Czytaj książkę: «Сюжет»

Посвящается Лори Юстис

Хорошие писатели заимствуют, великие – крадут.

Т. С. Элиот

(возможно, украл у Оскара Уайлда)

Jean Hanff Korelitz

The Plot

В оформлении обложки использованы материалы Shutterstock

Copyright © 2021 by Jean Hanff Korelitz

© Дмитрий Шепелев, перевод, 2022

© Livebook Publishing, 2024

Часть первая

Глава первая
Каждый может быть писателем

Джейкоб Финч-Боннер, подававший некогда надежды автор «Изобретения чуда» («нового и неординарного» романа, согласно «Книжному обозрению „Нью-Йорк Таймс“»), вошел к себе в кабинет на втором этаже корпуса Ричарда Пенга, поставил потертый кожаный портфель на пустой стол и огляделся с затаенным отчаянием. За четыре года преподавания он успел сменить четыре кабинета в этом здании, мало чем различавшихся между собой, разве что из окна четвертого была видна вполне себе академическая аллея, а не парковка, как из окон двух предыдущих, и не помойка, красовавшаяся под окном первого; (самое смешное, что он тогда был, можно сказать, на вершине литературной карьеры и мог бы рассчитывать на что-то более презентабельное). Единственным предметом в кабинете, хоть как-то намекавшим на литературу (и вообще живое и личное), был потертый портфель, в котором Джейк с давних пор носил ноутбук, а в тот конкретный день – еще и работы своих студентов. Этот портфель он купил на барахолке незадолго до публикации своего первого романа, решив, что тот добавит трогательный штрих к его портрету: «успешный молодой романист не расстается со старой кожаной сумкой, верно служившей ему на пути к славе!» Но мечта о славе давно осталась в прошлом. А если он еще и продолжал надеяться на что-то, у него все равно не было повода тратиться на новый портфель. Больше не было.

Корпус Ричарда Пенга – малосимпатичное здание из белого пенобетона, расположенное позади спортзала, рядом с общежитиями для «девчонок» – возник в кампусе в 1960-е, когда колледж Рипли стал принимать студентов обоих полов; одним из первых в Америке, отдадим ему должное. Ричард Пенг был студентом-технарем из Гонконга, и хотя он, по всей вероятности, испытывал бо́льшую признательность за свой дальнейший успех к Массачусетскому технологическому институту, который окончил после колледжа Рипли, МТИ отклонил его предложение о постройке «корпуса-имени-меня», во всяком случае, за ту сумму, которую тот был готов пожертвовать. Первоначально корпус Ричарда Пенга предназначался для научно-технических программ, о чем красноречиво говорили такие детали, как большие неуютные окна вечно пустого вестибюля, длинные безлюдные коридоры и, собственно, бездушный пенобетон. Но после того, как в 2005 году колледж Рипли распрощался с точными науками (как и со всеми научно-техническими программами, не исключая и общественных наук) и перепрофилировался, выражаясь словами попечительского совета, «на изучение и развитие искусств и гуманитарных наук, стремительно теряющих значение в современном мире, который так в них нуждается», корпус Ричарда Пенга был отдан под очно-заочную программу магистратуры художественной литературы, поэзии и автобиографической прозы (мемуаров).

Вот так в корпусе Ричарда Пенга, в кампусе колледжа Рипли, в причудливом краю на севере штата Вермонт, достаточно близко к пресловутому «Северо-восточному королевству»¹, нашли пристанище писатели, чтобы перенять кое-что от его эксцентричности (с 1970-х эту область облюбовала одна немногочисленная, но стойкая христианская община), но не настолько далеко от Берлингтона и Хановера, чтобы считаться медвежьим углом. Конечно, курсы писательского мастерства преподавались в колледже уже в 1950-е, но тогда никто не относился к ним всерьез, и меньше всех – попечительский совет. Однако всем учебным заведениям, не желавшим вылететь в трубу, приходилось как-то приспосабливаться по мере того, как в стране менялся культурный фон и студенты все настойчивей выдвигали требования; пришло время, и стали котироваться такие дисциплины, как феминология, афроамериканистика и информатика, подтверждавшая, что компьютеры – это вещь. Когда же Рипли ощутил на себе большой кризис конца 1980-х и окинул сложившуюся ситуацию трезвым и крайне тревожным взглядом, оказалось, что спасение с наибольшей вероятностью обещает – сюрприз! – писательское мастерство. И была открыта первая (и пока единственная) аспирантура по писательскому мастерству, получившая название Симпозиумов Рипли, которые через несколько лет практически поглотили весь колледж, так что, в итоге, все, что от него осталось, – это очно-заочная программа, наиболее удобная для студентов, не желавших все бросать ради двухгодичной магистратуры в области изящных искусств. Да никто этого и не ждал! Писательское мастерство, как гласил глянцевый проспект и многообещающий веб-сайт колледжа Рипли, вовсе не являлось элитарным занятием, доступным лишь немногим избранным. Напротив, каждый человек обладал уникальным голосом и собственной историей, которую никто, кроме него, не мог поведать миру. И каждый – особенно при поддержке Симпозиумов Рипли – мог быть писателем.

Всю свою жизнь Джейкоб Финч-Боннер хотел быть только писателем и никем иным, начиная с детства на задворках Лонг-Айленда, последнего места на свете, откуда мог бы выйти серьезный автор. Тем не менее, именно там судьба-насмешница определила ему появиться на свет, единственному ребенку в семье налогового адвоката и школьного психолога. Почему Джейк увидел свою звезду на маленькой, невзрачной книжной полке районной библиотеки, обозначенной «Авторы Лонг-Айленда!», оставалось лишь гадать, но это не осталось незамеченным в доме новоявленного писателя. Его отец напирал на то, что писательством сыт не будешь («Писатели денег не зарабатывают! Кроме Сидни Шелдона. Ты что, решил стать новым Сидни Шелдоном?»), а мать при каждом удобном случае, то есть постоянно, напоминала ему о том, что предварительный экзамен на определение академических способностей выявил у него самые средние (читай, посредственные) навыки владения устной речью. Джейк ужасно комплексовал из-за того, что знал математику лучше, чем родной язык. Он должен был преодолеть досадные препятствия, но где вы видели художника без препятствий? Все свое детство и отрочество он упорно читал (не просто упорно, но придирчиво и завистливо), пренебрегая основными школьными предметами и избегая обычных подростковых соблазнов, чтобы лучше подготовиться к ожидавшему его соперничеству. А после школы поступил в Уэслиан², изучать писательское мастерство, и попал в тесный коллектив протороманистов и авторов рассказов, не меньше его одержимых своим призванием.

Какие только мечты не лелеял молодой Джейкоб Финч-Боннер о своей будущей книге. (Заметим, что фамилия Финч-Боннер была отчасти псевдонимом: веком ранее прадед Джейка по отцу, звавшийся Бернстайном, решил стать Боннером, а Финча присовокупил уже сам Джейк, в знак признательности к роману, пробудившему в нем любовь к литературе³.) Бывало, он представлял, что сам написал свои любимые книги, и мысленно давал о них интервью критикам и обозревателям (всегда смиренно принимая расточаемые похвалы) и проводил читки перед внушительной, алчно внимавшей ему публикой в книжном магазине или лекционном зале. Он спал и видел свою фотографию на заднем клапане суперобложки (в образах, давно вышедших из моды: «писатель за пишущей машинкой» или «писатель с трубкой») и представлял, как сидит за столом, от которого змеится очередь читателей, и подписывает свои книги.

«Благодарю, – искренне говорил он каждому (и каждой!) из них. – Так приятно это слышать. Да, у меня она тоже одна из любимых».

Нельзя было сказать, что Джейк только и делал, что витал в облаках. Он понимал, что книга сама себя не напишет и что ему придется потрудиться (напрячь воображение, приложить усилия, развить навыки), чтобы стать настоящим писателем. Он также понимал, что у него не будет недостатка в конкурентах: многие молодые люди питали не меньшую страсть к книгам и хотели писать их, и он допускал, что кто-то из них мог быть даже талантливей его, обладать более ярким воображением или хотя бы большим упорством. Такие мысли не приносили ему радости, но, к счастью, он был объективен к себе. Он понимал, что не сможет преподавать английский в государственной школе («если писательство не выгорит») или поступить в юридический колледж («да ладно?»). Он понимал, что избрал свою стезю и пошел по ней, и не собирался останавливаться до тех пор, пока не возьмет в руки свою книгу – и вот тогда весь мир узнает то, что сам он знал давно:

Он – писатель.

Великий писатель.

Во всяком случае, он к этому стремился.

Джейк перебрался в новый кабинет в корпусе Ричарда Пенга на исходе июня, когда Вермонт без малого неделю не просыхал от дождей. Войдя в кабинет, Джейк заметил, что наследил по всему коридору, опустил скорбный взгляд на свои кроссовки – почти не ношеные, еще недавно белые, теперь же побуревшие от влаги и грязи – и решил, что снимать их уже смысла нет. Несколько часов он провел за рулем, по пути из города, с двумя пластиковыми сумками, набитыми одеждой, и этим старым кожаным портфелем, в котором лежал почти такой же старый ноутбук с набросками его нового романа – романа, над которым он теоретически (но не практически) работал – и папки с работами его студентов, и Джейк подумал, что всякий раз, как направляется на север, в Рипли, берет с собой все меньше багажа. В первый-то год… Большой чемодан, набитый одеждой (как знать, какой образ мог пригодиться в течение трех недель в северном Вермонте, в окружении непременно благоговейных студентов и столь же непременно завидующих коллег?) и напечатанными сигнальниками его второго романа – он любил периодически сокрушаться на публике о нетерпеливом издателе. А теперь? Два скромных пластиковых пакета с джинсами и рубашками, и ноутбук, нужный ему, в основном, для заказа еды и просмотра ютьюба.

Если он не бросит эту депрессивную работу еще год, он, вероятно, вообще перестанет брать ноутбук.

Джейка отнюдь не радовала перспектива скорой сессии Симпозиумов Рипли. Как не радовала и скорая встреча со скучными, занудными коллегами (среди них были и писатели, но никто не вызывал у него неподдельного восторга) или наигранный энтузиазм при знакомстве с очередной оравой студентов, каждый из которых был твердо уверен, что однажды напишет – если уже не написал – Великий Американский Роман.

А главное, его не радовала перспектива и дальше изображать из себя писателя, да еще выдающегося.

Не стоило удивляться тому, что Джейк никак не готовился в преддверии Симпозиумов Рипли. И даже не открывал неприятно пухлых папок с работами своих студентов. Когда он только начал преподавать в Рипли, он убедил себя, что достойным дополнением к образу «великого писателя» будет образ «великого учителя», и уделял самое пристальное внимание письменным работам этих ребят, плативших немалые деньги, чтобы учиться у него. Но папки, которые он сейчас доставал из портфеля, папки, которые он должен был начать читать несколько недель назад, когда получил их от Рут Стойбен (весьма саркастичной заведующей Симпозиумов), успели проделать путь от ящика срочной почты до нового кабинета, ни разу не обнажив перед ним своих бумажных тел, а тем более душ. Теперь же Джейк смотрел на них недобрым взглядом, предчувствуя тягостный вечер, словно они были виновны в его прокрастинации.

Ну серьезно, что такого ценного могло его поджидать в этих папках с проекциями чьих-то внутренних миров, настойчиво продолжавших стекаться в северный Вермонт, заполняя стерильные аудитории корпуса Ричарда Пенга и этот самый кабинет, за несколько дней до начала индивидуальных занятий? Его новые студенты, эти пылкие неофиты, ничем не будут отличаться от своих предшественников: довольных жизнью профессионалов, убежденных, что смогут штамповать приключенческие романы в духе Клайва Касслера, мамочек, ведущих блоги о своих детишках и уверенных, что им с радостью доверят писать тексты для программы «Доброе утро, Америка», и пенсионеров, решивших «вернуться к писательству», не сомневаясь, что писательство их ждет не дождется. Но хуже всех были те, что напоминали Джейку его самого – «прирожденные романисты», донельзя самоуверенные, считающие себя лучше всех. Если новым Клайвам Касслерам и мамочкам-блогершам еще можно было внушить, что Джейк – знаменитый или хотя бы «весьма престижный» молодой (точнее, «моложавый») романист, то будущие Дэвиды Фостеры Уоллесы и Донны Тарт – могли ведь такие оказаться среди его студентов? – не купились бы на это. Такие сразу поймут, что Джейкоб Финч-Боннер выдал с горем пополам один хороший роман, не сумел написать достойного второго, не говоря о третьем, и теперь прозябает в этаком чистилище для подававших надежды писателей, и вряд ли ему дано вернуться в обойму. (На самом деле Джейк написал-таки третий роман, но предпочитал помалкивать об этом, пока не найдет издателя, готового за него взяться. Да, он написал третий роман и даже четвертый, но эти рукописи, на создание которых он положил без малого пять лет своей жизни, отвергали один за другим самые разные издатели, от именитых до безвестных, от «проверенного» издателя «Изобретения чуда» и респектабельного академического издателя «Ревербераций», до бессчетного множества мелких издателей, списки которых помещаются на задней обложке альманаха «Поэтов и писателей»; Джейк в свое время потратил круглую сумму, чтобы войти в их ряды, но остался с носом. Учитывая эти удручающие обстоятельства, он предпочитал, чтобы его студенты считали, что он все еще трудится над своим мифическим титаническим вторым романом.)

Даже не читая работ новых студентов, Джейк чувствовал, что уже знает их так же хорошо, как и их предшественников, то есть лучше, чем бы ему хотелось. Он, к примеру, знал, что представления авторов о своей одаренности сильно завышены, однако их тайные страхи о своей бездарности, скорее всего, оправданы. Он знал, что они хотят получить от него нечто такое, что он был совершенно не способен им дать, и ему не хотелось притворяться. Он также знал, что никто из них не добьется успеха и что после того, как они попрощаются с ним по прошествии трехнедельного курса, он их больше никогда не увидит и не вспомнит. И это на самом деле было все, чего он от них хотел.

Но для начала он должен был рассказать им свою профессиональную сказку о том, что все они и сам он могут чему-то научиться друг у друга, поскольку все они «коллеги-по-искусству», что у каждого из них есть свой уникальный голос и неповторимая история, которую они в состоянии рассказать, а потому каждый из них заслуживает называться этим волшебным словом – писатель.

Был уже восьмой час, а дождь не прекращался. К тому времени, как Джейк увидит своих новых студентов следующим вечером, на гостеприимном пикнике, он должен будет расточать улыбки и искриться воодушевлением, как подобает настоящему наставнику, чтобы ни у кого из новых участников Симпозиумов Рипли, видящих себя магистрами изящных искусств, не возникло сомнений, что «одаренный» («Филадельфия Инкуайрер») и «многообещающий» («Бостон Глоуб») автор «Изобретения чуда» обладает всем необходимым, чтобы ввести их в Шангри-Ла литературной славы.

К сожалению, единственный путь туда лежал через эти двенадцать папок.

Джейк включил стандартную настольную лампу Ричарда Пенга и уселся в резко скрипнувшее стандартное кресло Ричарда Пенга, после чего долго всматривался в грязную полосу по краю пенобетонной отделки на стене рядом с дверью, до последнего оттягивая тот муторный момент, когда он откроет первую папку и поймет, что его ждет ужасный вечер.

Сколько раз, оглядываясь на тот вечер, последний вечер, который он будет вспоминать как «до всего этого», он пожалеет, что допустил такую грубую, фатальную ошибку? Сколько раз, несмотря на то что одна из этих папок приведет его к баснословному богатству, он пожалеет, что не вышел из безликого кабинета, не прошел обратно по коридору, не сел в машину и не проделал долгий путь до Нью-Йорка, к своей заурядной, неудавшейся жизни? Столько, что и не счесть. Но было уже слишком поздно.

Глава вторая
Блондин с открывашкой

К тому времени, как следующим вечером начался приветственный пикник, Джейк был на последнем издыхании. Он проспал не больше трех часов, но заставил себя явиться на факультетское собрание и задремал во время ритуальной речи Рут Стойбен о моральном кодексе колледжа Рипли в отношении сексуальных домогательств. Однако он был рад узнать, что в этом году его избавят от студентов, считающих себя поэтами, – их переведут к учителям, также считающим себя поэтами (Джейк не представлял, что полезного он может дать начинающим поэтам, зная из личного опыта, что поэты нередко читают прозу, тогда как прозаики почти никогда не читают поэзию, хотя нередко врут об этом), так что теперь он мог быть уверен, что все его двенадцать студентов будут прозаиками. Но что за прозу они писали! В течение ночного читательского марафона «Ред Булл окрыляет» Джейк ознакомился с сочинениями, в которых повествование скакало так, словно рассказчик был блохой, прыгавшей с одного персонажа на другого, а рассказы (или… главы?) были такими вялыми и вместе с тем лихорадочными, что подразумевали… в худшем случае, ничего, а в лучшем – не пойми что. Времена путались в пределах параграфов (иногда – в пределах предложений!), а отдельные слова использовались так произвольно, что автору не мешало бы уточнить их значение. Некоторые были настолько не в ладах с грамматикой, что Дональд Трамп у них получался похожим на Стивена Фрая, и едва ли не все строили предложения, которые нельзя было охарактеризовать иначе, как самые заурядные.

Чего только не было в этих папках: шокирующая история нахождения полуразложившегося трупа на пляже (груди трупа описывались – смех сквозь слезы – как «спелые дыньки»); выспренный рассказ о том, как автор путем генетической экспертизы выяснил, что он «частично африканец»; унылое описание жизни матери и дочери в старом доме; начало романа о бобровой плотине «в глухой чащобе». Какие-то из этих сочинений даже не пытались прикидываться литературой, и Джейк мог легко разделаться с ними – достаточно было вычленить основную идею и сделать элементарную правку красным карандашом, чтобы оправдать свою зарплату и отстоять профессиональную честь; но другие, более умышленно «литературные» работы (из числа, как ни странно, самых безграмотных) грозили вывернуть ему душу. Он это знал. Он уже это чувствовал.

К счастью, факультетское собрание оказалось не таким уж мозговыносящим. Вернувшаяся профессура Симпозиумов Рипли неплохо ладила между собой и, хотя Джейк не мог сказать, что по-настоящему дружил с кем-то из них, у него сложилась традиция один раз за сессию пропускать по пиву в студенческом кафе с Брюсом О’Райли, профессором английского на пенсии из Колби, написавшим полдюжины романов, изданных независимой прессой в его родном Мэне. На этот раз Джейк заметил двух новеньких в переговорной комнате Ричарда Пенга: взвинченную поэтессу по имени Элис, примерно его ровесницу, и некоего Фрэнка Рикардо, который представился «мультижанровым» писателем, причем свое имя он произнес с таким нажимом, словно остальные должны были – или, во всяком случае, могли – его знать. Фрэнк Рикардо? Джейк с некоторых пор (с тех самых, как понял, что никто не хочет издавать его четвертый роман) перестал следить за новыми писателями – это причиняло ему боль – и не мог вспомнить, чтобы хоть что-то слышал о Фрэнке Рикардо. (Разве Фрэнк Рикардо выиграл Национальную книжную премию или Пулитцера? Или первый роман Фрэнка Рикардо взлетел на верхнюю строчку списка бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» по единодушному выбору читателей?) После того, как Рут Стойбен закончила свои наставления и прошлась по учебной программе (каждодневной и еженедельной, включая вечерние читки, сроки сдачи письменных работ и сроки награждения по итогам сессии Симпозиумов), она всех отпустила, напомнив с ехидной ухмылкой, что преподавателям не обязательно являться на приветственный пикник. Джейк метнулся к выходу, пока никто из коллег – знакомых или новых – не заговорил с ним.

Он снимал жилье в нескольких милях к востоку от Рипли, в доме у дороги, носившей название Аллея бедноты. Дом принадлежал местному фермеру (точнее, его вдове), и из его окон открывался вид через дорогу на заброшенный амбар, когда-то дававший приют молочному стаду. Теперь вдова превратила фермерский дом в детский сад, а землю сдавала в аренду одному из братьев Рут Стойбен. Она призналась Джейку, что написание книг для нее – это нечто непостижимое, как и курсы писательского мастерства (и кто только готов платить за это?), но она сдавала ему комнату с первого его года в Рипли; Джейк был тихим, вежливым и ответственным постояльцем – такого еще поискать. Чтение студенческих работ затянулось до четвертого часа ночи, а проснулся Джейк за десять минут до начала факультетского собрания. Вернувшись с собрания, он задернул шторы, повалился на кровать и проспал до пяти вечера, после чего надел рабочее лицо и отправился знакомиться со студентами.

Барбекю проходило на лужайке колледжа, вблизи первых корпусов Рипли, выстроенных в классическом стиле и – в отличие от корпуса Ричарда Пенга – радовавших глаз. Джейк положил себе на бумажную тарелку курицу и кукурузный хлеб и направился к холодильнику, намереваясь угоститься «Хайнекеном», но неожиданно путь ему преградила чья-то фигура, и длинная рука, густо покрытая светлыми волосками, проворно влезла в холодильник.

– Извини, старик, – сказал незнакомец, сомкнув пальцы на горлышке вожделенной бутылки.

– Окей, – сказал Джейк непроизвольно.

Такой ничтожный момент слабости. Джейку вспомнились типичные комиксы о качках на зад-них страницах старых журналов: качок на пляже швыряет ногой песок в лицо дрищу. Ну и что сделает дрищ? Конечно, пойдет в спортзал и тоже накачается. Этот тип – среднего роста, русоволосый, широкоплечий – уже отвернулся и, запрокинув голову, глотал пиво. Джейк так и не рассмотрел его лица.

– Мистер Боннер.

Джейк обернулся. К нему обращалась женщина. Та самая, новенькая, с утреннего факультетского собрания. Элис как-ее-там. Взвинченная.

– Привет. Элис, да?

– Элис Логан. Ага. Просто хотела сказать, как же мне нравится ваша книга.

Джейк ощутил легкое покалывание, как бывало почти всякий раз, когда кто-нибудь говорил такое. Можно было не сомневаться, что под «книгой» Элис имела в виду «Изобретение чуда», размеренный роман о молодом человеке по имени Артур, жившем, как и сам Джейк, на Лонг-Айленде. Однако образ Артура, чья зачарованность жизнью и идеями Исаака Ньютона проходила красной линией через весь роман, ограждая его от хаоса бытия, вызванного внезапной смертью брата, Джейк отнюдь не списал с себя. (У Джейка не было ни брата, ни сестры, и он мало что знал о жизни и идеях Ньютона до того, как взялся за этот роман, так что ему пришлось изрядно потрудиться, чтобы создать правдоподобный образ!) «Изобретение чуда» действительно пользовалось читательским спросом, и Джейк полагал, что до сих пор этот роман вызывает интерес у читателей, любящих хорошую прозу, которая не только развлекает, но и развивает. Но ни от кого, ни единого раза Джейк не слышал слов «мне нравится ваша книга» в отношении «Ревербераций» (сборника рассказов, отвергнутого издателем «Чуда», но великодушно принятого издательством Государственного университета Нью-Йорка – весьма уважаемым академическим издательством! – под хитрым определением «роман в рассказах»), несмотря на то, что бесчисленные экземпляры этой книги Джейк не поленился разослать различным обозревателям (ни одной рецензии в результате).

По идее, он должен был радоваться тому, что даже через столько лет кто-то все еще хвалил его первый роман. Но почему-то почувствовал себя хуже некуда. Впрочем, дело было не только в романе. Они с Элис уселись за один из пластиковых столиков. Джейк, пережив поражение под «Хайнекеном», пренебрег возможностью взять другой напиток.

– Он такой мощный, – сказала Элис, продолжая хвалить роман. – А вам тогда было… сколько? Двадцать пять, когда написали его?

– Примерно, да.

– Что ж, мне снесло крышу.

– Спасибо, так приятно это слышать.

– Я прочитала ваш роман, когда писала диссертацию. Я даже думаю, мы учились по одной программе. Только в разное время.

– О?

Программа, по которой учился Джейк – и, очевидно, Элис – не относилась к этому новому «очно-заочному» типу, а представляла собой более классический вариант «забудь о личной жизни и посвяти себя искусству на два года», и, откровенно говоря, имела несравненно больший вес в академическом сообществе, чем программа Рипли. Та программа, проводимая под эгидой Среднезападного университета, с давних пор выпускала поэтов и романистов первого порядка для американской словесности, и конкурс туда был таким, что Джейку понадобилось три года (в течение которых он смотрел, как его обходят куда менее талантливые друзья и знакомые), чтобы его приняли. Те три года он прожил в мизерной конуре в Квинсе, работая на литературное агентство с уклоном в научную фантастику и фэнтези. Было похоже, что научная фантастика и фэнтези – Джейк всегда прохладно относился к этим жанрам – привлекали высокий процент, скажем прямо, отшибленных начинающих авторов; хотя, честно говоря, сравнивать Джейку было не с чем, поскольку все солидные литературные агентства, куда он обращался после колледжа, не пожелали воспользоваться его услугами. ООО «Фантастические форматы», состоявшее из двух человек, располагалось в Адской кухне⁴ (если быть точным, в задней комнатушке квартиры-анфилады в Адской кухне) и имело клиентскую базу, включавшую порядка сорока писателей, большинство из которых уходили в более крупные агентства, как только добивались малейшего признания. Работа Джейка состояла в том, чтобы напускать на таких неблагодарных писак адвоката, охлаждать по телефону пыл новоявленных авторов, норовящих пересказать свою десятитомную эпопею (написанную или только задуманную), а главное, читать бесчисленные рукописи о дистопических альтернативных реальностях в глубинах космоса, сумрачных тюремно-лагерных учреждениях в недрах земли и отрядах постапокалиптических повстанцев, стремящихся свергнуть садистских диктаторов.

Один раз Джейк раскопал нечто перспективное – роман об отважной молодой женщине, которая сбегает из инопланетной исправительной колонии на каком-то межгалактическом мусоровозе, обнаруживает в грудах мусора колонию мутантов, воспитывает из них грозную армию и ведет в бой – и сообщил своим боссам. В романе чувствовался явный потенциал, но два неудачника, на которых работал Джейк, не восприняли его слова всерьез, и рукопись пылилась у них несколько месяцев. В итоге, он махнул на них рукой, а через год прочитал в «Вэраети⁵», что агентство «ИКМ» продало права на эту книгу киностудии «Мирамакс» (при участии Сандры Буллок), после чего аккуратно вырезал статью. Через полгода, когда он получил свой счастливый билет на вечеринку магистров изящных искусств, он уволился – О счастливый день! ⁶ – и положил вырезанную статью, приколотую к пыльной рукописи, на стол одному из боссов. Он сделал то, за что ему платили деньги. У него был нюх на хорошую идею.

В отличие от многих однокурсников, писавших магистерские диссертации (у некоторых уже имелись публикации, в основном, в литературных журналах, но в одном случае – к счастью, то был поэт, не прозаик – в гребаном «Нью-Йоркере»!), Джейк не тратил впустую ни минуты из тех двух чудесных лет. Он прилежно посещал все семинары, лекции, читки, конференции и неформальные встречи с издателями и агентами из Нью-Йорка, и сумел избежать повальной (притом что надуманной) заразы под названием «творческий кризис». Когда Джейк не был в классе или лекционном зале, он писал, и за два года набросал свой первый роман – будущее «Изобретение чуда». Он сделал эту работу темой своей диссертации, подал заявки на все подходящие премии, какие предлагала программа, и выиграл одну из них. Но, что еще важней, обзавелся агентом.

Элис, как выяснилось, прибыла в кампус Среднезападного через пару недель после отбытия Джейка. В следующем году, когда она там училась, было издано «Изобретение чуда», и на доске, обозначенной «Публикации наших выпускников», появилась обложка романа.

– То есть это же круто! Всего через год после программы.

– Ну да. Мощная вещь.

Это повисло между ними каким-то неловким грузом. Наконец Джейк сказал:

– Значит, вы пишете стихи?

– Да. Вышел первый сборник прошлой осенью. В «Университете Алабамы».

– Поздравляю. Хотел бы я больше читать поэзии.

На самом деле, он этого не хотел, но он хотел хотеть, а это уже было что-то.

– Хотела бы я написать роман.

– Ну, может, еще напишете.

Элис покачала головой. Она словно… смешно было думать об этом, но она словно флиртовала с ним. Чего ради?

– Да ну, что вы. То есть я люблю читать романы, но написать хотя бы строчку – это для меня уже предел. Не могу представить, как писать страницы за страницами, не говоря о персонажах, которые должны казаться живыми, и истории, которая должна удивлять. С ума сойти, что люди способны на такое. И даже не раз! То есть вы ведь вторую книгу написали, да?

«И третью, и четвертую», – подумал он.

И даже пятую, если считать наброски на ноутбуке, на которые Джейк не смотрел уже почти год. Он кивнул.

– Что ж, когда я получила эту работу, вы оказались единственным человеком на факультете, кого я знаю. То есть чье творчество я знаю. Я подумала, что раз вы тут, то место нормальное.

Джейк осторожно откусил кукурузный хлеб, сухой, как и следовало ожидать. Он не слышал подобных похвал от братьев (или сестер) по перу уже пару лет и поразился, как быстро на него нахлынули знакомые дурманящие чувства. Вот что значит, когда тобой восхищаются, тем более со знанием дела, когда кто-то полностью понимает, как трудно написать удачное и непостижимо прекрасное предложение! Когда-то он думал, что каждый день будет слышать подобные похвалы – не только от коллег-писателей и преданных читателей (его трудов, неизменно возрастающих в численности и совершенстве), но и от студентов (в программах получше этой), которые будут в восторге оттого, что их наставник/учитель по писательскому мастерству – Джейкоб Финч-Боннер, признанный молодой романист. И все будут рады выпить с ним по пиву после учебы!

Не то чтобы Джейк пил пиво со своими студентами.

– Что ж, приятно слышать, – сказал он Элис с заученной скромностью.