карл и его два брата умрут без потомства, Франция не пожелает иметь короля-гугенота. Гизы, духовенство, папа и Испания не допустят этого.

– Это правда, принц, – ответил я, – по моему мнению, вам лучше остаться королем Наваррским, чем сделаться королем Франции.

Я думаю, Филипп, что когда он будет королем Наваррским, Гизы найдут в нем соперника более опасного, чем в лице теперешних вождей гугенотов. Сначала я думал, что он прост и откровенен, и такого же мнения о нем все приближенные, но из частых разговоров с ним я убедился, что ошибаюсь. Под веселой, беспечной внешностью кроется много ума, а также расчета и честолюбия; он втайне изучает людей и умеет приспособляться к ним. Я уверен, что он будет со временем великим вождем. Королева Наваррская принимала в Ла-Рошели многих графинь и в том числе мою мать. Она пригласила маму посетить ее в Беарне, а принц настоятельно требовал, чтобы я приехал с ней. Если ты приедешь, то, конечно, поедешь с нами и будешь с радостью принят Генрихом. Мы отлично поохотимся и хорошо проведем время, тем более что при дворе у них все так же просто, как и у нас в Лавале».

Это письмо ускорило отъезд Филиппа. Предстоящая охота в горах Наварры очень улыбалась ему. Он любил молодого принца и давно уже был убежден в его уме и проницательности.

Он пошел с письмом к своему дяде Гаспару и прочел ему его. Гаспар задумался.

– Это для меня ново, – сказал он наконец. – Я, как и все другие, думал, что Генрих Наваррский простодушный, беспечный юноша, который любит охоту и, подобно своей матери, не терпит придворных церемоний; но если то правда, что пишет Франсуа, – а ты, кажется, также того же мнения, то в судьбе Франции наступит большая перемена. До сих пор несчастные гугеноты постоянно попадались в ловушку; но если Генрих Наваррский будет мудрым политиком, он сумеет бить врагов их же собственным оружием и добьется для гугенотов того, чего они никогда не достигнут мечом. Но помни, что гугеноты наверняка не поблагодарят его за это. Моя жена и твоя мать ужаснулись бы, если бы я сказал им, что Генрих, сделавшись католиком, может лучше залечить открытые раны Франции и обеспечить свободу вероисповедания гугенотам, чем если он будет протестантским королем. И я совершенно согласен с ним, что если он останется гугенотом, то никогда не вступит на французский престол.

– Неужели вы думаете, дядя, – воскликнул Филипп с негодованием, – что он способен переменить веру?

– Я не знаю его, Филипп, но высказываю свое мнение о нем только по тем данным, которые слышал от тебя и твоего кузена. Гугеноты смотрят на дело различно: одни готовы лучше умереть на костре, чем отступить на один шаг от своей веры; другие сознают, что протестантство лучше и чище католицизма, но готовы сделать некоторые уступки в интересах мира. Ты сам знаешь, что принцы и принцессы, вступая в брак с коронованными особами, обязаны принять их веру, и недавно еще, когда наша королева Елизавета хотела вступить в брак с принцем Анжуйским, то поставила условие, чтобы он принял протестантскую веру, и это требование не казалось чем-нибудь необычным. Настанет, быть может, время, когда Генрих Наваррский будет считать французский престол, свободу вероисповедания и всеобщий мир недорого купленными ценой исполнения желаний большей части народа. Если он это сделает, гугеноты, конечно, будут очень огорчены, но для них это будет лучше.

Три дня спустя Филипп и Пьер находились уже в Лондоне, чтобы оттуда переехать в Ла-Рошель. Дядя щедро снабдил его деньгами, отец также настоял, чтобы он взял и от него крупную сумму.

– Ты не должен стесняться в средствах и до сих пор слишком скромно расходовал свои деньги.

Корабль быстро перевез их в Ла-Рошель, а на другой день Филипп был уже в Лавале. Он уже знал, что после битвы при Монконтуре замок был сожжен королевскими войсками, но тем не менее его поразила страшная картина разрушения: только центральная часть замка не была вконец разрушена, и потому графиня поселилась там.

– Да, многое переменилось здесь, Филипп, – говорила графиня. – У меня большие средства, скопленные долголетней жизнью в деревне, и я могла бы исправить все это, но стоит ли? Если разгорится война, то она сосредоточится около Ла-Рошели, и замок будет снова разрушен.

Франсуа был в восторге от приезда Филиппа.

– Как раз вовремя! – говорил он. – Мы в конце этой недели едем в Беарн, и хотя ты мог бы приехать и один следом за нами, а все же лучше ехать вместе. Люди твои здесь; тебе достаточно двоих, которые были ранены, но еще не совсем оправились.

Три дня спустя графиня с сыном и Филиппом выехали из замка в сопровождении шести вооруженных ратников, так как дороги были небезопасны от разбоя, которому предалось множество распущенных солдат. Графиня ехала верхом, а ее служанка – позади одного из всадников. Переезды делались небольшие; останавливались они в гостиницах в городах или же чаще в попутных замках знакомых дворян. Правда, на пути они нередко встречали подозрительные группы людей, но те с мрачным видом сторонились вооруженных солдат, и путники благополучно достигли Беарна.

Замок короля Наваррского оказался не столь величественным, каким был Лаваль до его разрушения. Он лежал вблизи города, где наши путники и оставили своих ратников. Принц Генрих выбежал к ним в простой одежде горожанина.

– Добро пожаловать! – говорил он, помогая графине сойти с лошади и вводя ее в дом.

Минуту спустя он снова вышел к Франсуа и Филиппу.

– Вот теперь, когда я передал графиню маме, я ваш, – сказал он сердечно. – Очень рад видеть вас обоих.

– Мой кузен настаивал, чтобы я ехал сюда с ним, принц, – сказал Филипп, – и уверял меня, что вы не будете недовольны. Остановлюсь я, конечно, в городе.

– Нет, этого вы не сделаете, – возразил принц. – Правда, мы здесь бедны, но не настолько, чтобы отказать себе в удовольствии принимать гостей. Вам уже приготовлена комната.

Филипп удивился.

– А вы думали, – сказал, смеясь, принц, – что по нашему королевству можно ездить инкогнито! Мы слабы и потому должны быть настороже. Половина всех путешественников приезжает сюда обыкновенно с каким-нибудь злым умыслом, подосланные королем Филиппом Испанским или Гизами, и если только они не едут очень быстро, то нас извещают о них за двадцать четыре часа до их прибытия. Если же нам нужно, чтобы они прибыли позднее, их всегда задержит что-нибудь в пути: или лошадь раскуется, или затеряется часть багажа, или пропадет какая-нибудь важная бумага… и такие вещи случаются нередко. Затем, приехав, они узнают, что я уехал на охоту на две недели в горы, а мама – в Нерак. Мы узнали вчера утром, что вы переехали границу и что с графиней едут сын и высокий молодой англичанин. Кто этот англичанин – угадать было нетрудно.

– Но мы ничего не потеряли в дороге, Ваше Высочество! – сказал Франсуа, улыбаясь.

– Это случается не всегда и не со всеми, – ответил, смеясь, принц.

Принц провел своих гостей в дом, где их радушно приветствовала королева.

На другой день наши друзья уехали с принцем в горы на охоту за кабанами, волками и дикими козами. Вместе с ними поехали двое ловчих и трое слуг. В тот же день собаки подняли в лесу огромного оленя, который бросился искать спасения в бегстве. С громким лаем понеслись вслед за ним собаки, и охотники едва успевали следовать за ними на своих прекрасных конях. После часовой бешеной скачки им удалось наконец нагнать оленя, который, спасаясь от собак, бросился в небольшой пруд, из которого охотники с трудом выгнали его с помощью жердей. Выскочив из воды, олень снова пустился бежать, но убедившись, что ему не уйти от своих преследователей, он вдруг обернулся и, грозно наклонив рога, стал ожидать своих врагов. Рассвирепевшие собаки яростно набросились на него, но в следующее мгновение две из них взлетели на воздух с распоротыми животами. Остальные собаки обступили животное с громким лаем, но не решались подойти близко. Принц соскочил с коня и, подойдя к животному из-за дуба, ловким ударом охотничьего ножа подрезал ему подколенные сухожилия, – олень тотчас упал на землю.

Охотники пробыли в горах три недели и ночевали в пастушьих хижинах, а иногда под открытым небом.

– Что вы скажете о браке, который устраивают мне? – спросил однажды неожиданно принц, когда они сидели вокруг большого костра в лесу.

– Это будет великой выгодой для нашей веры, если только Ваше Величество изъявите свое согласие, – ответил осторожно Франсуа.

– Политичный ответ, господин Лаваль… А вы что скажете, сэр Филипп?

– Это вопрос слишком сложный, чтобы я мог составить свое мнение. Много можно сказать и за и против этого брака. Например… вы рыболов, Ваше Высочество?

– Неважный… Но какое это имеет отношение к моему вопросу?