Другая жизнь

Лето 2003

– Твой дружок Дэз – это что-то с чем-то, конечно.

Мы лежали у меня в постели. До этого мы побывали в пабе, а теперь вернулись и включили один из старых выпусков «Дуракам везет». Анна положила голову мне на колени, а я сидел, прислонившись к стене, и старательно делал вид, будто это самый что ни на есть обыденный поворот событий.

– Он это все не нарочно.

– Так в том-то и соль, – заметила она. – Никто из вас и не пытается строить из себя придурка. Как-то само собой получается.

– А помягче нельзя?

– Допустим, нет, и что теперь? – Она погладила меня по ноге.

– Понимаю, со стороны ни за что не скажешь, но он на самом деле славный малый. Это только рядом с девчонками у него включается режим убогого чепушилы.

Она рассмеялась.

– Может, оттого, что питается он одними булочками да пивом? Вид у него такой, будто он овощей в жизни не ел!

Я задумался над ее замечанием.

– Знаешь, может, ты и права. Разве что в подливке к пасте ему мог попасться ненароком какой-нибудь овощ. Вот почему ему нужна женщина рядом.

– То есть?

– Она о нем позаботится, поможет разобраться в себе.

Анна приподнялась:

– По-твоему, в этом и состоит женское предназначение? В том, чтобы заботиться о тех, кто сам о себе позаботиться не в состоянии?

– Я вовсе не это имел в виду, – возразил я, чувствуя, как разговор устремляется совершенно не в то русло, чего мне совсем не хотелось. – Просто ему не хватает любви достойной женщины, – добавил я, поймав себя на том, что мои слова напоминают строки из какого-нибудь задушевного блюза, выпущенного «Мотаун».

– Иными словами, ему нужна мамочка, – заключила Анна и откинула прядь волос на спину.

– Нет, ты снова меня не так поняла.

– «Мужчина, двадцать два года, – начала она, подражая интонациям дикторов, зачитывающих объявления из раздела «Знакомства». – Ест, пьет и несет всякое говно, ищет женщину, которая удовлетворит все его потребности, начиная с домашней еды и заканчивая ежедневным минетом». Как заманчиво, котик, я в деле!

Я промолчал.

– А может, женщинам вовсе не хочется всю жизнь нянчиться с мужиками! – продолжила она. – А хочется связать судьбу с тем, кто твердо стоит на ногах. Неужели это невозможно? Связаться с тем, кто не расхаживает кругами с табличкой «Спаси меня. Да, я скотина. Но это потому, что рядом со мной женщины нет. А то, что ее нет как раз потому, что я скотина, тут вовсе ни при чем!».

– Длинновата надпись для таблички. Лучше подсократить – для удобочитаемости.

Она повернулась и посмотрела на меня, и я вдруг подумал: интересно, а видно ли со стороны, как быстро шарашит пульс под кожей?

– Издеваешься, да?

– Ни капельки. Просто хочу сгладить эту нелепую ситуацию.

Она встала.

– И поэтому издеваешься.

Я миролюбиво вскинул руки:

– Слушай, разговор явно зашел куда-то не туда. Давай отмотаем назад и все проясним спокойно.

Она схватила сумку, лежавшую на том же месте, куда она ее бросила, когда мы вошли в комнату полчаса назад, осыпая друг друга ласками и поцелуями.

– Вы все одинаковые. Ищете себе вторую мамашу. Мало вам одной, что ли? – раскрасневшись, выпалила она.

Ее слова будто застыли в воздухе. Выждав немного, я проговорил:

– Да нет. Вполне достаточно.

Она стала торопливо искать в сумочке ключи.

– Чувствую себя неважно. Надо было сразу ехать домой.

– Давай я тебя провожу.

– Не утруждайся, – сказала она и пулей выскочила за порог.

А через минуту снаружи хлопнула дверь машины. Ненадолго все стихло, потом заревел двигатель – и Анна уехала.

* * *

Через пару дней мы с ней вышли на работу в одну смену. После ссоры мы не обмолвились ни словом, и в кинотеатр я зашел в наушниках, не поднимая глаз. Я видел расписание дежурств и знал, что на этой неделе Анна работает за кассой, и, пока шел через фойе, отчетливо чувствовал на себе ее взгляд.

Когда я выходил из раздевалки, ко мне метнулась рука и притянула к шкафу, стоявшему неподалеку. Анна захлопнула дверь, приникла ко мне всем телом и прижала к стене.

– Прости меня, – прошептала она, целуя мои губы. – Мне так стыдно, что я наговорила тебе всякого… Сам понимаешь…

Да, я понимал.

– А ты всегда само спокойствие! – сказала она. – Даже когда я себя веду как последняя сука, ты все равно покорный и невозмутимый, просто сил никаких нет! У меня аж зла не хватает!

Я ощутил жар ее тела, и что-то внутри вдруг надломилось. Я повалил ее на кучу мешков с зерном для попкорна, чувствуя, как она извивается подо мной. Чувство было приятное. Анна вонзила зубы мне в язык, и, нырнув руками под ее блузку, я явственно ощутил во рту привкус крови.

– Стой, – выдохнула она мне на ухо, и мои руки замерли. Некоторое время я еще лежал на ней, восстанавливая дыхание и унимая безумие, вспыхнувшее в теле.

Когда я наконец поднялся и протянул ей руку, она крепко ее сжала. Какое-то время мы стояли молча, глядя друг на друга и тяжело дыша, а потом принялись оправлять одежду. Анна пригладила волосы, потрогала щеки тыльной стороной ладони.

– Погляди, что ты со мной делаешь, – сказала она вполголоса, будто и не мне вовсе. – Сама себя не узнаю, когда я рядом с тобой.

«Ты меня в могилу сведешь», – мысленно ответил я ей.

Конец восьмидесятых

На моей памяти мама с папой ссорились только дважды.

Первая ссора произошла, когда папа отрастил бороду. До этого – сколько я себя помню – он всегда брился гладко, и я часто видел его у зеркала с белым от крема лицом и помазком с деревянной ручкой и светлыми щетинками. Иногда я задерживался в углу ванной и наблюдал, как он мажется этим самым кремом, придающим ему сходство с Санта-Клаусом, а потом управляется с опасной бритвой проворными и уверенными движениями настоящего профессионала. Он пошагово рассказывал мне о том, что делает, время от времени задавая уточняющие вопросы, чтобы проверить, внимательно ли я его слушаю.

Но потом я стал замечать, что с каждым днем на лице у него остается все меньше и меньше незаросших мест. Пошел в ванную и обнаружил на помазке тонкий слой пыли. После этого я усвоил привычку каждое утро проверять, трогали кисть или нет. И каждый раз она оказывалась в одном и том же месте, а я пытался представить, какой длины папина борода сегодня и скоро ли дорастет до плеч. За ужином, прежде чем отправить в рот очередной кусок, я всякий раз окидывал папу внимательным взглядом. Забавно, как меняется знакомое лицо, если всмотреться попристальнее.

Сперва мама просто отпускала шутливые замечания в своей добродушной манере. «Неужели бритва сломалась?» или «Надо бы пораньше приносить тебе чай по утрам, чтобы оставалось время на бритье». Папа в ответ только ворчал.

Спустя пару недель она сменила тактику. Теперь папино промокшее пальто, которое он, вернувшись домой, небрежно бросал на спинку стула у двери, так и оставалось на ней – никто уже не перевешивал его на плечики. А папины ботинки теперь никто не чистил – ему разве что оставляли на полу крем для обуви, чтобы он сделал все сам. Еду ему теперь накладывали с неизменно гневным стуком ложки. Да и за пивом приходилось ходить самому.

А в один прекрасный день мамино терпение лопнуло. Мы с Сэлом, вернувшись из школы на автобусе, зашли в дом и увидели, как родители кричат друг на друга, а мама швыряет тарелки в стену. Мы застыли на коврике, обводя их взглядом.

Заметив нас, мама закрыла лицо руками и бросилась вверх по лестнице. Папа закатил глаза и исчез в гостиной, прихватив с собой газету. Я скинул рюкзак и медленно зашагал на второй этаж, а Сэл остался наедине с осколками великолепного китайского фарфора.

Проходя мимо маминой комнаты, я прижался ухом к двери и услышал, как она плачет. И то были вовсе не отрывистые, короткие всхлипы, которые издавали мы с Сэлом, упав с велосипеда, а протяжный, гортанный стон.

Я понимал, что стоит мне сделать шаг назад, и половицы скрипнут, а мама подумает, что я подслушивал и ушел, и вместо этого толкнул дверь и скользнул к ней в комнату.

Она сидела на краю кровати, спиной к двери, лицом к окну. Я увидел ее отражение в зеркале на туалетном столике, а в следующий миг она тоже меня заметила и в ужасе зажала рот ладонями, силясь заглушить стоны, рвущиеся из груди.

Я обошел кровать и приблизился к ней. Глаза у нее ввалились и покраснели, а кожа казалась воспаленной. Она не решалась поднять на меня взгляд. По всей видимости, она старалась унять рыдания, и от одной мысли о том, что она пытается натянуть на себя маску, у меня болезненно засвербело в горле. Руки тут же потянулись к ней, я склонился и приник губами к ее затылку.

Она схватила меня за предплечье и притянула ближе, зарылась мне лицом в грудь и беззвучно зарыдала в мой дешевенький полиэстеровый блейзер, купленный ею на рынке несколько месяцев назад. Он был мне велик на один размер, но мама говорила, что я уже очень скоро возмужаю и вырасту.

* * *

А Сэл тем временем собрал все осколки и спрятал их в картонную коробку. Потом взял из своего стакана с канцелярскими принадлежностями черный маркер, написал наверху: «ОСТОРОЖНО» – и оставил коробку на коврике у двери, чтобы мама сама решила, что с ней делать.

* * *

Вторая ссора, которую я помню, произошла, когда папа пригласил Найджела в гости, чтобы вместе посмотреть игру.

Найджел иногда приезжал в Лондон вместе с нами. Садился за бабушкин стол, лакомился печеной картошкой, которую она приготовила, звал ее по имени и вообще вел себя как дома.

«Все так вкусно, просто пальчики оближешь, – говаривал он, когда она ставила перед ним тарелку с десертом. – А к взбитым сливкам у тебя заварного крема не найдется?»

Голова у него была лысая, как яйцо, но этот изъян он попытался замаскировать, отрастив длиннющие усы с закрученными вверх кончиками. Особенно смешно он выглядел, когда ел томатный суп. Стоило ему поднести ко рту миску, чтобы собрать остатки, как кончики усов падали внутрь и пропитывались красноватой жижей. Глядя на это, мы с Сэлом украдкой пинали друг друга под столом и хихикали в рукав.

Нрав у Найджела был паразитический. Интерес к папе просыпался в нем лишь накануне какого-нибудь матча, а все ради того, чтобы урвать себе бесплатный билет или посмотреть выездную игру с нашего дивана. Тогда далеко не у всех дома имелись спортивные телеканалы.

В людях папа разбирался плохо. Он отличался подозрительностью, причем ко всем, но стоило кому-нибудь отвесить ему комплимент, как он начинал стелиться под ноги, точно собака. А Найджел весьма поднаторел в искусстве лести. Когда речь заходила о футбольных новостях, трансферах и подписаниях контрактов, он косил под дурачка, лишь бы угодить папе, которому только в радость было первым просветить приятеля.

Порой он вовлекал в свои спектакли и меня – мог, к примеру, потрепать по щеке и сказать что-нибудь вроде: «Какой ты счастливчик, Ник! Всякий мальчишка мечтает об отце, который, как Пол Мендоса, живет и дышит футболом! У него, поди, и в венах не кровь течет, а сплошная любовь к «Арсеналу», правда же, Пол?» А папа в ответ только улыбался, явно польщенный этими речами.

Мама была настроена куда враждебнее.

– Не нравится он мне, – как-то сказала она папе. – И каким ты рядом с ним становишься, тоже не нравится.

– Так он и не обязан тебе нравиться, – парировал папа. – Два чая, один без сахара, в другой – одну ложку.

На том разговор и закончился.

Но однажды Найджел заявился на порог, когда мама и знать не знала, что он придет. Она проводила его в гостиную, не проронив ни слова, а потом вышла из комнаты и оглушительно хлопнула дверью.

Папа влетел на кухню. Мы с Сэлом застыли на лестнице и, перегнувшись через перила, ловили каждое слово.

– Я вообще пустое место! – воскликнула мама, с грохотом водружая вымытые кастрюли на металлическую сушилку. – Бесправная служанка, да и только!

– Тише, тише, – сказал папа. – Не надо меня позорить.

– Я что, не вправе выбирать, с кем проведу вечер? Неужели так уж сложно заранее со мной посоветоваться?!

– В следующий раз я тебя предупрежу о его появлении, чтобы ты заранее взяла себя в руки.

– В следующий раз?! А может, никакого следующего раза не будет! Может, ты придешь домой и обнаружишь, что я ушла! На поиски лучшей жизни! – На последнем слове ее голос дрогнул.

– Куда ушла-то? В съемную однушку в центре? Да на здоровье. Я уж как-нибудь управлюсь один.

Настал его черед хлопать дверью. Он прошел по коридору с упаковкой из шести банок пива под мышкой, мы проводили его взглядом.

* * *

Сэл все никак не мог понять, отчего мама не закатила скандал.

– Почему она в жопу его не пошлет? – В своем юном возрасте он уже неплохо смыслил в сквернословии.

Я пожал плечами:

– Может, не знает как. А может, любит его.

– Любит?! Да он ведь та еще скотина! Если любовь всегда такая, то мне ее не надо, уж спасибо!

– Ты и впрямь думаешь, что во всех семьях так? – спросил я.

– Не знаю. Но на фиг тогда свадьбы и дети, если у всех так!

Я кивнул.

Иногда папа вставал из-за стола, не проронив ни слова. Вытирал рот салфеткой, задвигал стул на место и выходил из комнаты первым, пока остальные еще ели. Обычно это случалось, когда «Арсенал» проигрывал.

В такие дни мама оставалась за столом и молчала. Я делал вид, что ничего не заметил. Сэл каждый раз откидывался на спинку стула и кричал во всю глотку: «Всегда пожалуйста!» Но папа неизменно углублялся в дом, ни разу не обернувшись. Сэла для него в тот миг будто и не существовало.

– Почему ты ему позволяешь так с собой обращаться? – спрашивал Сэл маму, но та только пожимала плечами и тут же начинала смахивать в мусорное ведро остатки ужина с тарелок.

Как-то раз, когда мама ушла в супермаркет, а мы с Сэлом делали уроки за кухонным столом, в комнату вошел папа.

– Привет, ребята.

«Арсенал» как раз недавно выиграл.

– Что тебе надо? – спросил я.

– Ваша мама еще не вернулась?

– Пока нет, – сообщил Сэл. – Тебе помочь найти чайник?

Папа остановил взгляд на высокой груде грязной посуды со следами супа, оставшейся в раковине после ланча.

– Мама сказала, что все вымоет, когда придет, – быстро уточнил я, но папа засучил рукава, будто собирался шагнуть на ринг.

– Это ни к чему, – сказал он.

Мы с Сэлом переглянулись.

– Знаете, мальчики, когда я служил в армии, нас заставляли начищать сапоги до блеска – так, чтобы капитан видел в них свое отражение. И мою обувь так и норовили своровать, а все потому, что я содержал ее в образцовом состоянии, не то что у других.

Сэл заткнул уши.

– А знаете, в чем еще я не знал себе равных? – Он сделал выразительный жест в сторону раковины. – Я мог всего за шесть минут перемыть посуду, оставшуюся после завтрака целого взвода! На, держи. – Он открыл кран и протянул мне свои наручные часы. – По команде «старт» включай секундомер.

Он настроил температуру воды и выключил кран.

– Старт!

Мы никогда прежде не наблюдали отца за мытьем посуды. Обычно в уголке кухни виднелась мамина спина, в раковине мелькали ее руки в желтых перчатках, а кругом разливался аромат моющего средства. Теперь на этом месте стоял Пол Мендоса, наш папа, который не знал даже, где хранятся столовые приборы, – совсем другой человек.

– Стоп! – скомандовал он, расправившись с последней кастрюлей.

– Одна минута сорок три секунды!

Он поклонился.

– Это еще что: всего-то несколько тарелок да суповая кастрюля. А представьте, каково это, когда их целый эскадрон!

– Чудесно! – сказал Сэл и, соскользнув со стула, поспешил к выходу. – Давай ты теперь каждый день будешь мыть посуду, и чтобы без отговорок!

В двери щелкнул мамин ключ, и через пару мгновений она появилась на пороге, нагруженная тяжелыми сумками.

– Дорогая! Все в порядке? – уточнил папа, уступая ей дорогу. – Что-то ты долго.

– Очереди большие, – пояснила мама, сгружая сумки на кухонную стойку. – Я у касс, наверное, полчаса простояла. – Она устало прилегла на ворох пакетов и закрыла глаза.

– Я бы чаю с удовольствием выпил, – сказал папа.

– А? – Мама открыла глаза. – Да, конечно. Сейчас.

– Да не спеши, – сказал он ей и, достав из одной из сумок газету, направился к двери. – Я подожду, пока ты разберешь покупки.

Насвистывая что-то себе под нос, он зашагал по коридору.

* * *

Мы так и не поняли, отчего она не сумела себя отстоять. И почему Найджела и бороды хватило, чтобы сломить ее окончательно.

2003

Мы сидели в тенистом углу мемориального сада, целовались и обсуждали всякую ерунду. Солнце палило вовсю, а Анна любила жару, но я рассудил, что в тени будет безопаснее. Здесь проще уберечься от чужих глаз. В этот полуденный час в саду собралось немало народа. Встречались тут и стайки подростков, и пенсионеры на лавочках, и влюбленные, льнущие друг к дружке.

Но в нашем уголке никого больше не было. Нас окружали только пышные тропические растения, и стоило улечься на траву, взглянуть на листья пальм на фоне голубого неба, почувствовать спиной жар, идущий от земли, – и тут же казалось, что мы на каком-то далеком острове. А монотонный шум машин, доносящийся с шоссе неподалеку, – это баюкающий плеск прибрежных волн.

– Если бы ты мог отправиться в любую точку мира, куда бы поехал?

– В Италию, – не задумываясь ответил я.

– Я тоже! – Она приподнялась на локте и посмотрела на меня. – Там настоящий рай для писателей, столько вдохновения! А куда именно?

Я пожал плечами.

– Думаю, там и в провинции очень красиво. Но наверное, в Венецию, – ответил я и посмотрел на нее. – Погоди-ка. Ты-то уже в Италии наверняка бывала.

Анна залилась краской:

– В Венеции не была!

– Я уж думал, ты скажешь, что Венеция – это клише.

Она состроила гримаску:

– Ну а как без клише? Даже попытки спрятаться от них и жить свободной жизнью – это тоже вполне себе клише! Мы в жопе хоть так, хоть эдак, ничего не поделаешь!

– Ну ты и хулиганка, а! Я других таких не знаю!

Она рассмеялась и сорвала несколько травинок.

– Девчонка бунтует против религиозного воспитания и потому так и сыплет ругательствами при любом удобном случае. Классическое клише. А тебе бы хотелось, чтобы я не ругалась?

Я покачал головой:

– Мне ты нравишься такой, какая ты есть.

– Славно, – ответила она и снова улеглась на траву, подняв взгляд в небо. – Потому что в противном случае черта с два я бы бросила это дело.

* * *

Мне понадобилась летняя обувь, так что мы отправились в город на ее поиски. Анна всю дорогу шагала чуть впереди, а когда мы зашли в магазин, стала внимательно разглядывать лица покупателей.

– Ты будто мой телохранитель, – шепнул я ей на ухо, а она посмотрела на меня и улыбнулась.

– А тебя что, надо защищать? – спросила она, разглядывая вещи на вешалках. – Вот это тебе очень пойдет, – заявила она, показав мне темно-синюю футболку. – Мне нравится этот цвет на парнях, – заявила она, но потом, словно передумав, повесила футболку на место. – Мы за обувью пришли, помнишь?

Я выбрал какие-то парусиновые туфли и пошел заплатить за покупку, а Анна пообещала, что будет ждать меня у выхода. Поравнявшись со стойкой, на которой висели те самые темно-синие футболки, я обернулся, чтобы убедиться, что Анна меня не видит, отыскал нужный размер и прихватил с собой на кассу.

* * *

Чуть позже мы направились к ее машине. Ноги обжигал жар, пробивавшийся сквозь бетон. В воздухе пахло горячим асфальтом – резко, точно бензином перед самым взрывом.

– Стой, – вдруг сказала она, схватив меня за руку. – А почему бы нам этого не сделать? Почему бы не поехать в Италию?

Я остановился.

– Вдвоем?

– Да! – Она крепче сжала мою руку. – Ну давай! Давай поедем!

– А когда?

– Слышала, в Венеции очень красиво зимой. Да и поспокойнее. – Она улыбнулась. – Как-никак мы против клише.

Я не знал, что на это сказать. Как я мог согласиться, не убедившись сперва, что она не шутит, что вся подготовка, отговорки для родителей, обходные пути – все уже продумано? Как мы это все провернем? Я не знал, что ответить, и потому промолчал.

– Да ладно тебе! – сказала она и потянула меня в город. – Чего это ты так испугался?

Мы зашли в турбюро, а вышли с ворохом брошюр, блестящие страницы которых пестрели гондолами, столиками кофеен, видами закатов. Типичные итальянские мотивы, пояснила мне Анна, уже не заботясь о том, чтобы идти от меня чуть поодаль. Ее, кажется, нисколько не волновало, что нас могут увидеть вместе.

– Ой! – меня вдруг накрыла знакомая волна разочарования, и я остановился как вкопанный. – У меня паспорта нет.

Она посмотрела на меня так, будто я ляпнул несусветную глупость.

– Я лет десять не выезжал за границу, – сказал я в свое оправдание. Пальцы нащупали в кармане зажигалку.

Она быстро обдумала мои слова, потом резко развернулась и зашагала в другую сторону – видимо, вернуть брошюры.

– Ты куда? – спросил я.

– На почту! – бросила она через плечо. – Хватит уже отговорки искать!

Мы нашли на стойке анкету и остановились у фотобудки. Я посмотрел на свое отражение в крошечном зеркальце и провел рукой по бритой голове.

Анна толкнула меня внутрь и усадила на стул.

– Только не улыбайся, запомнил? – сказала она, забрасывая монетки в слот.

– Погоди! – сказал я, когда она отступила и стала задергивать шторку. – У меня есть мелочь! – Но тут полыхнула ослепительная вспышка.

– Так, один кадр запороли, – прокомментировала Анна снаружи. – Осталось еще три.

Я старательно расслабил лицо и попытался придать ему спокойное выражение, хотя внутри у меня все бурлило. Краешком глаза я заметил за занавеской загорелые ноги Анны. Ее ногти, покрытые красным лаком. Я с трудом сдержал улыбку, и тут вспышка полыхнула снова.

* * *

Я помню тот день фрагментами. Как мы лежали на траве в мемориальном саду, шли к ее машине, были на почте, потом переместились ко мне, где улеглись в постель и стали рассматривать брошюры и обсуждать, куда именно поедем. Эти воспоминания живут у меня в голове, будто смонтированное кино. Немного неправдоподобное, слегка клишированное, состоящее лишь из самых удачных кадров. Может, я не слишком точно запомнил слова, прозвучавшие в тот день, но чувства, которые они во мне пробудили, прочно запали в память – а ведь что, по сути, остается у нас от других, если не чувства, которые мы рядом с ними испытывали? Они словно точка в конце предложения. Мутное зеркало, сквозь которое мы силимся разглядеть себя.

Два удачных снимка я прикрепил к документам, третий, не соответствовавший требованиям, Анна отрезала и спрятала в сумочку. А я оставил себе последний. На нем виден профиль Анны – она тянется ко мне из-за шторки и льнет языком к мочке моего уха. Рот мой смеется – от изумления, от шока, от ужаса. Глаза крепко зажмурены, а кожа такая красная, будто вся кровь пробилась на поверхность, будто я не могу поверить в происходящее, будто я счастлив.