Миссис Гослинг всхлипнула; Бланш и Милли сделали такие лица, как в воскресных классах, когда жена викария вслух читает Библию. Но, когда они вышли в коридор, Бланш выпрямилась с облегчением. Как странно! Значит, не все еще переменилось…
На столе в кухне был приготовлен ужин – холодный цыпленок, картофель и капуста, компот из слив с битыми сливками и парное молоко в кувшине; но ни соли, ни перца, ни хлеба.
Умываясь, все три женщины весело болтали: они словно вышли на свежий воздух и на солнце из темной церкви, после длинной скучной службы.
За ужином появились еще две женщины, которых они раньше не видали – сильные, загорелые, с деревенским акцентом. Видимо, работницы, служанки, но тетя Мэй и Алли обращались к ним, как к равным. Разговаривали мало, да Гослинги были и слишком поглощены едой. Для них было целое пиршество.
Когда все кончили есть, тетя Мэй встала. – Слава Богу, сегодня поужинали засветло, но на зиму надо будет выдумать какое-нибудь освещение. У нас в доме не осталось ни свеч, ни керосину, – продолжала она, обращаясь к Гослингам, – и последние пять недель мы должны спешить кончить работу засветло. Вчера после ужина была такая темень, что мы даже умыться не могли. Ну, девушки, принимайтесь за работу.
Алли и две смуглых работницы поднялись с места, не очень охотно.
– Я начинаю стариться, – сказала тетя Мэй, – и потому позволяю себе некоторые привилегии – в том числе не работать после ужина. – Она зорко посмотрела на Гослингов. – Которая из вас тут набольшая?
– Последние дни моя старшая дочь, Бланш, как бы взяла на себя руководство… – начала миссис Гослинг.
– А! Я так и думала. Ну-с, Бланш, пойдемте-ка мы с вами в сад и потолкуем, как вам дальше быть. Если ваша мать и сестра устали, Алли покажет им, где они могут переночевать.
Она направилась в сад и Бланш пошла за ней.
Тетя Мэй
Солнце село, но дневной свет еще не погас. Под деревьями тихонько клохтали куры; одна даже уже взлетела на нижнюю ветку, как на насест, громко хлопая крыльями, но глаз не закрывала, как бы зная, что, пока не усядутся все на свои места, заснуть все равно, невозможно.
– На зиму мы их берем в дом, но летом они предпочитают деревья, – пояснила тетя Мэй. – Лисиц здесь, до сих пор не было, но я замечаю, что разные дикие зверюшки начинают появляться.
Бланш кивнула головой, думая о том, как многому еще ей придется учиться.
– Бедняжки! – продолжала тетя Мэй. – Им приходится теперь самим о себе промышлять. У нас и для себя нет ни муки, ни зерна. Но за милю отсюда одна фермерша засеяла несколько акров овсом и пшеницей; когда придет пора жатвы, мы поможем ей с уборкой и за это получим свою долю. Тогда мы будем богаты, – усмехнулась она.
– Вы знаете, я выросла в городе, – сказала Бланш. – В деревенском хозяйстве мы с Милли ничего не смыслим.
– Ничего. Скоро научитесь. Придется научиться.
– Я думаю.
В конце фруктового сада стоял старый вяз и вокруг него скамья; тетя Мэй опустилась на нее со вздохом облегчения.
– Хорошо день за днем самой зарабатывать хлеб свой. Хорошо жить близко к земле и к вечеру чувствовать себя усталой физически. Очаровательно вернуться в первобытное состояние и заняться земледелием, и мне это очень нравится. Но у меня есть пороки цивилизации, Бланш. В одной лавке в Харроу я стащила коробку папирос; каждый вечер в хорошую погоду я прихожу сюда после ужина выкурить папироску – больше трех я себе не позволяю, а в худую я выкуриваю их в своей комнате и – и мечтаю. Но сегодня надо потолковать с вами, так как вы нуждаетесь в помощи.
Она вытащила из кармана портсигар и спички, закурила папироску, с явным наслаждением втянула в себя дым и заметила: – Мужчины были не так глупы, душа моя; у них всегда в пиджаках были карманы.
– Да? – сказала Бланш.
Она была несколько смущена и недоумевала.
– Вы курите? Я могу уделить вам одну папироску, хотя предвижу время, когда они у меня все выйдут. Впрочем, до этого еще далеко.
– Благодарю вас. Я не курю, – с невольной чопорностью в голосе сказала Бланш.
– Напрасно. Многое теряете. Впрочем, теперь-то это лучше для вас, т. к. табак не очень-то легко достать.
Бланш сдвинула брови. – Неужели же вы думаете, что так и будет продолжаться?
– Я не знаю, разумеется, что будет дальше, и не берусь угадывать. Но, пока, нам бедным женщинам, впору как-нибудь прокормиться до новой перемены. Об этом-то я и хотела, потолковать с вами. Вы, собственно, куда идете? И что собираетесь делать?
– Не знаю. Я все думаю.
– Это хорошо. Думать вы научитесь. А вот насчет сестры вашей – не знаю.
– Я думаю, нам надо наняться куда-нибудь на ферму.
– Это единственный способ прокормиться.
– Да, но где?
– Я сама об этом думаю. Кой-какие вести к нам сюда доходят. Одна наша девушка работает на поле у м-сс Иордан и сталкивается там с девушками и женщинами, которые приходят из Пиннера, а в Пиннер доходят вести из Норзвуда, а в Норзвуд еще из разных других мест, так что все мы до известной степени осведомлены друг о друге. Но, ведь, мы – так сказать, ближайшие, из внутреннего района. И дом наш стоит в стороне. Большинство женщин, шедших из Лондона, благодаря Бога, миновали нас, не заглянув к нам. А вот бедной м-сс Грант, благодаря тому, что дом ее стоит на проезжей дороге, приходилось с оружием в руках обороняться от них.
– Мисс Грант – это та ужасная женщина с дубинкой?
– Она совсем не ужасная. Она очень хороший человек. Немножко грубовата и ненавистница мужчин, но с прекрасной душой, благородная, не эгоистка – хоть и хвалится, что она трех убила. Кстати, говорила она вам об этом?
Бланш кивнула головой.
– Ну, еще бы! И я верю, что это правда! Но она считает долгом защищать своих близких. Иначе, говорит она, все равно, все мы перемерли бы с голоду. Я не уверена, что это очень нравственно, но я знаю, что бедная Салли Грант не мыслит зла. Впрочем, я отклонилась от темы – это со мной бывает. Я собственно о том говорю, что этот внутренний район густо населен, а пищи здесь очень немного; но, если вы пройдете дальше, за Пиннер, в Чильтерс, или в Амерсгам, или еще лучше, свернете в сторону от большой дороги, ну, например, к Вайкомбу – я уверена, что вы и сестра ваша пристроитесь где-нибудь. Вот относительно матушки вашей не знаю, будут ли ее где-нибудь кормить даром. Женщины бывают разные, но после этой чумы они стали не очень-то доброжелательны друг к другу и меньше всего те, у которых есть земля – жены и дочери фермеров. Впрочем, случается, что их и прогоняют с собственной земли. Такие случаи бывали. Только горожанкам-победительницам, если у них есть смысл в голове – все-таки приходится оставлять у себя тех, кто знает, как сажать и сеять.
Под вязом было почти темно. Порой, гудя; пролетал мимо жук; над садом быстро и бесшумно носились летучие мыши; проплыла, совсем близко, сова.
– Как это все зверье теперь осмелело! – заметила тетя Мэй. – До этого года я никогда здесь не видала сов.
– Я бы боялась здесь сидеть, если б вас не было.
– Пока еще бояться нечего.
– Пока?
– Через несколько лет, пожалуй, и будет чего. На днях мы убили одичалую кошку, которая вздумала таскать цыплят. Кошки уже вернулись, да и собаки не так почтительны, как были. Теперь, я думаю, все собаки перемешаются между собой и выработается средний тип, более близкий к первоначальному, может быть, поменьше. По-моему, теперь преинтересно жить. Я бы даже желала, чтоб мужчина появился на земле снова не ранее, как через двадцать лет – чтоб посмотреть, что за это время натворит природа. Я часто думаю об этом, сидя здесь по вечерам.
– Какая жалость, что я так мало знаю! Как вы думаете, есть такие книги?..
– Книг вам не нужно, милая. Вы только не закрывайте глаз и научитесь думать.
Обе снова умолкли. Тетя Мэй докурила третью папироску, но не проявляла ничем желания вернуться в комнаты, а Бланш так заинтересовалась разговором, что забыла об усталости.
– Это все ужасно интересно, – выговорила она, наконец. – Теперь все изменилось. Мамаша и Милли огорчаются и рады были бы, если б все опять стало по старому, а я – нет, я бы не хотела.
– И вы правы. Это значит, что вы сумеете приспособиться, что вы – новая женщина, хотя, может быть, вы никогда бы и не узнали этого, если б не чума. А с сестрой вашей будет, по-моему, одно из двух: либо она поселится где-нибудь, где есть мужчина – в Вайкомбе, кстати, есть один – и будет рожать детей; либо найдет утешение в религии.
Бланш хотела что-то спросить, но тетя Мэй перебила ее: – О мужчине не стоит говорить – потом узнаете. Теперь, ведь, как на Небе – не женятся и не выходят замуж. Да и как же быть иначе, когда на тысячу женщин приходится один мужчина. Стоит ли волноваться из-за этого… Так уж суждено, а вот Фанни… – Она вдруг запнулась и нетерпеливо вытащила портсигар. – Так уж и быть, выкурю сегодня еще одну папироску – даже две. Сегодня у меня праздник – есть с кем поговорить, отвести душу. Алл и еще совсем дитя – с ней невозможно разговаривать. Вы не устали? Не хотите спать?
– Ни капельки. Здесь так приятно.
– Я не вижу вас, но знаю, что вы говорите правду. Ну ладно. Под покровом тишины и мрака я вам сделаю одно признание. Я знаю, что я на вид старуха, но я до нелепости романтична – только мужчины здесь ни при чем. Я, душа моя, прежде писала повести и романы – нелепое занятие для старой девы, но оно хорошо оплачивается, а у меня все время был зуд в душе – потребность высказаться. И вот этого-то мне и не хватает в новом мире. С Салли Грант мы никак не можем сговориться, да ее и не переговоришь. И вот, представьте себе, я такая идиотка, что и теперь пишу разные пустячки – даже теперь, когда я сделалась разумной, практичной женщиной, у которой на руках четыре чужих жизни. Все-таки, значит, мы, женщины-писательницы, не все были дуры… Вы религиозны?
– Как вам сказать – пожалуй. Мы все ходили – в церковь… Не в такой степени, конечно, как миссис Поллард.
– О, разумеется. В религии худа нет, если только правильно смотреть на нее. А вот Фанни, по-моему, смотрит неправильно. Что ж это за жизнь – запереться у себя в комнате с Библией в руках и полдня стоять на коленях? Впрочем, Фанни всегда была такая. Она воспитала своего единственного сына таким святошей, что уж в англиканской церкви ему стало тесно и понадобилось перейти в католичество – там, мол, больше святости. Ну, а для Фанни это было, точно ее прокляли. Она бы простила сыну, если б он стал убийцей, но католиком!.. Вот она все и молится за его душу. А, в сущности, не все ли равно? То есть, что Альфред переменил веру. Как будто не все дороги ведут к Небу. Лучше работать, чем вздыхать и петь псалмы, и докучать Богу своими жалобами и ненужными хвалами. Ну, однако, и разболталась я сегодня… Папиросы все выкурила и даже без всякого удовольствия, потому что слишком волновалась. Такая уж у меня натура. Я иной раз готова побить сестру. Но уж Алли я ей не дам испортить… Ну, да ничего. К завтрему я опять стану благоразумной и вы забудете наш разговор. Пойдем.
Вам пора спать.
– Это самый замечательный вечер в моей жизни, – говорила себе Бланш, молча идя к дому. И, даже улегшись в постель, не сразу могла уснуть. Прислушиваясь к ровному дыханию спящих матери и Милли, она думала о том, что все изменилось, а, между тем, люди все остались те же, и даже – странное дело – индивидуальности как будто еще резче обозначились. Может быть, это оттого, что все стали более естественными, перестали стесняться…
Засыпая, она решила подражать тете Мэй.
От Седбери до Вайкомба
На другое утро, чуть свет, Алли постучалась к Гослингам, но ей откликнулась только Бланш, хоть и уснувшая на два часа позже матери и сестры. Она проснулась с чувством, что ей предстоит какое-то важное и приятное дело.
Не легко было поднять Милли. Она только сонным голосом говорила «Хорошо. Сейчас встану» и, как сурок, прятала голову под одеяло.
– Ах, да вставай же ты! – рассердилась, наконец, Бланш.
– В чем дело? – жалобно откликнулась Милли, силясь удержать одеяло, которое тянула с нее сестра.
– В том, что пора вставать, ленивица.
– Я же сказала, что сейчас встану.
– Ну, так и вставай.
– Через минуту.
– Нет, сейчас.
Наконец, Бланш удалось завладеть одеялом. Милли села в постели, мутными глазами озираясь кругом и не соображая, где она. Такие сцены по утрам часто разыгрывались на Вистерия-Гров, и на минуту ей показалось, что она снова дома. И, когда сознание вернулось к ней, она чуть не заплакала. Не менее трудно оказалось разбудить миссис Гослинг. Она прежде всего спросила: – Который час?
– Не знаю.
– Я уверена, что нет еще семи. – По мерке – Вистерия-Гров это была еще ночь.
И она откинулась назад, на подушки, между тем, как Милли, спустив одну ногу с кровати, силилась притянуть к себе сорванное Бланш одеяло:
– Ну нет, уж это дудки! – воскликнула Бланш, угадывая намерение сестры. И отшвырнула одеяло в угол. А затем, потеряв терпение, принялась трясти за плечи мать. – О, Господи! Ну и возни же у меня будет с вами обеими!
Только к восьми они двинулись в путь. Тетя Мэй щедро наделила их яйцами и овощами и даже бросила работу, чтобы проводить их и указать им путь.
– Идите все прямо и как можно дальше, – были ее напутственные слова.
Миссис Поллард они так и не видали больше. Она была еще в постели.
Несмотря на ясное, безоблачное утро, предвещавшее хороший день, все три путницы были унылы. Всем им, даже и Бланш, до тошноты противно было опять брести по пыльному шоссе, толкая перед собой эту несносную тяжелую тележку, источник всех их неудобств и огорчений. По ней сразу видно было, как скудно и убого все их достояние, а, между тем, тащить ее было порой невыносимо тяжело. После краткого возврата к удобной и оседлой жизни и естественной пище, блуждание по чужим местам, не знакомым и негостеприимным, казалось еще более безнадежным. Если б еще не эта тележка с пожитками, они могли бы тешить себя мыслью, что ушли ненадолго из дому и вернутся туда. Но тележка была как бы клеймом скитальчества.
Миссис Гослинг разливалась в жалобах на безнадежность их затеи и говорила, что тетя Мэй поступила с ними совершенно бессердечно.
– Выгнать на большую дорогу женщину моего возраста! Могла бы она продержать нас у себя – ну хоть два-три дня. Ведь мы же не нищие. Мы заплатили бы за все: и за ночлег, и за еду.
Она и предлагала плату, но тетя Мэй отказалась наотрез без объяснений. Она видела, что с миссис Гослинг не стоит тратить даром слов.
Милли соглашалась с матерью. Бланш не возражала и думала свое, силясь выработать сколько-нибудь последовательный план.
Подвигались вперед они, конечно, медленно, не быстрее двух миль в час. Соединенная тяжесть тележки и миссис Гослинг была слишком велика, а Девушки скоро убедились, что почти все равно, сидит ли мать их на тележке, или наваливается на нее всей тяжестью сзади. На пути попадались только разоренные виллы с выбитыми дверьми и разбитыми окнами; они, очевидно, шли по следам одного из флангов армии переселенцев, хлынувшей потоком из Лондона.
Только близ Пиннера эти признаки опустошения не так били в глаза. Здесь, местами, они видели женщин, работавших в ноле, или детей, которые, при виде их, спешили укрыться за изгородью, очевидно, напуганные опытом двух последних месяцев. На пригородных дачах, где прежде жили зажиточные городские обыватели, заметны были попытки привести в порядок разоренные огороды.
Гослинги дошли до того пункта, где волна эмиграции разбилась на отдельные маленькие ручейки. Судя по всему, что они видели во время пути, можно было думать, что значительное число женщин и детей – не менее одной пятой, умерло от голода и истощения, не добравшись до пристанища. Многие отстали по пути, найдя себе занятие и, хотя временный прокорм, остальные пошли дальше. Решающим фактором везде была наличность пищевых ресурсов. В близком будущем рабочие руки понадобятся всюду, и здесь, возле Пиннера, свободной земли было сколько угодно, – больше, чем работниц, – но вспаханных и засеянных полей не много, и в этом году трудно было ждать обильной жатвы.
Все это смутно сознавала Бланш. Памятуя совет тетя Мэй не закрывать глаз на окружающее, она зорко вглядывалась в эти поросшие травой поля и редкие признаки человеческой жизни и деятельности, и не черпала в этом больших надежд.
Наоборот, старуха Гослинг, обрадовавшись, что они опять попали в знакомую, цивилизованную обстановку, настаивала на том, чтоб остановиться «в какой-нибудь гостинице» и «осмотреться», прежде чем идти дальше. И Милли была на ее стороне. Но Бланш упрямо качала головой. – «Да вы оглянитесь вокруг себя. Чем же тут кормиться-то? Идемте дальше». Когда же мать продолжала настаивать, ссылаясь на свое знание света и людей, Бланш сказала: – Ну ладно. Идем в гостиницу. Сами увидите.
Гостиница была пуста. Весь запас провизии и напитков в ней давно иссяк, а дом без сада никого не привлекал, как обиталище. Дома в этой местности были дешевы, и все население Пиннера вместе с детьми, не превышало трехсот человек.
В соседнем саду они увидели работавшую над грядкой женщину, которая, быть может, с излишней грубостью, сказала им, чтоб они проваливали, что в деревне им остаться нельзя, так как здесь и своим-то еле-еле есть чем прокормиться. И буркнула себе под нос что-то о «глупости лондонцев». Это выражение Гослингам приходилось потом слышать часто. Призыв к состраданию остался без ответа. Миссис Гослинг убедилась, что она – только одна из многих тысяч, обращавшихся с тем же призывом, и так же бесплодно.
Солнце стояло уже высоко, когда они, миновав Пиннер, вышли на дорогу, ведущую в Норзвуд. Тут-то Бланш и предложила, чтобы мать все время ехала на тележке, кроме тех случаев, когда надо подниматься в гору. Поломавшись, старуха согласилась; из тележки выкинули часть захваченного скарба: табуреты и посуду, и маленькая процессия снова двинулась в путь, несколько ускоренным шагом.
Разочарование, испытанное в Пиннере, было для миссис Гослинг тяжким ударом. После этого она утратила всякий интерес к жизни и, сидя на тележке, все время думала о прошлом, о том, что она уже стара и не умеет приспособиться к новому, что будущее не сулит ей ничего Доброго и всякий смысл жизни для нее утрачен. Она чувствовала, что судьба жестоко обидела ее, но не умела даже назвать по имени эту судьбу… И от таких мыслей жизненные силы ее быстро убывали…
* * *
В Чильтерне картина сразу изменилась. Здесь, вместо опустошения, царило обилие, даже излишек. На полях колосились пышные хлеба, и ясно было, что через месяц спрос на рабочие руки будет почти равен предложению, так как работницы были все совсем неопытные, и для работы, которую в былое время, с помощью машины, исполнял один мужчина, теперь требовалось десять женщин. Но в конце июля множество еще не пристроившихся женщин, почти исключительно из Лондона, питались главным образом крапивой, травами и листьями, всякой зеленью, которую можно было сварить и съесть, с добавкой кусочков говядины и овощей, которые им удавалось выпросить или украсть. Эти эксперименты с зеленью нередко кончались отравлением, или заболеванием дизентерией, и от голода и болезней число беглянок быстро таяло. Тем не менее, жилищ еще хватало не на всех, а те, кому приходилось жить под открытым небом, в поле, или у дороги, были слишком ослаблены городской жизнью, чтобы безнаказанно спать на воздухе в холодные, сырые ночи. В этом районе большинство женщин были слабые, наименее приспособленные к перемене условий жизни. Они остались здесь, брошенные более сильными и выносливыми, которые пошли дальше, и погибали от голода и истощения.
Бланш, конечно, не в состоянии была осмыслить все эти результаты действия естественных сил, но ей было ясно, что оставаться здесь им нельзя. И тетя Мэй ведь говорила ей, чтобы они дошли, по меньшей мере, до Амерсгама. Но Милли так устала и у нее так разболелись ноги, что, после бесплодных поисков ночлега, они расположились биваком в полумиле от Рикмансворта, на опушке леса.
Чтоб хоть немного защитить себя от непогоды, они разгрузили тележку и опрокинули ее в виде навеса, а свой запас пищи тщательно прикрыв, положили возле себя. Обе девушки отлично понимали, что их запас мигом был бы разграблен, если б только о нем узнали. Их тележка и сравнительно сытый вид обращали на себя общее внимание, и по пути не раз изголодавшиеся женщины и дети просили у них пищи, но миссис Гослинг неизменно отвечала: «у нас самих ничего нет». И это было так обычно, что ей верили легко. Милли и Бланш было иной раз до боли тяжело отказывать, но они знали, что запаса их на всех не хватит, а сами они погибнут, лишась его, и крепились.
Весь этот день и вечер мать их была так странно апатична и почти не протестовала, узнав, что ночевать придется под открытым небом. Но всю ночь она металась; тело ее судорожно подергивалось; она все время что-то бормотала про себя, порою вскрикивала. И так как все три женщины улеглись рядом, крепко прижавшись друг к дружке и от страха, и для того, чтобы согреться, движения матери постоянно будили дочерей. Один раз они явственно слышали, как она звала «Джорджа».
– Какая мама странная сегодня! Ты не находишь? – шепнула Милли Бланш сестре. – Уж не расхварывается ли она?
Это было бы неудивительно.
Утром Бланш разделила между тремя полжестянки мясных консервов – это был весь их завтрак. Яйца, которые им дали в Седбери, они решили поберечь, тем более, что под рукой не было ни огня, ни воды.
Они напились из ручья. В полдень Бланш и Милли съели по яйцу, сырому. Миссис Гослинг есть не стала, да и утром она почти ничего не ела. Все утро она была очень спокойна и не жаловалась, когда ее заставляли пешком взбираться на холмы, многочисленные в этой местности. Это тревожило Бланш, но она никак не могла вызвать мать на разговор. На все вопросы старуха отвечала только:
– Я домой хочу.
– Она успокоится, когда мы устроимся где-нибудь на постоянное жительство, – шептала Милли. – Если только это когда-нибудь будет!
* * *
До Амерсгама они добрались уж за полдень. Здесь признаки голода и нищеты не бросались так в глаза. Здесь реже просили милостыни, и встречные женщины не имели такого угнетенного вида и на вопросы отвечали не так сурово. Бланш дала одно яйцо девочке лет тринадцати, но сильной и здоровой, которая добровольно помогла им втащить тележку на гору, и залюбовалась тем, как ловко девочка разбила скорлупу с одного конца и высосала содержимое. Их способ был менее опрятен и не экономен.
Уже под вечер, отдохнув и закусив, они двинулись к верхнему Вайкомбу и за милю от Амерсгама зашли на ферму – справиться, нет ли тут работы, т. е. зашла собственно Бланш, оставив мать и сестру стеречь тележку. На ферме она нашла трех женщин и девочку лет подростка, за доением коров. В течение нескольких минут она стояла и смотрела на них; женщины, хоть и заметили ее, не обращали на нее внимания. Наконец, старшая из женщин, со вздохом облегчения, поднялась со скамеечки, ласково потрепала корову по боку, подняла полное молока деревянное ведро и повернулась к Бланш: – Ну, девушка, чего тебе?
– Не обменяете ли вы нам две пинты молока на жестянку консервов – языка? – В первый раз еще Бланш решила пожертвовать частью своего драгоценного запаса, но ей нужно было молоко для матери, которая сегодня весь день ничего не ела.
Все три женщины и девочка неожиданно с интересом воззрились на Бланш.
– Языка, говоришь? Откуда же у тебя, девушка, консервы?
– Из Лондона.
– А ты давно из Лондона? Ну, что там делается? – И Бланш засыпали вопросами.
– Ладно, молока я тебе дам, если у тебя найдется, во что взять его, – сказала пожилая женщина, и Бланш пошла за языком и за двумя бутылками, данными ей тетей Мэй.
Бутылки пошли обваривать кипятком, чтоб они не лопнули, а тем временем пожилая женщина расспрашивала Бланш: – Где же вы ночевать-то будете?
Бланш пожала плечами.
– Если хотите, ночуйте здесь в сарае, только предупреждаю, там будет куча народу. Все больше глупых лондонцев. Кой-какое занятие мы для них находим, но по совести говоря, я бы всех их отдала за трех хороших батраков-мужчин.
Она раздумывала, презрительно кривя рот на сторону. – Ну, да что уж! – продолжала, она со вздохом. – Что ушло, того не вернешь; я только вас предупреждаю, чтоб вы берегли свою провизию, а то эти бродяги мигом стащат – оглянуться не успеете.
– Дело не во мне и не в моей сестре, – пояснила Бланш. – Но с нами мать. И, я боюсь, она расхварывается. Если б вы позволили ей переночевать у вас в кухне? Будьте спокойны – она ничего не украдет.
После краткого раздумья женщина согласилась.
Но ни ночлег под кровом, ни парное молоко, которое она выпила с удовольствием, не оживили миссис Гослинг. На расспросы добродушной фермерши она отвечала как-то путанно и неохотно. И вид у нее был растерянный, фермерша объясняла это тем, что солнце слишком нажгло ей голову.
– Ну, да дня через два она оправится. Вы только не держите ее на солнце.
– Вы думаете, что так легко! – вздохнула Бланш.
Эту ночь Гослинги спали все втроем, в чердачной комнатке, мать на кровати, дочки на полу. Платя доверием за доверие, они ввезли свою тележку в кухню и помогли фермерше запереться на ночь. Это была сложная процедура: все двери и окна запирались на болты и на замки.
– Больно уж вороватый стал народ, – поясняла она. – Да и как осудишь, когда людям есть нечего? А, все-таки, свое добро надо беречь. Их только пусти, так они за неделю все приедят, а потом все равно будут голодать. По вашему, это жестоко? – но, ведь, это для их не блага. Есть, конечно, и такие, с которыми приходится быть строгой. Да вот вчера я одну такую прогнала. Миссис Изаксон – еврейка, что ли. Вот несносная!
Бланш мельком вспомнила, что и тетя Мэй говорила ей про какую-то миссис Изаксон, от которой она не могла избавиться.
Фермерша подняла своих гостей чуть свет и, хоть не дала им пищи на дорогу, как тетя Мэй, зато дала ценный совет:
– На вашем месте, я бы пошла мимо Вайкомба, в Марлоу, через гору. В этих местах вас, все равно, нигде не примут. Но вы обе девушки на вид здоровые, а скоро жатва, так что работа должна найтись.
– Марлоу? – повторила Бланш, стараясь запомнить это имя.
Фермерша кивнула головой. – Там и мужчина есть. Чудак большой. Не такой, как сам Ивэнс, мясник из Вайкомба. Этот с бабами не хороводится – ну, а на работу их ставит ловко. Впрочем, там дальше видно будет. Может, он еще и переменится.
Миссис Гослинг не хотела уходить, уверяла, что она идти не может, и все спрашивала, идут ли они домой.
– Скажите лучше: «да», – шепотом посоветовала фермерша. – Это от солнца у нее в голове не много помутилось. Когда устроитесь в Марлоу, она оправится.
И миссис Гослинг удалось, наконец, усадить в тележку. Девушки нашли сломанный зонтик и развернули его над головой матери, в защиту от солнца. Они сами страшно устали, и от сапог Милли остались одни дыры, но теперь у них впереди была определенная цель, и до нее оставалось пройти всего каких-нибудь десять-двенадцать миль.
– Мы будем там к полудню, – ободряла Бланш. Бессознательно, все уже теперь привыкали к новым мерам времени: