Север и Юг. Великая сага. Книга 1

Джордж так и просидел на стуле, без еды и сна, до самого обеда, пока жар у Орри наконец не спал.

* * *

На следующий день, когда в окно заглянуло февральское солнце, Орри уже выглядел намного лучше. Перед ужином Джордж зашел к нему с хорошими новостями:

– Похоже, Бенту надоело нас изводить. Я прошел мимо него, когда сюда направлялся. А он отвернулся.

– Мне все еще хочется его убить. Да простит меня Бог за такие страшные слова, но именно это я чувствую.

Тихая ярость Орри встревожила Джорджа, но он улыбнулся и постарался не показать вида.

– Послушай, дружище, это ведь ты был таким сердобольным и милосердным, когда он барахтался там, в ледяной воде. И я тебя послушался.

Орри развел руками:

– Я уже почти жалею об этом.

– Зато он теперь испытает все на своей шкуре. Старшие кадеты гоняют его и в хвост и в гриву. Сладкая месть.

– Да, но винит-то он нас. И даже если на какое-то время оставит нас в покое, ничего не забудет. У него с головой не все в порядке.

– Ладно, не стоит из-за этого мучиться, – сказал Джордж, пожимая плечами. – Сейчас нам надо думать о том, как не набрать еще больше штрафных баллов. До июня еще далеко.

Орри вздохнул:

– Пожалуй, ты прав.

Разумеется, ни один из них не верил, что если просто забыть о Бенте, то он станет от этого менее опасным.

* * *

В конце весны все Хазарды, кроме Вирджилии, посетили Вест-Пойнт. Джордж выпросил разрешение побыть с ними днем в субботу в гостинице. И взял с собой друга.

Уильям Хазард пригласил Орри погостить у них в Лихай-стейшн в любое время в будущем. Орри с радостью принял приглашение. Он нашел всех членов этого семейства такими же приятными, какими их запомнил, – всех, кроме Стэнли, который непрерывно болтал, а точнее, хвастал. Стэнли то и дело подчеркивал тот факт, что они с отцом вечером должны ужинать с некими Кемблами, жившими за рекой, в Колд-Спринг.

Наслаждаясь изумительной бараньей отбивной, Орри спросил:

– Эти Кемблы – ваши родственники?

Стэнли так и прыснул.

– Нет, мой мальчик, – сказал он, отсмеявшись. – Это владельцы литейного завода в Вест-Пойнте. Откуда, по-вашему, берутся боеприпасы и артиллерия для армии?

Он говорил с таким напыщенным видом, что самый младший из Хазардов, сидевший рядом, не выдержал и стал гримасничать, беззвучно передразнивая его. Сам Стэнли не видел представления, поэтому не мог понять, почему Джордж расхохотался. Кончилось все тем, что Билли за свои кривлянья заработал подзатыльник от отца. Миссис Хазард выглядела очень расстроенной.

– К сожалению, – сдержанно произнес Орри, – я никогда не слышал о Кемблах.

– Меж тем их вечерние приемы по субботам довольно знамениты.

Своим высокомерным тоном Стэнли словно хотел подчеркнуть, что Орри и его родной штат почему-то находятся в стороне от главных событий в жизни страны.

– Значит, они занимаются металлом? – спросил Орри у мистера Хазарда.

Старший Хазард кивнул:

– С откровенной завистью должен признать, что они цвет нации.

– Может, они смогли бы помочь моему брату…

Стэнли со скучающим видом уставился на картофель в своей тарелке. Однако Уильям Хазард внимательно слушал Орри, пока тот рассказывал, как в последних письмах его брат Купер жаловался на слишком частые поломки кованых поперечин и маховых колес на их рисовой мельнице в Монт-Роял.

– Так называется наша плантация, – добавил Орри. – Раньше колеса вращала струя воды, но брат уговорил отца попробовать паровой двигатель. Отец был против. И теперь оказывается, что не зря.

– Делать отливки из чугуна – занятие не из легких, – сказал мистер Хазард. – Но, думаю, Кемблы смогут помочь вашему брату. А еще лучше, почему бы нам самим не попробовать? Пусть он мне напишет.

– Непременно, сэр. Спасибо.

Орри очень хотелось заслужить похвалу от старшего брата, и уже на следующий день он написал Куперу. Ответное письмо начиналось со слов благодарности, затем брат сообщал о том, что уже давно подозревал того парня из Колумбии,^[2] который делал детали для мельницы, в полной некомпетентности и будет рад принять совет от специалистов. В конце он добавлял, что уже отослал письмо на завод Хазардов.

Близился июнь. К своему удивлению, Орри обнаружил, что у него есть неплохие шансы пережить этот первый год в Академии, даже несмотря на то, что он, казалось, был обречен вечно оставаться в числе «бессмертных». А вот Джордж продолжал занимать верхние строчки по успеваемости, не прилагая к этому видимых усилий. Орри искренне завидовал другу, хотя это ничуть не мешало их дружбе.

Им удалось удержать сумму штрафных баллов ниже пограничных двух сотен, а когда стали прибывать новобранцы, давление на первогодков ослабло. Орри с Джорджем теперь подшучивали над новичками, как и все остальные, но беззлобно и без подлостей – слишком наглядный урок они получили от Бента, чтобы подвергать кого-то такому же унижению, какое испытали сами.

Полностью избегать уроженца Огайо им, конечно, не удавалось. Однако всякий раз, когда они пересекались, он делал вид, что их просто не существует. И все же друзья не могли избавиться от ощущения, что он ничего не забыл, хоть и оставил их в покое. И уж точно не простил.

Примерно за десять дней до летних лагерей неожиданно приехал Купер. Перед этим он заезжал в Пенсильванию, куда привозил неисправные детали для мельницы из Монт-Роял.

– Ваши отец и брат вмиг разобрались, в чем дело, – сообщил Купер Джорджу. – Как я и думал, тот олух из Колумбии просто не понимал, что делает. Он явно переплавлял чугунные чушки при неправильной температуре. Если мне удастся его в этом убедить, поломок наверняка станет меньше. Но убедить его будет нелегко. Он ни за что не признается, что у янки можно хоть чему-нибудь научиться. Для него это все равно что заявить, будто Джонни Кэлхун был не прав, защищая свой штат.

Джорджу очень понравился брат Орри. Куперу было уже двадцать три, и он был еще выше ростом, чем его младший брат. Красивая и добротная одежда на нем почему-то выглядела ужасно неряшливо. У него были впалые щеки и внимательные темные глаза с веселыми искорками, хотя Джорджу и показалось, что он больше склонен к саркастической улыбке, чем к беззаботному смеху. Во внешности Купера и Орри было много общего: та же стройная фигура, те же волнистые каштановые волосы и узкий горделивый нос. Но старшему брату недоставало загара, который Орри приобретал, проведя на солнце хотя бы один день; его утонченное лицо казалось нездоровым, как будто бледность, усталость и постоянные глубокие раздумья сопровождали его с самого рождения.

Свой скоротечный, с одной ночевкой, визит в Академию Купер объяснил не только желанием повидать Орри, но и любопытством. Ему очень хотелось побольше узнать об этом прославленном месте, где теперь обучали самых профессиональных военных в стране. Он подчеркнул, что все в этом мире достойно изучения, разве что кроме некоторых родословных в его родном штате.

Однако его внимание за время и без того короткого пребывания в отеле Роя то и дело отвлекалось от достопримечательностей, на которые он приехал посмотреть. Когда однажды Орри показывал брату большие каменные бараки, он с тревогой заметил, что печальный взгляд Купера устремлен куда-то вдаль и мысли его очень далеко отсюда.

Перед самым отъездом Купер все же отвлекся от грустных раздумий и со своим обычным насмешливым видом сказал Джорджу:

– Вы просто обязаны приехать к нам, сэр. В наших краях так много хорошеньких девушек. Да и в нашей семье найдется парочка. Будут настоящими красавицами, когда вырастут. В Лихай-стейшн я что-то не увидел столько милых барышень. Разумеется, мне пришлось смотреть в основном на доменные печи. У вашей семьи потрясающий завод, мистер Хазард.

– Зовите меня Джорджем.

– Нет, зови его Пенёк, – вмешался Орри. – Все кадеты со временем получают прозвища. Нас тоже окрестили на прошлой неделе.

– Пенёк, вот как? – Купер взглянул на брата. – А ты кто?

– Палка.

– Значит, части одного дерева, да? – рассмеялся Купер. – Что ж, мистер Пенёк, хочу сказать, что я восхищен размахом и масштабами вашего семейного предприятия. – И снова в его глазах появилась все та же скрытая грусть. – Да, восхищен…

Сквозь мычание телят, которых перевозили по Гудзону, они услышали гудок парохода, стоявшего возле Норт-Дока. Купер схватил саквояж и быстро сбежал по ступенькам гостиничной веранды.

– Приезжайте к нам, мистер Пенёк! А ты береги себя, Орри! Ждем тебя дома следующим летом!

Когда гость скрылся из вида, Джордж сказал:

– По-моему, твой брат – отличный парень.

Орри нахмурился:

– Да, это правда. Но что-то наверняка случилось… Он так старался шутить и улыбаться, хоть и через силу, но был явно расстроен.

– Из-за чего?

– Хотел бы я знать.

Глава 4

С морского побережья домой Купер добирался на речном шлюпе «Юто». Шлюп вез мешки с почтой и разные товары, которые чарльстонский комиссионер развозил вверх по реке на плантации штата.

Стояло тихое солнечное утро. В зеркальной поверхности воды отражалось небо. Из всех рисовых рек Эшли была одной из наименее важных в силу слишком существенного влияния океана. Хотя вода здесь была чистой, приливы и штормы иногда заносили в нее соль из Атлантики, и она убивала рис. Но, как считал Купер и другие местные плантаторы, этот риск полностью возмещался той легкостью, с которой урожай доставлялся в Чарльстон.

Жаркое солнце последних июньских дней припекало все сильнее. Опершись на леера, Купер с нетерпением высматривал, когда же наконец появится пристань Мэйнов. Ему часто приходилось выслушивать нелестные высказывания и о его родном штате в целом, и о том месте, где он родился и вырос. Но он всем сердцем любил этот край и всегда с волнением смотрел на знакомые берега, где росли могучие сосны, раскидистые дубы и даже кое-где попадались пальмы на бесхозных участках земли. В ветвях мелькали сойки и иволги, щеголяя ярким оперением. В одном месте почти вплотную к берегу подходила дорога. Купер увидел трех бравых юношей на прекрасных лошадях; в этой части страны конные состязания были излюбленным развлечением.

Вокруг гудели насекомые, то и дело впиваясь в кожу. Приближалось самое тяжелое время года. В доме должны были уже вовсю идти приготовления к переезду семьи в Саммервилл. Оттуда отец Купера будет ездить верхом на плантацию, чтобы регулярно проверять, как идут дела, но не останется в Монт-Роял, пока снова не похолодает. О прибрежных районах Южной Каролины говорили: «Весной это рай, летом – ад, а осенью – лечебница».

На том берегу, где находился порт, растительность подобралась вплотную к созданным человеком бастионам – высоким насыпям. За ними, на месте давным-давно осушенных еще предками Купера болот, простирались поля. Сами же насыпи представляли собой важную часть сложной агрокультурной системы, какую представляла собой рисовая плантация.

На равных расстояниях друг от друга в насыпях были проложены деревянные дренажные трубы прямоугольного сечения, или так называемые каналы, снабженные специальными воротами с каждой стороны. С помощью этих ворот речная вода либо очень осторожно, чтобы не допустить размывов, подавалась на рисовые поля, либо отводилась с них. Другими словами, рассчитывать на хороший урожай можно было только в том случае, если люди Тиллета Мэйна выполняли свою работу как следует и вовремя. А еще если в мае не налетало слишком много птиц. И если осенние шторма не отравляли речную воду солью.

Были и другие условия, другие бесчисленные риски. Частые разочарования и крайне редкие удачи. Жизнь рисового плантатора учила его разумному уважению к силам природы, и Купер уже давно подумывал о том, что Мэйнам следовало бы подыскать себе менее своенравное занятие и к тому же более современное.

Дождь брызг, поднятых колесом парохода, вывел Купера из задумчивости. Они уже приближались к причалу, а он и не заметил этого. Вдруг Купер почувствовал странную печаль. «Лучше помалкивать о том, что ты видел на Севере», – сказал он себе.

Хотя и сомневался, что сможет сдержаться.

Вскоре он уже шагал по тропе через английский сад, разбитый на холме над рекой. В воздухе пахло фиалками и жасмином, дикими яблонями и розами. На верхней веранде их большого дома его мать, Кларисса Голт-Мэйн, присматривала за домашними рабами, запиравшими комнаты второго этажа. Заметив сына, она подбежала к перилам, приветствуя его. Купер помахал матери и послал ей воздушный поцелуй. Купер очень ее любил.

Он не стал заходить в дом, вместо этого обойдя его вокруг и здороваясь с каждым негром, которого встречал по пути. Потом он прошел к отдельно стоящему зданию кухни. Отсюда открывался дивный вид на аллею огромных вечнозеленых дубов, которая тянулась на полмили и упиралась в давно заброшенную дорогу, ведущую к реке. Подул легкий соленый ветер, качнув бороды мха на деревьях.

В начале аллеи показались две девочки. Это были его младшие сестры. Они, как обычно, ссорились, гоняясь друг за дружкой. А вот кузена Чарльза, этого пройдохи, нигде не было видно.

Контора плантации Монт-Роял также располагалась в отдельном здании, сразу за кухней. Подходя к ней, Купер услышал голос Рэмбо, одного из самых опытных надсмотрщиков на плантации:

– На Южном квадрате уже проклюнулись, мистер Мэйн. И на Береговом тоже. – Он говорил о полях, каждое из которых имело свое название.

Тиллет Мэйн перестраховывался каждый год, засевая треть своей земли поздно, в начале июня, чтобы с большей вероятностью избежать опасностей для будущего урожая. Надсмотрщик говорил отцу Купера о том, что семена на этих поздно засеянных участках дали ростки и показались над водой. Вскоре их необходимо будет осушить с помощью каналов, и начнется долгий период сухого вызревания.

– Хорошая новость, Рэмбо. Мистер Джонс уже знает?

– Он со мной ходил, сэр.

– Я хочу, чтобы вы с мистером Джонсом сообщили об этом всем людям, кто должен знать.

– Да, сэр. Непременно сообщим.

Купер открыл дверь конторы и поздоровался с выходившим оттуда высоким седоволосым чернокожим. Все в их семье, кроме Купера, никогда не называли негров Тиллета рабами, заменяя это слово традиционно принятым здесь обращением «люди». Предполагалось, что такая нейтральная замена может каким-то образом смягчить или затушевать горькую правду. Куперу же, в отличие от остальных, казалось менее обременительным хотя бы в мыслях называть негров только одним словом: рабы.

– Я уж думал, янки тебя похитили, – сказал Тиллет Мэйн из облака табачного дыма, висевшего над письменным столом.

Он слегка изогнул уголки губ, что должно было означать единственное на сегодняшнее утро проявление отцовской нежности, как догадался Купер.

– Я на денек заглянул к Орри. У него все хорошо.

– В том, что у него все хорошо, я и не сомневался. Меня больше интересует, что тебе удалось выяснить по нашим делам.

Купер уселся в старое кресло-качалку, которое стояло рядом со столом отца, заваленным бухгалтерскими книгами. Тиллет был сам себе бухгалтером и тщательно проверял каждый счет, относящийся к делам Монт-Роял. Как и другие плантаторы нижних земель, он с удовольствием называл свои владения баронским поместьем, но был единственным бароном, который лично прослеживал за движением каждой принадлежавшей ему монеты.

– Я узнал, что мои подозрения подтвердились, – сказал Купер. – Частым поломкам осей и колес есть научное объяснение. Если в чугуне мало окисленного углерода и других примесей, металл получается недостаточно крепким для изготовления механизмов. Именно в этом главная причина поломок. Теперь придется объяснять это тому невежде из Колумбии. А если он не послушает, не лучше ли нам заказать детали на литейном заводе Мэриленда или даже в Пенсильва…

– Я бы предпочел поддержать производителей в своем штате, – перебил его Тиллет. – На друзей легче надавить, чем на чужаков.

– Хорошо, – вздохнул Купер. Это был очередной родительский приказ. Такие он получал дюжинами каждую неделю. Чувствуя досаду, он не удержался и добавил: – Но у меня теперь появились друзья в Пенсильвании.

Тиллет пропустил это замечание мимо ушей.

Главе семейства Мэйн уже исполнилось сорок восемь лет. Его сильно поредевшие волосы были совсем седыми. Купер унаследовал от отца высокий рост и темные глаза. Но даже это последнее сходство показывало, насколько разными людьми они были. Взгляд Купера был мягким, задумчивым, иногда ироничным. А вот глаза Тиллета очень редко смотрели ласково и еще реже смеялись. Всегда твердый и немигающий, его взгляд мог порой излучать нешуточную ярость.

Отвечая за жизнь и благополучие десятков людей, как белых, так и черных, Тиллет Мэйн давным-давно избавился от природной робости. Он отдавал приказы с такой уверенностью, словно был рожден повелевать, что, вероятно, так и было, во всяком случае, об этом говорила даже его фамилия. В целом о нем можно было сказать, что он любил свою жену и детей, свою землю, свою веру, своих негров и свой штат и не видел ничего предосудительного ни в одной из этих привязанностей.

Половина его детей прожила не больше четырех лет. Мать Купера говорила, что именно поэтому Тиллет так редко улыбается. Но старший сын подозревал, что для этого были другие причины. Положение Тиллета, а также его происхождение располагали к некоей толике высокомерия в его характере. В то же самое время он был жертвой растущего чувства собственной ущербности, которое он никак не мог ни подавить в себе, ни сдерживать. Это была какая-то общая болезнь, которую в последнее время Купер замечал во многих южанах. А его поездка на Север лишь подтвердила то, что причины к таким настроениям действительно были.

Тиллет всмотрелся в сына:

– Ты как будто не слишком рад тому, что вернулся домой.

– Конечно я рад! – совершенно искренне ответил Купер. – Но я не бывал на Севере с тех пор, как закончил Йель. И то, что я там увидел, по-настоящему меня расстроило.

– Что же именно ты увидел? – холодно спросил Тиллет.

Купер понимал, что ему лучше не продолжать этот разговор, но упрямство взяло верх.

– Заводы, отец. Огромные грязные заводы, гудящие, грохочущие, воняющие, пускающие в небо дым, как сам Вельзевул. Север растет с пугающей скоростью. Там кругом машины. А люди… Бог мой, я никогда не видел столько народа! По сравнению с ними у нас тут просто пустыня!

Тиллет заново разжег трубку и несколько мгновений пускал клубы дыма.

– Ты думаешь, количество значит больше, чем качество?

– Нет, сэр, но…

– Мы совсем не хотим, чтобы сюда хлынули никому не известные иностранцы.

Вот оно… Снова эта глупая несгибаемая гордыня.

– А кем был Чарльз Мэйн, если не таким же иностранцем? – огрызнулся Купер.

– Он был герцогом, джентльменом и одним из основателей поселения гугенотов.

– Все это замечательно, сэр. Но поклонение прошлому не создаст заводов и не поможет южной экономике. Настал век машин, а мы упорно отказываемся признать это. Мы цепляемся за сельское хозяйство и за прошлое и при этом отстаем все сильнее и сильнее. Когда-то Юг действительно практически возглавлял эту страну. Но те времена давно минули. С каждым годом мы все больше теряем уважение и влияние на национальном уровне. И тому есть причины. Мы не созвучны времени.

Купер умолк, не став упоминать о самом главном козыре – особом общественном построении, к которому благосостояние южан было привязано так же прочно, как сами рабы были привязаны к своим хозяевам. Но ему и не нужно было заходить так далеко, чтобы разъярить Тиллета. Старший Мэйн грохнул кулаком по столу:

– Придержи язык! Южане не станут ругать родную землю. По крайней мере, преданные ей южане. Хватит и того, что это делают янки!

Купер, как это часто бывало, почувствовал себя зажатым в тиски между собственными убеждениями и своей вечной неспособностью переубедить отца. Они и раньше спорили на эти темы, но никогда с таким жаром. Купер вдруг заметил, что уже почти кричит:

– Если бы вы не были таким же невыносимым упрямцем, как все эти невежественные «бароны»…

Громкий крик, донесшийся снаружи, на время прервал их перепалку. Отец и сын бросились к двери.

Кричала одна из двух девочек, которых Купер видел по дороге в контору. Эштон Мэйн и ее сестра Бретт закончили уроки чтения и арифметики за полчаса до того, как причалил шлюп. Их учитель, немец из Чарльстона герр Нагель, отправился подремать, довольный усердием к учебе младшей девочки, но утомленный дерзостью старшей, как и тем, что она отчаянно скучала от любого напряжения ума.

В обеих девочках сразу угадывалась порода Мэйнов, хотя они и были совсем разными. Но гости всегда замечали только одну из них – Эштон, которая в свои восемь лет уже была настоящей красавицей. Волосы у нее были намного темнее, чем у остальных членов семьи. При определенном освещении они даже казались черными. А цвет глаз и их выражение она унаследовала от отца.

Бретт не была дурнушкой, но не обладала такими же безупречными чертами, как ее сестра. Даже сейчас было видно, что она будет высокой и стройной, как ее отец и братья. Она уже догнала ростом Эштон, хотя и была моложе ее на два года, из-за чего сестра не упускала случая напомнить ей, что высокий рост может отпугнуть от нее кавалеров, когда придет время.

После уроков девочки отправились погулять вдоль реки. На ветке в зарослях кустов за последним участком засеянного в марте поля, где уже зеленели высокие налитые побеги, Бретт нашла птичье гнездо, в котором лежало маленькое бледное яйцо.

– Эштон, иди сюда, посмотри! – позвала Бретт.

Эштон подбежала к сестре, в движениях ее чувствовалось легкое самодовольство. Несмотря на юный возраст, она уже прекрасно осознавала достоинства своей внешности в сравнении с сестрой. То же выражение превосходства отразилось на ее лице, когда она взглянула на яйцо.

– Думаю, его оставила зеленая цапля, – сказала Бретт, с серьезным видом оглядев реку. – Спорим, она скоро вернется в гнездо.

Эштон внимательно посмотрела на сестру, и ее розовые губы на миг искривились в улыбке.

– Ну так она будет разочарована, – вдруг сказала она, быстро наклоняясь и хватая яйцо.

И тут же бросилась бежать.

Бретт погналась за ней по берегу:

– Положи его обратно! Ты не имеешь права забирать птенца у мамы!

– А вот имею! – откликнулась Эштон, встряхивая волосами.

Что ж тут поделаешь! Бретт знала свою сестру, или ей казалось, что знала. Ситуация требовала мгновенных действий, но при этом очень осторожных. Бретт сделала вид, что уступила. Вскоре Эштон потеряла бдительность, теперь она шла медленно, на ходу разглядывая добычу, которую держала перед собой на ладони. Бретт подскочила к ней сзади и выхватила яйцо.

Эштон погналась за сестрой вокруг дома, в сторону аллеи, там их и увидел Купер, когда направлялся к конторе. Погоня продолжалась несколько минут. Наконец, когда обе запыхались, Эштон будто бы проявила раскаяние:

– Ну прости меня, Бретт. Ты права, я просто дурочка. Надо отнести его обратно. Только дай мне еще раз на него посмотреть, и вернемся к гнезду.

Неподдельная искренность и ласковый голос сестры успокоили Бретт, и она протянула ей яйцо. Улыбка Эштон тут же изменилась.

– Если оно не мое, то и не твое тоже! – С этими словами она сжала кулак и раздавила яйцо.

Бретт бросилась на нее – она была сильнее и проворнее – и не слишком женственно повалила сестру на землю. Схватив Эштон за волосы, девочка колотила ее, пока та не завизжала. Этот крик и слышали Купер и Тиллет. Отец растащил драчуний, потребовал от каждой объяснений, потом перебросил обеих разом через колено и как следует отшлепал. И все это успел сделать до того, как их мать прибежала из дома на крики.

Бретт рыдала, протестуя против несправедливости. Эштон надрывалась еще громче. Но несмотря на то что она закидывала голову назад, корчила страдальческие гримасы и всячески изображала оскорбленную невинность, глаза ее сияли. На первый взгляд могло показаться, что они блестят от слез. Но более внимательный наблюдатель увидел бы, что ей весело. Кларисса, Тиллет и Купер не заметили этого.

Зато заметила Бретт.

* * *

Примерно в трех четвертях мили от дома Мэйнов, в небольшом отдельном поселении на плантации, в то же самое время произошла другая драка. Черный мальчик и белый мальчик катались в пыли посреди улицы, сражаясь за обладание бамбуковой удочкой.

Улица тянулась между двумя рядами выбеленных хижин, где жили рабы. Здесь же, вдали от хозяйского имения, находились небольшая больничка, крошечная церковь, а в дальнем конце улицы возвышался пятикомнатный дом, стоявший на опорах из глины и щебня. Этот дом принадлежал главному надсмотрщику Монт-Роял мистеру Салему Джонсу – уроженцу Новой Англии и стороннику строгой дисциплины. Джонса вырастила здесь же, на Юге, его рано овдовевшая мать, и примерно одиннадцать лет назад он пришел в Монт-Роял с блестящими рекомендациями с другой плантации. Но Тиллет все равно смотрел на него как на янки, то есть как на вечного чужака. Со временем старания Джонса на благо Мэйнов помогли Тиллету отчасти преодолеть недоверие, но окончательно от своей подозрительности он так и не избавился.

Мальчишки мутузили друг друга под безразличными взглядами чернокожих детей и мужчин, слишком старых, чтобы работать. Трудно сказать, который из двух был задиристее или грязнее. Белый мальчик – загорелый семилетний крепыш – был Чарльзом Мэйном. Кузен Чарльз – так называла его Кларисса, чтобы отличить от Мэйнов собственной семьи.

Чарльз был исключительно красивым ребенком. Однако привлекательная внешность была, пожалуй, его единственным наследством. Чарльз был сыном брата Тиллета, бездарного адвоката Хьюджера Мэйна. Хьюджер и его жена находились на том самом пароходе, который затонул по пути в Нью-Йорк у мыса Гаттерас в 1841 году. Чарльза на время отдыха родители отвезли к его тетушке и дядюшке. Он был их единственным ребенком и остался у родственников после похорон, когда в землю были зарыты два пустых гроба.

Жизнь Чарльза на плантации была легкой, хотя и одинокой. Каким-то внутренним чутьем, свойственным юности, он почувствовал, что дядя Тиллет не особенно горюет о его отце и, вероятно, поэтому не слишком думает и о своем единственном племяннике. Чарльз обратил эту холодность себе во благо. Его тетя и дядя позволяли ему жить так, как он хотел, не делая попыток обречь его на скучные занятия с наставником-немцем. Чарльз много рыбачил и с удовольствием бродил по лесам и болотам, окружавшим плантацию. Дружил он с чернокожими детьми и с одним из них, Каффи, сейчас сражался из-за удочки.

Громкие голоса в одном из домишек привлекли внимание мальчиков и нескольких рабов. В дверях показалась знакомая фигура. Маленький, лысый и толстый, Салем Джонс был обладателем одной из самых ангельских физиономий в мире, но вел себя совсем не ангельски и считал необходимым как можно чаще демонстрировать свою власть, заходя, куда ему вздумается, с плеткой в руке и толстой дубиной на ремне.

Друзья прекратили потасовку, тем более что, пока они боролись, Чарльз случайно сломал удочку. Вид у него, как обычно, был растрепанный: щеки и подбородок вымазаны грязью, рубашка торчала из-за пояса. На прошлой неделе драка с двоюродным братом Каффи Джеймсом стоила ему одного переднего зуба. Но он считал, что щербинка во рту только придает ему лихости.

– Джонс опять подкатывался к Семирамис, – прошептал Каффи. – С тех пор как жена умерла полгода назад, он все время пытается.

– Пока она была жива, он тоже пытался, только так, чтобы никто не видел, – сказал Чарльз. – Так дядя Тиллет говорит.

Салем Джонс прошагал по улице и исчез за своим домом. Чарльз осторожно подошел ближе к лачуге, где жила семья Семирамис. Через открытую дверь в тусклом свете смутно вырисовывался стройный силуэт девушки. Но хотя Чарльз не мог хорошо ее видеть, он живо представлял себе ее образ: шелковистая черная кожа, точеные черты лица, пленительное гибкое тело. Все молодые мужчины на плантации неизменно провожали ее восхищенными взглядами.

Показался Джонс верхом на коне. Вид у него был злобный.

– Приаму точно сегодня достанется, – предположил Каффи, глядя, как надсмотрщик направляется в сторону полей. – Старик Джонс не получил от нее то, чего хотел, значит отыграется на ее брате.

Чарльз посмотрел на солнце:

– Мне бы надо домой возвращаться, скоро обед. Но я, пожалуй, останусь здесь, подожду, чем это закончится.

Все равно никто из домочадцев не хватится его, решил он.

Бродя по поселку, он думал о том, чем может обернуться вся эта история. Высокий и физически крепкий, брат Семирамис обладал еще и очень сильным характером. Хотя его предков привезли из Анголы три поколения назад, в Приаме по-прежнему жил неугасимый дух свободы, которой он был лишен.

Чарльз вполне разделял негодование Приама. Он совершенно не понимал порядка, который даровал свободу одним людям, потому что они были белыми, и лишал ее других только потому, что у них другой цвет кожи. Он находил эту систему несправедливой, даже варварской, и в то же время считал, что она должна быть незыблемой и повсеместной.

Бывало, что они говорили о некоторых сторонах рабства с Каффи. К примеру, Семирамис ничего не имела против имени, данного ей при рождении, хотя Каффи находил его чересчур вычурным. Она совсем не видела в этом какой-то скрытой насмешки над своим положением невольницы. А вот Приам чувствовал издевку очень хорошо. И не делал тайны из того, что ненавидит свое имя.

– Приам сказал, что не будет человеком мистера Тиллета вечно, – доверительно сообщил однажды Каффи. – Он часто так говорит.

Чарльз понимал, что это значит. Приам собирался сбежать. Но зачем? Разве рабство существует не везде? Каффи думал, что не везде, хотя и не мог этого доказать.

Он бродил по поселку почти до самого вечера. Успел даже часик подремать в прохладной темной церкви, а потом сел на ступеньках одного из домишек и начал обстругивать ножом деревяшку, когда с полей потянулись рабы с мотыгами на плечах.

Джонс вернулся домой час назад. Когда он вышел на свое крыльцо, Чарльз увидел, что на его рубашке темнеют пятна пота, а дубинка и плеть явно нарочито выставлены напоказ.

– Эй, Приам! – крикнул Джонс с любезной улыбкой.

Раб, на целую голову выше и на пятнадцать лет моложе надсмотрщика, вышел из группы неторопливо шагавших негров.

– Да, мистер Джонс? – не слишком уважительно откликнулся он.

– Мой помощник сказал, что в последнее время ты плохо работаешь. Да еще и много жалуешься. Не давать ли мне тебе особую норму на каждый день?

Приам покачал головой:

– Я делаю все, что надо. Но мне ведь не обязательно это должно нравиться, да? – Он посмотрел на других рабов, и в его взгляде вспыхнула обида, даже угроза. – Помощник никогда мне не говорил, что он мной недоволен.

Джонс сделал шаг вниз по ступеням – только один, сойди он дальше, макушка его головы оказалась бы ниже уровня глаз Приама.