Темные тайны

7

Местные жители знают эту историю, если тебе так не повезло, что ты увидел ругару, то должен держать это в тайне сто один день. Если нарушишь правило – сам станешь этим чудовищем. В общем, Ринн отсчитывала дни.

Сто один день со времени исчезновения Элоры.

Сто один день с того момента, как Ринн видела это, или думает, что видела. Если это не ее фантазии.

Я прогоняю видение и объясняю Ринн, что это неправда, что ругару не существует. Те истории не более реальны, чем ее сказки о единорогах и феях. Она смотрит на меня так, словно я ее предала, и молчит. Просто забирает банку со светлячками и направляется в сторону своего дома, шагая босиком по высокой болотной траве. Безмолвная, как привидение.

Семья Кейса и Ринн не живет на дощатом настиле, их дом стоит на узкой полоске суши ближе к протоке Лайл. Их мать Офелия – лучшая повариха по меньшей мере на сотню миль вокруг. Они чистокровные каджуны.

Во мне нет ни капли каджунской крови, но мне всегда нравилось ужинать с Кейсом и его семьей. Этуфе^[16] и джамбалайя^[17]. Булочки домашнего приготовления. Гигантские чугунные котлы булькающего гумбо^[18], которых хватит, чтобы дважды накормить каждого в Ла-Кашетте. Набив животы, мы все выходили на парадное крыльцо, их отец играл на скрипке или гармошке, а мальчики пели. Даже Кейс.

Joie de vivre.

Радость жизни.

Вкусная еда и красивая музыка. Хорошие времена. Приятные люди.

Я чувствую стыд оттого, что испугалась Кейса. Харт не прав насчет него. Ведь Кейс – один из нас, один из Летних Детей.

Войдя в дом, я вытаскиваю из кармана сложенный рисунок Серы и засовываю его на дно выдвижного ящика с нижним бельем. Конечно, это примитивный тайник, но я слишком устала, чтобы искать какой-то другой. Меня едва хватает на то, чтобы почистить зубы и натянуть чистую футболку, а потом я заползаю под одеяло.

Моя первая ночь дома.

Лапочка опять приходит посидеть на краешке моей кровати, она чешет мне спинку и мурлычет песню. Это наш ритуал с момента моего рождения.

– Спокойной ночи. Спи крепко, не позволяй москитам кусаться, – произносит она. – Люблю тебя, Сахарная Пчелка.

– А я – тебя, – отвечаю я, и Лапочка целует меня в лоб, а потом гасит свет и поднимается к себе в спальню, закрыв за собой дверь.

Но сон играет со мной в прятки, как это делала Элора. Как бы сильно я ни старалась, не могу уснуть. Вероятно, это китайские колокольчики Евы не дают мне покоя, я слышу, как они снаружи звенят в темноте.

Не думаю, что дело только в этом.

Наверное, тому виной постоянная боль из-за отсутствия Элоры. Воспоминания о долгих летних ночах, проведенных на ее заднем дворе, мы загадывали желания, когда падали звезды. О пении под радио в кухне Лапочки, когда мы готовили домашнее мороженое.

Или это бесконечные вопросы не дают мне забыться сном?

Я продолжаю размышлять о том пропавшем сундуке. И о рисунке Сандра. О незнакомце без лица.

Когда время приближается к двум часам ночи, я выбираюсь из-под одеяла. Сахарок ковыляет мне навстречу, проверить, кто это ходит, но, понимая, что это я, отправляется обратно спать. Затем я медленно и аккуратно открываю парадную дверь, чтобы маленький колокольчик не звякнул, и выскальзываю на крыльцо.

Как только мои ступни касаются росы, осевшей на окрашенных досках, я понимаю, что забыла обуться. Тут же вспоминаю о том щитоморднике, которого сегодня вечером убил Кейс.

Смотри, куда ступаешь, chere.

Я проверяю ступеньки прежде, чем сажусь на них, и смотрю в сторону воды.

Никто не назвал бы низовье Миссисипи красивым, но ночью оно выглядит привлекательнее, чем при ярком дневном свете. Течение реки всегда меня успокаивало. Однако сегодня ночью мне ее плохо видно, потому что над водой нависает плотный и густой туман.

Тишину ночи снова оживляют звуки ветряных колокольчиков. Я перевожу взгляд на соседний дом и замечаю, что теперь там два комплекта, они висят рядом с окном Евы. Не понимаю, как она засыпает при этом звоне.

Через несколько минут я слышу кое-что еще – тихий плач, замираю и вглядываюсь в темноту пристани. Звук повторяется снова; сдавленное рыдание, окутанное одеялом тумана. Густой, влажный воздух играет со мной, искажая звук. Кажется, будто он доносится из определенного места, но в то же время звучит отовсюду.

Вскоре все прекращается.

Я задерживаю дыхание, чтобы точно услышать, когда звук возобновится. И на этот раз в нем есть что-то знакомое. Я встаю, делаю несколько шагов по дощатому настилу, и меня тотчас окружает удушающий туман.

Я медленно поворачиваюсь вокруг себя.

– Элора? – шепчу я.

Плач прекращается. Кто-то тихо стонет.

– Элора? – снова повторяю я. Слышится долгое сопение, но плача больше нет. – Это ты, Элора? Это я, Грей.

А затем раздается резкий голос, словно сквозь тьму протягивается костлявая рука.

– Грей?

Мое сердце уходит в пятки, когда я замечаю призрачное свечение блуждающего шара. Фифолет, подсказывает мне интуиция. Но затем я понимаю, что это просто свет от фонарного столба на пристани. Еще одно долгое сопение, и я, следуя за этим звуком, огибаю ряды деревянных ящиков. И там нахожу ее. Мокрую, дрожащую и смотрящую на меня снизу вверх немигающими глазами.

Только это не Элора.

Очень светлые волосы, поблескивающие от капелек тумана, и бледно-голубые глаза.

– Ева?

Она закрывает лицо руками и молчит.

Я опускаюсь рядом с ней на колени.

– Ты в порядке? Тебе больно?

У нее стучат зубы, а тело ее сотрясает дрожь.

– Нет, – шепчет она, и я не понимаю, на какой из моих вопросов она отвечает.

– Что случилось, Ева? – Я пытаюсь обнять ее, но она меня отталкивает. – Что ты здесь делаешь?

Лицо у нее неживое, словно на него надели маску с чертами Евы.

– Ева, объясни, что происходит.

Она неловко вскакивает и пятится от меня.

– Все в порядке, Грей. Клянусь. Просто оставь меня в покое. – В ее голосе отчаяние. – Пожалуйста.

Ева может проследить свою родословную вплоть до девушек-каскетниц, первых француженок, посланных сюда, чтобы заселить недавно основанный Новый Орлеан. Они приехали полуголодные, грязные, больные и сошли с корабля, неся с собой сундучки в форме шкатулок, в которых лежали их вещи. Мужчины на пристани были потрясены их жутким видом. «Девчонки с каскетками», – шептали они. Девушек приняли за вампирш.

Сейчас, через триста лет, стоя здесь, в темноте и тумане, вдыхая запах сырости, исходящий от реки, и глядя на Еву – бледную, с размазанными по лицу слезами и остекленевшими глазами, – легко понять, почему те мужчины испугались.

– Евангелина! – мать Евы зовет ее с парадного крыльца. Голос Бернадетты глухой, нервозный. – Ты там, девочка?

– Ева, – произношу я, – если что-то не так, позволь мне помочь.

Тьму прорезает другой более громкий голос, пропитанный алкоголем и раздражением.

– Ева! Тащи сюда свою задницу, девчонка! – Это ее дядя Виктор. Брат матери. – У нас сейчас нет времени на твое дерьмо!

– Знаешь, в чем ужас, Грей? – Ева вытирает лицо, затем обхватывает себя тощими руками, содрогаясь всем телом. – Мертвые, они лгут. Так же, как мы.

Потом она уходит, а я остаюсь, одинокая и сбитая с толку.

Мне надо идти домой, но я иду в обратном направлении, в дальний конец пристани. Закрываю глаза и замираю над темной, рокочущей поверхностью огромной реки.

Элора – водяная ведьма, ее всегда магнетически тянуло к воде. Множество раз эта магия притягивала на это самое место, на край пристани. И она стояла тут, над могучей Миссисипи, широко раскинув руки, позволяя реке питать свою душу неудержимой жизненной силой.

Было много летних ночей, когда я просыпалась далеко за полночь, по совершенно неведомой мне причине, и чувствовала непреодолимую тягу выйти на крыльцо. Элора с темными волосами, залитыми серебристым лунным светом, находилась здесь, прямо на краю. Она ощущала мою близость, так же, как я чувствовала ее, даже во сне. Элора поворачивалась и улыбалась мне, а я, прямо в пижаме, спешила ей навстречу, чтобы посидеть на причале, тесно прижавшись друг к другу, а мощь реки – мощь Элоры – теперь передавалась и мне.

Те ночи были самыми волшебными.

Звук колокольчиков Евы несется сквозь туман и эхом отражается от реки. Этот звук заедает у меня в голове, я уже не слышу плеска воды о причал, лягушек и насекомых. Единственное, что я слышу, это позвякивание колокольчиков.

И мелодичный смех Элоры.

Я открываю глаза и пытаюсь увидеть противоположный берег реки, но она темная и необъятная.

Мне кажется, что, если я быстро повернусь, то за мной будет стоять Элора. Я сильно чувствую ее присутствие. Прямо здесь. Но я не поворачиваю голову, потому что боюсь ошибиться.

Раздается резкий треск дерева, и я внезапно падаю. Доска, на которой я стояла, ломается под моими ногами. Я ощущаю все как в замедленной съемке, теряю равновесие, потому что мои ноги лишились опоры, руки пытаются ухватиться за что-нибудь, но ловят только воздух. Я лечу вниз и испытываю облегчение, когда мое бедро болезненно ударяется о деревянный причал. Проваливается только одна нога, и теперь она болтается над глубокой, быстро бегущей водой. Мое сердце вот-вот выпрыгнет из груди, я слышу его стук в ушах, он даже громче чертовых колокольчиков Евы.

Там, где я стояла всего несколько секунд назад, доска полностью прогнила или была съедена термитами. Когда я протягиваю руку, чтобы дотронуться, она под моими пальцами рассыпается в труху.

Доски долго гнили под слоем свежей побелки.

Я оглядываюсь, потому что мурашки ползают по телу, а потом накатывает странное чувство – необычное покалывание.

За мной следят.

Я твержу себе, что это мои нелепые фантазии, вытаскиваю ногу, встаю и отхожу от черной воды, спеша обратно, на спасительную дощатую дорожку, к свету на крыльце Лапочки. Вбегаю в дом и запираю за собой дверь.

Мне хочется спать, но, когда я укладываюсь обратно в постель, сон по-прежнему не идет. Я продолжаю испытывать то ощущение падения и стараюсь не смотреть на рамку с фотографией на тумбочке, не дотрагиваться до маленькой жемчужины на моей шее. Не думать о Элоре.

Вскоре я опять встаю. Четыре часа утра. Может, мне не дает покоя болезненный синяк, формирующийся на моем бедре, но к окну меня подзывает постоянный шепот ветряных колокольчиков. Туман рассеялся, и вышла почти полная луна.

Вот при такой луне и появляется ругару.

Я смотрю на пейзаж за окном, оглядывая пустоту байу за домом. Ничего, кроме болота, до самой протоки Лайл.

И тут я вижу это и задерживаю дыхание.

Фигура, сливающаяся с темнотой.

Там кто-то есть.

Кто-то неподвижный.

Наблюдающий за мной.

Étranger. Чужак.

Он не может быть дальше, чем в пятнадцати футах, лишь тонкое оконное стекло и остатки ночи отделяют нас друг от друга.

Нечеткая, высокая фигура, но я вижу глаза, в которых мелькает ледяной голубой свет. Минуту мы смотрим друг на друга, оба застигнутые врасплох, застывшие от неожиданности. И я чувствую себя словно под гипнозом, вскоре этот некто поворачивается и растворяется в темноте, он движется с гибкой грацией ночного животного.

И я снова одна.

Мое тело дрожит. Я опускаюсь на пол и съеживаюсь около стены под своим окном. Жду тоскливого завывания волка, но слышу лишь собственное дыхание.

И нервное бормотание китайских колокольчиков.

* * *

Я подавляю панику и продолжаю бежать.

Вслепую. Сквозь дождь. Вытянув вперед руки.

Надеясь ничего не нащупать. Надеясь, что, если я что-нибудь нащупаю, это будет не он. Не он. Не он! Пожалуйста, пусть это будет не он!

8

Следующие несколько часов я провожу на полу. Холодно. Когда занимается рассвет, я перебираюсь в постель. Мое тело сдается, и сон наконец находит меня. Когда я просыпаюсь, время близится к полудню. Несмотря на колокольчик над дверью, я проспала первую за воскресное утро волну туристов, нахлынувших в «Мистическую Розу».

При ярком солнечном свете, льющемся в окно, и щебете клиентов, заходящих с улицы в магазин и обратно, все, что случилось прошлой ночью, кажется совсем далеким. Словно это ночной кошмар.

Но я знаю, что те глаза были реальными. Что-то находилось неподалеку от моего окна минувшей ночью.

Étranger.

Чужак.

Даже при солнечном свете и беззаботной болтовне от этого воспоминания меня до костей пробирает холод.

В кухне Лапочка оставила мне на столе тарелку с домашними печеньями. Но как только я беру одно из них, то видение про Элору вновь поражает меня. Я чувствую ее панику.

Она бежит.

Я бегу.

Вслепую. Сквозь дождь. Вытянув вперед руки.

Я хватаюсь за спинку стула, чтобы не упасть, переживая этот ужас, потом предлагаю свое печенье Сахарку, и он съедает его.

Во рту у меня пересохло, и я открываю шкафчик, чтобы взять стакан, но меня отвлекает большая фоторамка, висящая на стене, сколько я себя помню. Внутри нее много маленьких рамок для фотографий разных размеров. Я видела ее миллион раз, но никогда по-настоящему к ней не приглядывалась.

Теперь же я внимательно смотрю на фотографию в центре. Я сижу на коленях у матери на ступеньках «Мистической Розы». Вероятно, снимок был сделан вскоре после того, как погибли Эмбер и Орли, потому что на мне розовый сарафан, который Лапочка сшила мне ко дню рождения. Думаю, я была без ума от этого сарафана, поскольку он надет на мне почти на всех фотографиях, где мне четыре года.

Длинные каштановые волосы моей матери собраны сзади изящной серебряной заколкой в виде колибри с красиво расписными глазами. Изначально таких заколок было две, и она носила их постоянно. Мне тоже нравились эти заколки, потому что это была пара, как мы с Элорой, но в какой-то момент одна из них потерялась. Еще до того, как был сделан этот снимок. У меня до сих пор хранится вторая, что на этой фотографии. Заколка находится у меня в спальне, но я никогда ее не ношу.

Я позволяю своему взгляду задержаться на мамином лице. Я всегда думала, что наши зеленые глаза одинаковые. Большие, зеленые глаза, Харт говорил, что я напоминаю ему древесную лягушку.

Но на фотографии у нас разный взгляд.

Мой – невинный, а взгляд моей матери – загнанный. Или пустой, словно внутри ничего не осталось.

Я размышляю о том, что вчера сказала Сера. У твоей мамы был мощный дар.

Я впервые услышала об этом. Конечно, есть множество вещей, которые я не знала о своей матери. Начиная с того, почему она лишила себя жизни.

Мне невыносимо находиться в кухне вместе с этими загнанными глазами, поэтому я направляюсь в торговый зал.

Лапочка занята тем, что расставляет на серебряном подносе флакончики с эфирными маслами. «КУПИ ОДИН И ПОЛУЧИ ВТОРОЙ БЕСПЛАТНО». Ее взгляд озабоченный, когда она видит темные круги у меня под глазами.

– Трудная ночь, Сахарная Пчелка?

Я киваю и забираюсь на высокий табурет за кассой.

– Просто тяжело находиться здесь без нее.

Не то чтобы я приняла сознательное решение не рассказывать ей о моем ночном госте или о том, что случилось ранее. О плачущей в ночи Еве, о моем смертельно опасном падении на причале. Я даже не осознала, что собираюсь солгать, пока этого не сделала. Но решение принято, и я не знаю, как его отменить. Я пробыла дома только сутки и уже жонглирую секретами, как ножами.

Лапочка кивает.

– Все, что мы теряем, вернется к нам в иной форме, – напоминает она. – Однако это не означает, что не нужно горевать.

Мне по-прежнему хочется верить, что Элора жива, но с каждым ужасающим видением все труднее цепляться за эту надежду. Это как стараться удержать кубик льда, пока он тает, а в итоге вода просачивается между пальцев.

– Ты думаешь, она мертва?

Лапочка перестает трогать флаконы и смотрит на меня.

– Ты спрашиваешь, что я думаю? Или что знаю?

– Второе.

– Я бы хотела сказать тебе наверняка, Грей. Но это так не работает. Если бы работало, мы бы все выигрывали в лотерею, не так ли? – Она ставит на поднос последнюю изящную бутылочку. – Это не то же самое, что сделать заказ в ресторане или выбрать что-нибудь из каталога. Я пыталась объяснить это шерифу. Мертвые сообщают нам что-то, только если хотят, чтобы мы это знали. Я не могу у них спросить, что хочу.

– Мне ее не хватает, – говорю я, потому что это, похоже, единственное, что я могу сказать с уверенностью.

– Ох, Сахарная Пчелка, – вздыхает Лапочка и гладит меня по щеке. – Мне хотелось бы иметь нужные тебе ответы, это так тяжело, когда кто-то уходит и оставляет после себя пустоту.

Я боюсь задать следующий вопрос, но он сам слетает с моих губ.

– Моя мама любила меня?

Лапочка отворачивается к крохотным флакончикам, берет оранжевый и подносит его к глазам, чтобы посмотреть на ярлычок.

– Ты была для нее всем, но были вещи, с которыми ей невыносимо было жить. – Она возвращает флакон на место. – Вещи, которые съедали ее изнутри, пока от нее почти ничего не осталось. Особенно в последние несколько лет.

Прежде чем я успеваю спросить, о чем Лапочка говорит, звенит колокольчик над дверью, и входит еще одна группа туристов. Мы предлагаем им воду, бутерброды и книги по астрологии. Они оплачивают тридцатиминутное гадание, и Лапочка просит меня последить за кассой, а потом ведет их к маленькому алькову в углу и задергивает создающую уединение занавеску.

Когда колокольчик звенит опять, я поднимаю голову, чтобы сказать: «Добро пожаловать в “Мистическую Розу”, нежные души». Как научила меня Лапочка. Но это всего лишь Харт.

Я не хочу его видеть, поскольку уже знаю, что не расскажу ему о своем ночном госте. Или о тех рисунках, что показали мне близнецы, о пропавшем черном сундуке.

Харт не захотел бы, чтобы я таким способом его оберегала, он бы разозлился, но мне невыносимо причинить ему новую боль.

Во всяком случае, пока я не разберусь, что все это значит.

Харт неторопливо приближается к прилавку, словно я барменша с Дикого Запада, а он пришел заказать двойную порцию виски. Ставит локти на стеклянную поверхность и зарывается пятерней в волосы.

– Я думал о том, что ты мне сказала. – Харт обводит глазами магазин и понижает голос: – О тех твоих видениях про Элору. – Мне приходится наклониться к нему, чтобы расслышать слова, и я ощущаю запах кофе и сигарет. – О том, как она убегает от кого-то.

Наши головы почти соприкасаются, его волосы щекочут мою щеку, а мне страшно находиться так близко к нему. Я беспокоюсь, что Харт сможет почувствовать меня, уловить, что я кое-что скрываю.

– Это должен быть Кейс, – произносит он. Его глаза мрачнеют, в них словно назревает грозовой шторм, который часто бывает у нас на болоте. – Это единственное, что пришло мне в голову, ведь он такой ревнивый.

Я стараюсь прогнать эти мысли, но тот страх, который я ощутила в сарае, выползает, словно щитомордник. Мурашки бегут по моим рукам и поднимаются по шее.

– Он приходил ко мне вчера вечером, – признаюсь я. – Кейс думает, будто Элора изменяла ему, будто она была влюблена в кого-то другого. – Харт вскидывает голову и хмурится, а лицо его бледнеет. – Он хотел, чтобы я сообщила ему, в кого.

– Все это чушь собачья. Теперь ты понимаешь, о чем я говорю, Грей? – Харт крепко стискивает челюсть и нервно проводит по волосам рукой. – Если Кейс считал, что это правда… если вбил себе в голову… это более чем достаточный мотив для…

– Для убийства, – говорю я, и он кивает, но я все равно не хочу в это верить. – Ты от него что-нибудь чувствуешь? От Кейса?

– Да, – отвечает Харт. – Но в этом как раз и проблема, слишком много всего: чувство вины, злость, боль, ревность и страх. Сама выбирай, что нравится. У парня в душе чертов коктейль. Всего и не перечислить.

– Однако ничто из этого не свидетельствует о том, что он ее убил, – возражаю я. – Я тоже чувствую все эти вещи. Все до единой.

– Да. – Лицо Харта смягчается. – Знаю, Грейси.

Я делаю шаг назад и напоминаю себе, что Харт лишь ощущает эмоции. Он не может знать причину.

– Но ничто из этого не свидетельствует о том, что он ее не убивал. – Лицо Харта становится строгим. – Кейс что-то скрывает.

Мне хочется, чтобы между нами было больше пространства, потому что я тоже кое-что скрываю, но владение секретами не делает тебя убийцей. Кроме того, тот, кто находился под моим окном прошлой ночью, определенно не был Кейсом.

– Может быть, это кто-то посторонний? Кого мы даже не знаем? Может…

– Нет, – качает головой Харт. – Элора ведь исчезла не с парковки продовольственного магазина. Чем занимался здесь этот человек? Откуда он взялся у протоки Лайл, да еще и поздно ночью? Это бессмыслица.

– А тогда что насчет Демпси Фонтено? – спрашиваю я. – То, что он совершил с Эмбер и Орли…

– Это не имеет никакого отношения к Демпси Фонтено. Лучше бы ты вообще о нем не упоминала, довела себя до того, что видишь призраков.

– А если…

– Перестань, это же древняя история! – Харт с силой ударяет по прилавку, и маленькие бутылочки подскакивают. – Забудь про нее, Грейси.

Звонит колокольчик, и в магазин, держась за руки, заходит молодая пара.

– Добро пожаловать в «Мистическую Розу», нежные души, – произношу я, а Харт отходит и делает вид, будто рассматривает свечи, а я тем временем помогаю Йену и Мэнди с озера Чарльз определиться с покупками, затем пробиваю их товары: благовоние, книгу о диких травах южной Луизианы и один приворотный камень.

Я надеюсь, их деньги окупятся.

Когда они уходят, Харт возвращается к прилавку, наклоняется ко мне и протягивает руку, чтобы дотронуться до кулона Элоры с маленькой голубой жемчужиной. Мазолистые пальцы касаются яремной впадины у меня на шее, и я замираю.

– Ты можешь выйти отсюда? – тихо спрашивает он.

– Да, как только Лапочка закончит со своим гаданием.

Харт кивает:

– Я подожду тебя снаружи.

Я наблюдаю, как он скрывается за дверью, и спрашиваю себя, что сказала бы Элора, если бы увидела, как жалко я выгляжу, потому что сохну по ее брату.

Иногда, когда я сбегала с работы в магазине, мы с Элорой прятались в высокой траве за сараем. Мы ели мятные конфеты, украденные с блюда сладостей Лапочки, а Элора подтрунивала над моей безнадежностью в том, что касалось мальчиков. Время от времени я пыталась подражать ее тембру голоса, чтобы проверить, будет ли он звучать так же музыкально и очаровательно, как у нее. Но Элора постоянно повторяла, что мой голос звучит, как крики умирающего гуся. После чего мы хохотали до слез.

Элора могла флиртовать с любым, для нее это было легко, как дышать. Я не обладала такой непринужденной магией. Я вообще никакой не обладала, кроме той, которой делилась со мной Элора.

Когда через десять минут я выхожу на улицу, Харт стоит на причале. Я внимательно рассматриваю его: длинные ноги, крепкая спина в облегающей белой футболке, ковбойские сапоги, потертые джинсы и непослушные черные кудри. Мои подружки из Литл-Рока съели бы его на десерт.

Но этим летом Харт другой. Жесткий, неприступный.

Он оборачивается, понимает, что я за ним наблюдаю, поэтому спешу к нему по дощатой дорожке.

– Интересно, что тут произошло? – Харт указывает на то место, где подо мной проломилась доска. Кто-то обнес это место сигнальной лентой, чтобы не пускать туда людей.

– Я чуть не свалилась в воду, – признаюсь я. – Доска прогнила.

– Господи! – Он вытаращивает глаза. – Ты же могла погибнуть. Когда? Что случилось?

– Вчера, поздно вечером. Я кое-что услышала и пошла посмотреть. – Все вспоминается как нечто нереальное. – И доска просто…

– Проклятие! – Внезапно Харт подскакивает ко мне и сильно сжимает мои плечи, а затем тихо и сдавленно произносит: – Ты не должна ходить сюда вечером, Грей. – Харт одновременно зол и испуган. Это напоминает мне случай, когда я была ребенком и Лапочка поймала меня за игрой со спичками в сарае.

– Ты делаешь мне больно, – говорю я.

Харт встряхивает меня.

– Хочешь закончить, как Элора? Это опасно. Не смей больше, ладно?

– Угу. – Я в замешательстве. Никогда я не видела Харта таким. – Конечно, – бормочу я. – Хорошо.

– Послушай меня. – Он ослабляет хватку, но не отпускает от меня. – Здесь, в темноте что только не происходит, Грейси. – Харт убирает руки, и я отступаю на пару шагов. – Случаются разные опасные ситуации.

Я киваю:

– Я буду осторожнее. Обещаю.

– Мне нельзя и тебя потерять. – Он садится на старый деревянный ящик, и мне кажется, будто Харт сломается, как та гнилая доска, если бы я до него дотронулась, он бы рассыпался в труху. – Прошу тебя, Грейси.

Впервые в жизни я вижу, что Харт едва сдерживает слезы, но он не плачет. Лишь смотрит вдаль, на широкую, илистую реку. И проходит долгое время, прежде чем Харт произносит:

– Она не вернется, ты ведь это знаешь, верно?

– Не надо, пожалуйста!

– Кто-то убил Элору. Тебе нужно смириться с этим, и если это не Кейс, тогда я не понимаю, кто это мог быть.

Вот так.

Во всеуслышание.

Мы долго и молча сидим. Минуты ползут медленно, как речные баржи. Харт вытаскивает сигарету и прикуривает ее, пока мы наблюдаем за маленькими буксирными судами, снующими туда-сюда по Миссисипи. Он откидывает голову, чтобы выпустить струю дыма, и это напоминает мне пар из трубы парохода.

– У нас была драка, – признаюсь я. – Весьма серьезная, в последнюю ночь, в августе прошлого года.

Харт докуривает сигарету и тушит ее каблуком сапога.

– Из-за чего?

Я пожимаю плечами:

– Так сразу и не скажешь… Из-за того, что Элора хотела уехать отсюда, а я, наоборот, вернуться. Да много из-за чего. – Я смотрю на сигаретный дым, который висит в неподвижном послеполуденном воздухе. Мне хочется подобно этому дыму уплыть вдаль. – К этому все шло. У Элоры возникло ощущение, словно она задыхается, ее душит это место, моя дружба. – Теперь Харт внимательно смотрит на меня. – А я не очень-то хорошо это восприняла.

«Я не могу быть только твоей, Грей! Господи, нам ведь уже не шесть лет. Мне нужно нечто большее. Да и тебе, уверена, тоже».

– Она постоянно куда-то убегала, лгала мне, отстранялась. – Я делаю глубокий вдох. – Вот почему я думаю, что Кейс прав, возможно, был кто-то еще. Какая-то тайная любовь, потому что отношения между нами изменились. – Я наконец с кем-то поделилась, так долго держала в себе, опасаясь, что если произнесу вслух, то это станет правдой. – Элора уже не любила меня так, как раньше.

Харт вздыхает, он убирает влажные кудри со лба, но непослушные пряди опять падают обратно.

– Она все равно любила тебя, Грей. Что бы там ни происходило между вами прошлым летом, Элора любила тебя больше, чем кого-либо. Я это знаю точно.

Харт поднимается, но я хватаю его за руку, останавливая.

– Ринн кое-что сказала мне вчера вечером. Это глупо, но… – Я чувствую, как мое лицо заливается краской. Это глупо. Мне не следовало вообще об этом заговаривать, но теперь Харт пристально смотрит на меня. – Она сказала, что видела, как до Элоры добрался ругару.

– Ты ведь в это не веришь, правда?

– Разумеется, нет. Но…

– Это же Ринн!

– Да, однако она что-то видела.

– Грейси, а если Ринн даже не выходила из дома в ту ночь? Она небось рассказала тебе одну из своих баек. – Харт засмеялся, только вот его глаза не улыбались. – Сделай мне одолжение, Печенька, и все-таки посиди дома сегодня вечером. – Он поворачивается и шагает прочь по дощатому настилу. – Ругару или нет, а я не хочу, чтобы ты гуляла тут в темноте.

Когда Харт уходит, единственное, о чем я могу думать, это о прохладе кондиционера, но на ступеньках магазина меня ждет Ева, она опять следила за нами.

За нами с Хартом.

Дует легкий ветерок, и я поднимаю лицо ему навстречу. Звон колокольчиков пронзает удушающую послеполуденную жару. Теперь с выступа крыши, прямо напротив окна спальни Евы свисают уже три самодельных творения. Самое новое сделано из старого столового серебра. Вилки и ложки звякают о цветные кусочки отполированного рекой стекла.

– Эти колокольчики очень красивы, – произношу я. – Готова поспорить, что Лапочка могла бы продать их в своем магазине и поделиться выручкой. – Дядя Евы, Виктор – ловец креветок. У него собственная лодка, но денег он зарабатывает немного, и я знаю, что их семье тяжело, как и всем остальным здесь.

– О… – Ева поворачивается, чтобы посмотреть на колокольчики. – Я бы никогда не продала их. – Ее голос даже тише, чем обычно, словно она боится, что ее творения могут услышать. Ева предлагает мне очередную пластинку засохшей жвачки, я беру ее и сажусь рядом.

– С Хартом все будет хорошо? – спрашивает она, в ее голосе звучит забота. Ева всегда считала Харта героем, честно говоря, все мы считали, но такое неприкрытое преклонение?

– Не знаю, – отвечаю я. – Очень на это надеюсь.

– Я тоже. – Ева делает глубокий вдох, и я чувствую, как она расслабляется в отличие от меня.

– Ева, расскажи мне, что случилось прошлой ночью? Тебя кто-нибудь обидел или…

– Никто меня не обижал, Грей. Честное слово. – Она берет мою руку, и я легонько сжимаю ее. – Прошлой ночью была Цветочная луна. Ты это знала? Так называется полная луна в мае, она волшебная. Самая сильная луна в году, потому что все в цвету.

– Ясно.

– Цветочная луна означает, что скоро наступят перемены, так утверждала моя бабуля.

– Почему ты сказала это вчера? О том, что мертвые лгут.

Ева вытягивает длинную нитку из своих шорт.

– Потому что все лгут, Грей. Разве нет? – Колокольчики опять звенят, надоедливые, как кусачие мухи. – Просто мертвых труднее игнорировать.

Меня зовет в дом Лапочка, и оставшееся до вечера время я помогаю ей в магазине, записывая туристов на прием и работая за кассой. Заходит Мэки, чтобы оставить нам ягоды французской шелковицы, которые собрала его мама, и мы пьем сладкий чай из стеклянных банок, а он рассказывает мне о девушке из Кинтера, на которую запал. Я улыбаюсь и поддразниваю Мэки, но на самом деле постоянно думаю о Еве. Что она имела в виду, когда говорила о лжи мертвых? И что она делала на причале прошлой ночью, плача в тумане?

На обед Лапочка опять готовит мои любимые блюда, но уже другие, отчего я чувствую радость, ощущаю покой и безопасность.

Прежде чем лечь спать, я выключаю свет и подхожу к окну, чтобы вглядеться в темноту. Но там нет горящих ледяным огнем глаз, никто не таращится на меня из мрака. Никаких ругару, воющих на луну.

Я дважды проверяю щеколду на окне, потом залезаю под одеяло и закрываю глаза. Когда переворачиваюсь на бок, вздрагиваю, резко сажусь в кровати и зажигаю лампу. На моих плечах фиолетовые синяки в виде отпечатков пальцев.

Здесь, в темноте случается всякое, Грейси.

Я выключаю лампу и снова ложусь. Колокольчики Евы наполняют комнату призрачным шепотом, и я размышляю, о чем предупреждал меня Харт? Чего он боится?

И что за чудовище прячется там, в ночи?

* * *

Кто-то хватает меня за лодыжку. Чьи-то холодные, мокрые пальцы. Я пронзительно кричу и падаю, ударяюсь о землю, твердую, как бетон. Падение выбивает у меня воздух из легких.