Грехи отцов наших и другие рассказы

Лили стояла на коленях перед ним, посреди комнаты, и обнимала себя за плечи. Волосы у нее обвисли, будто давно не мытые. Лицо бледное, только вокруг глаз кожа покраснела от слез. На ней была мужская рубашка не по росту и рабочие штаны, испачканные в чем-то темном и отстиранные добела. Когда Дэвид, кашлянув, шагнул в дверь, удивление на ее лице сменилось отчаянием. Дэвид чертовски пожалел, что не зашел в уборную.

– А, привет, Крошка, – сказал Хатч. Наигранная небрежность тона сама по себе звучала угрозой. – Ну что, у тебя ко мне было дело, так?

Дэвид кивнул. Ком в горле страшно мешал говорить.

– Я хочу ее выкупить, – произнес он. – Выкупить ее долг.

Хатч тихо рассмеялся и затянулся. Кончик сигареты ярко вспыхнул и погас.

– Точно помню, мы это уже обсуждали, – сказал Хатч, выпуская слова как дым. – У тебя столько нет.

– Четверть. Ты говорил, четверть.

Хатч сощурил глаза, склонил голову к плечу. Дэвид уронил сумку на пол и носком ботинка придвинул к Лили. Она протянула к ней тонкую руку.

– Тронешь – прикончу, – пригрозил Хатч. Лили отпрянула. – Не скажешь ли мне, как это надо понимать?

– Я сварил партию. Большую. Таких больших еще не делал, – сказал Дэвид. – В основном тут 3,4-метилендиоксидометиламфетамин. Я приготовил и немного 5-гидрокситриптофана, потому что для него не надо было ничего дополнительно заказывать, и 2,5-диметокси4-бромофенетиламин. Его тоже немного. Все реактивы я сам добыл. И сам сделал всю работу. Это должно стоить больше чем в четыре раза против того, что у меня было, а тебе достается бесплатно. Вот что я предлагаю.

– Ты… – начал Хатч и замолчал, закусив губу. А когда снова заговорил, его голос звенел от ярости: – Ты наварил товара.

– Много. До черта.

– Ты. Тупой. Хрен, – отчеканил Хатч. – Ты хоть понимаешь, какую мороку мне навязываешь? Как я буду перевозить такую уйму дерьма? И кто его купит?

– Но тебе он достается даром.

Хатч ткнул стволом пистолета в сумку.

– Я завалю рынок товаром, обрушу цены. Не только у меня. У всех. Ты это понимаешь? У всех. Узнав, какая здесь дешевизна, к нам поедут аж из Дханбада. Все продавцы станут гадать, что это у меня на уме, и будет мне история.

– Ты мог бы подождать. Придержать товар.

– Да уж пришлось бы, так? Только, пока я так сижу на яйцах, кого-нибудь одолеет жадность. Решит, что пора со мной разобраться. И, ба-бах, я опять в истории. Как ни поверни, детка, ты меня подставил.

– Он не знал, Хатч, – сказала Лили. Так устало сказала.

Пистолет Хатча отрывисто рявкнул, ужасно громко в тесных стенах. Рядом с коленом Лили словно по волшебству появилась выбоина. Девушка расплакалась.

– Да уж, – сказал Хатч. – Думаю, ты больше не станешь меня перебивать. Дэвид, ты милый ребенок, но туп как чертова колода. Ты что мне принес? Проблемы!

– Я… извини. Я просто…

– И для их решения понадобится, – Хатч сделал затяжку и стал поднимать пистолет, пока Дэвид не заглянул в его черное дуло, – смягчить риски.

Воздух в комнате шевельнулся – за спиной открылась дверь. Дэвид оглянулся посмотреть, но что-то большое и быстрое мелькнуло неуловимо для глаз. Короткий звук яростной схватки. Дэвида с силой толкнули в спину. Он завалился носом, не успев выставить руки. Ударился лбом в покрытие каменного пола и задохнулся, решив, что получил пулю. Что убит. Но схватка завершилась воплем Хатча и грохотом ящиков. И треском лопнувшего пластика. Дэвид приподнялся на локтях. Носом шла кровь.

На месте прежнего бруствера Хатча стояла тетя Бобби. Она держала в руке пистолет и с профессиональным хладнокровием его рассматривала. Лили растянулась на полу головой к Дэвиду, словно хотела за ним укрыться. Хатч, уже без сигареты, зажимал левой рукой правую. Указательный палец правой руки – тот, что спускает курок, – торчал под немыслимым углом.

– Ты что за хрень! – низко и свирепо взревел Хатч.

– Я канонир Драпер, – отозвалась тетя Бобби, выщелкивая магазин. Она выбросила патрон из ствола и поймала медную блестку в воздухе. – Так что нам надо поговорить.

Лили коснулась плеча Дэвида. Он шевельнулся, подтянул ее к себе. От нее плохо пахло – немытым телом, дымом и еще чем-то незнакомым, – но ему было все равно. Тетя Бобби что-то нажала, и верхняя часть пистолета сдвинулась.

– О чем с тобой говорить, покойница? – огрызнулся Хатч. Прозвучало это не так круто, как он, наверное, надеялся.

Тетя Бобби сняла с пистолета верхнюю часть и отбросила в угол, в щель между ящиками и стеной. Она не поднимала глаз от оружия, но улыбалась.

– Мальчик ошибся, – сказала она, – но он отнесся к тебе с уважением. Он тебя не обокрал. Он не пытался сам выследить девочку. Он не пошел к безопасникам. Он даже не пытался сам сбыть товар и получить деньги.

Лили дрожала. Или дрожал Дэвид, а казалось, что она. Хатч хмурился, но в его глазах мелькнула какая-то мысль.

Тетя Бобби вытянула из пистолета длинную узкую металлическую деталь и выскочившую за ней черную пружинку и тоже побросала за ящики.

– Ты крутой, и дело у тебя крутое, и я это уважаю. Может, тебе приходилось убивать. Но ты деловой человек. Разумный. Способен увидеть картину целиком. – Она с улыбкой взглянула на Хатча и кинула ему рукоять пистолета. – Так что я вот что думаю. Бери сумку. Хоть продай, хоть закопай. Или брось в утилизатор. Она твоя, делай что хочешь.

– Она и так моя, – вмешался Хатч, но она его не слушала.

– Долги этой девочки оплачены, и Дэвид уходит. Выходит из игры. Ты его не заденешь, он тебя не заденет. И я тоже не задену.

Она бросила ему пустой ствол, и Хатч его поймал уцелевшей рукой. Припавшему к полу Дэвиду они оба казались нелюдски большими.

– Девчонка – пустое место, – заговорил Хатч. – Одни хлопоты, и заменить легко. А мальчик – другое дело. Хорошие повара на дороге не валяются.

Тетя Бобби принялась большим пальцем выщелкивать патроны из магазина, сбрасывая их на широкую сильную ладонь.

– В таком деле, как твое, незаменимых не бывает. Ручаюсь, у тебя таких уже четверо-пятеро в запасе. – Вынув последний, она убрала патроны в карман и протянула Хатчу пустой магазин. – А Дэвид от тебя уходит. Со всем уважением. Никакого риска для дела. Просто он свое отработал и ушел, никого не подставив. Вот мое предложение.

– А если отвечу – нет?

– Я тебя убью, – небрежно ответила тетя Бобби. – Мне бы не хотелось, но так будет, если откажешься.

– Так просто? – оскалился Хатч. – А вдруг это не так просто?

– Ты – крутой, а я – кошмар в обертке апокалипсиса. А Дэвид мой любимый племянник. Тронь его пальцем, и я прикончу тебя по кусочкам. – Улыбка Бобби стала грустной. – Со всем уважением.

Оскал Хатча мигом превратился в улыбку.

– Большие люди растут в ваших местах, – сказал он и поднял вверх разобранный на части пистолет. – Ты сломала мне пушку.

– Я заметила у тебя в левом кармане запасной магазин, – сказала она. – Дэвид, вставай, мы уходим.

Он вышел первым. Лили держалась за него и тихо плакала. Тетя Бобби двигалась в арьергарде, заставляя их идти быстро, но не переходя на бег, и часто оглядывалась. Когда подошли к станции «трубы», тетя Бобби тронула Дэвида за плечо.

– Тебя я проведу через пост, а ее не смогу.

Глаза у Лили были мягкими и влажными, лицо спокойное, безмятежное. Грязная, вонючая, она все равно была хороша. Выкупленная рабыня.

– Тебе есть куда пойти? – спросил Дэвид. – Есть в Мартинестауне место, где он тебя не найдет?

– Есть друзья, – сказала она. – Они помогут.

– Иди к ним, – посоветовала тетя Бобби. – Скройся с глаз.

Дэвид не хотел ее отпускать, не хотел разрывать связавшего их прикосновения руки к руке. Он видел, что Лили поняла. Она не столько бросилась, сколько перетекла к нему – мягкая, податливая, изменчивая как вода. На миг ее тело совсем слилось с его телом, их не разделяло ни миллиметра. Ее губы прижались к щеке, дыхание коснулось уха. Она на миг стала Уной Мейнг, а он Казом Пратьяри, и мир стал здоровым, сильным, романтичным. Она придвинулась еще ближе, и губы ее, мягкие и теплые, имели вкус обещания.

– Я тебя найду, – шепнула она, и вот миг прошел, и она уже уходила по коридору, чуть сбиваясь с шага, но высоко держа голову. Ему хотелось броситься следом, снова поцеловать, забрать с собой домой, уложить в свою кровать. Он чувствовал, как сердце бьется в горле. У него была эрекция.

– Идем, – сказала тетя Бобби. – Едем домой.

От Мартинестауна до Атерпола она молчала, просто сидела, опершись локтями о колени, двумя пальцами зажимая одну из пуль, а потом втирая ее в костяшки, словно фокус собралась показать. Дэвид, несмотря на вылившуюся в кровь химию облегчения, с ужасом ждал, что будет. Упреки, поучения, угрозы. Но тетя Бобби, когда до Брич-Кэнди оставалось всего пять минут, сказала совсем не то, чего он ждал:

– Та девочка. Знаешь, ты ее спас.

– Угу.

– Тебе это приятно. Ты поступил правильно, и это приятно.

– Угу, – сказал он.

– Это приятное чувство – самое большое, что она может тебе дать.

Дрожь «трубы» почти не ощущалась. Монитор, не сумев найти ничего общего для Дэвида и тетушки, перестроился на новости. Дэвид разглядывал свои ладони.

– Я ей не нравлюсь, – сказал он. – Она просто вела себя, как он ей велел. И потом, она знала, что у меня есть деньги.

– Знала, что у тебя есть деньги, и знала, что ты хороший парень, – поправила тетя Бобби. – Это другое.

Дэвид улыбнулся и с удивлением обнаружил, что улыбается искренне. Тетя Бобби откинулась назад, потянулась. Повернула голову, и шейные позвонки у нее щелкнули, как хлопушка.

– Я от вас съезжаю, – сказала она.

– Ясно, – отозвался Дэвид и вдруг поймал себя на сожалении. Слишком много потерь для одного дня, а ведь от этой он совсем не ждал боли. – Куда ты переезжаешь?

– Снова начинаю работать. – Тетя Бобби подкинула и поймала пулю, покрутила в пальцах. – Пора мне найти себе занятие. – Она подбородком кивнула на крутящий новости монитор. Речь шла о Земле, Марсе, о недовольных со взрывными устройствами. – Может, сумею помочь.

– Ясно, – повторил Дэвид. И добавил: – Я рад, что ты у нас пожила.

– Надо было вытащить тебя на скалы, – сказала она. – Тебе бы понравилось.

Дэвид видел Лили еще один раз. На втором году в разработке, примерно через три недели после восемнадцатого дня рождения. Он зашел в лапшичную с тремя ребятами из группы и куратором доктором Фучек. Стена показывала прямой репортаж с футбольного матча в долине Маринер, звук был приглушен и позволял вести разговор. А вот настольный экран – тот вел прямо к установкам верхнего университета, и молодые ученые за пивом и чаем, за черными керамическими мисочками лапши под соусом прогоняли на симуляторе последнюю модель.

Джереми Нг, сосед Дэвида по комнате и единственный в группе биохимик, покачал головой, тыча пальцем в сгенерированную лабораторным компьютером модель марсианской поверхности.

– Засаливание…

– Соль – не проблема, – не скрывая досады, возразил Дэвид. – Мы там ставим откачку натрия, забыл? За мембрану соль не пройдет.

– Джентльмены, – властно, хотя и с усмешкой в голосе, остановила их доктор Фучек, – вы это обсуждали семь месяцев по пятьдесят часов в неделю. Какой смысл начинать заново? Скоро у нас будет материальная модель.

Джереми начал отвечать, замялся, снова начал и замолчал. Сидевший рядом с ним спец по гидросистемам Кассио Эстинар ухмыльнулся.

– Если сработает в реале, вы, ребята, продвинете терраформирование с опережением на пару декад от графика. Сами знаете.

Доктор Фучек подняла руку, призывая к молчанию. Симуляция подходила к концу. Все затаили дыхание.

Дэвид не знал, что заставило его поднять взгляд. Может, почувствовал, что за ним наблюдают. Беспокойное чувство расползалось от спины к затылку. Лили стояла в глубине зала, у стойки, смотрела на него и не видела. Кожа у нее была в два раза старше ее возраста, прежний эльфийский подбородок выглядел просто маленьким. Она держала на руках ребенка месяцев шести на вид, еще не оформившегося настолько, чтобы определить пол. Просто какая-то женщина – однако он не сомневался. Его прошил колючий электрический разряд. На долю секунды он снова стал пятнадцатилетним – вот-вот исполнится шестнадцать – и пламенно-безрассудным. Он вспомнил ее поцелуй и, ничего не имея в виду, поднял руку помахать.

Она его узнала – округлились глаза, изменился наклон плеч. Лицо застыло в чем-то похожем на гнев. Страх, ищущий себе выхода. Сидевший рядом с ней мужчина тронул ее за плечо и что-то сказал. Она качнула головой, отвернулась. Мужчина хмуро обвел взглядом толпу. На миг встретился глазами с Дэвидом, но в его взгляде не было ничего похожего на понимание. Дэвид отвернулся от нее в последний раз.

– Ну, вот, – сказал Кассио, когда стали поступать первые результаты.

Дэвид поставил локти на стол, словно обозначил ими промежуток допустимой ошибки. Он видел, как поднимаются брови доктора Фучек, как расплывается улыбка по лицу Джереми.

Наступило блаженство.

Маслобойка

Бартон был маленький, тощий и смуглый. Носил безупречные костюмы, черные кудри и бородку тщательно расчесывал. В том, что он работал на криминал, виноват был не его характер, а мир. Будь у него другие возможности, более престижное образование, попадись ему пара влиятельных соседей по комнате в общежитии, выбился бы в первые ряды транспланетных корпораций с офисами на Луне и Марсе, на станции Церера или на Ганимеде. А так в его подчинении оказались несколько кварталов на затопленных окраинах Балтимора. Дюжина лейтенантов, пара сотен уличных громил, навострившихся ломать чужие ноги, кучка варщиков наркоты, хакеры по части подделки личности, грязные копы и торговцы оружием. И с тысячу профессиональных жертв: нарики, шлюхи, вандалы, бездомные дети и прочие обездоленные взирали на него как на Луну – образ власти и богатства в недостижимых высотах. Явление природы.

Беда Бартона была в том, что он родился там, где родился, и тогда, когда родился: в городе шрамов и порока, в век, когда пограничная линия в сознании населения пролегала между государственным базовым пособием и профессией, дававшей собственные деньги. Для него путь от незарегистрированных родов до какой ни на есть власти и положения был победой – большой и невидимой. Для принадлежавших ему мужчин и женщин его возвышение от самого дна было не обещанием, а доказательством небывалой силы, мифической, как полет чайки к луне. Сам Бартон никогда об этом не думал, но раз добился, чего добился, значит, мог. Кому не досталось его твердости, беспощадности и удачи, те заслужили все дерьмо, какое он им скармливал. И он не жалел выбившихся из ряда.

– М-м? И что? – спросил Бартон.

– Получил пулю, – ответил, глядя в стол, Оэстра. Обедавшие соседи по залу создавали белый шум, обеспечивая им подобие приватности.

– Получил. Пулю.

– Ага. Остин толковал, что деньги у него будут, дайте, мол, еще несколько дней. Тимми ему договорить не дал. Достал свой хренов обрез и… – Оэстра пальцами изобразил выстрел и без перехода пожал плечами – движение вышло сразу грозным и виноватым. Бартон, откинувшись назад, глянул на Эрика, словно спрашивая: «Не ты ли, песик, напрудил мне на ковер?»

Эрик привел Тимми, Эрик за него поручился, значит, он и в ответе, если что не так. А не так было очень многое. Эрик подался вперед, оперся на здоровый локоть, прикрывая страх натужной беззаботностью. Больная, левая рука у него была как у шестилетки, да еще с жуткими шрамами по суставам. Остались от полученных в детстве побоев. О них он Бартону не рассказывал и сейчас не стал вспоминать, хотя, когда речь шла о его жизни, этот факт приходилось принимать в расчет. Как и Тимми.

– Причина у него была, – сказал Эрик.

– Вот как? – Бартон с напускным долготерпением поднял бровь. – Это какая же?

У Эрика свело живот. Больная рука сжалась в крошечный кулачок. Жесткий взгляд Бартона напомнил, что при всех его познаниях и искусстве не он один умеет подделывать личные досье. И файлы с ДНК тоже. Бартон найдет на его место других. Эрик заменим. Бартон это и хотел ему внушить.

– Не знаю, – заговорил он. – Но я с Тимми знаком целую вечность, вот. Он без причин ничего не делает.

– Ну-у, – растянув это слово на два слога, отозвался Бартон, – если целую вечность, тогда, конечно, все в порядке.

– Ну, понимаешь, если он что сделал, значит, знал зачем.

Оэстра принялся почесывать плечо, скрывая под хмурой миной облегчение, что Бартон переключился на Эрика.

– Я его в кладовой оставил.

Бартон встал, отодвинув стул сгибом коленей. Официантка старалась не смотреть в сторону троих мужчин, которые направились через зал к двери, помеченной табличкой «Служебная». Бартон вышел первым, за ним Оэстра, последним прохромал Эрик. Официантка стала прибирать стол, только когда они скрылись.

Склад даже пустой вызывал бы клаустрофобию, а уставленный коробками делался еще теснее. Зеленые наклейки на бежевой биоразлагаемой упаковке сообщали о содержимом и предупреждали, если дешевые одноразовые датчики в пенопрокладках вынюхивали гниль или еще какую порчу. Стол на пятачке посередине был из прессованных опилок – клея больше, чем дерева. Тимми сидел за столом, так что светодиодка прямо над головой отбрасывала ему на глаза тень бровей. Парень едва прожил полтора десятка лет, но каштановые с рыжиной волосы уже отступали ото лба. Он был силен, высок ростом и как никто умел сохранять неподвижность. Когда трое вошли, он поднял взгляд, поровну разделив улыбку между другом детства, профессиональным громилой, чьих ожиданий не оправдал, и хорошо одетым мужчиной, который распоряжался всем, что было важно в его жизни.

– Привет, – сказал он всем сразу.

Эрик собирался подсесть к нему, увидел, что Оэстра с Бартоном остались стоять, и шагнул обратно. Тимми это заметил, но промолчал.

– Говорят, ты убил Остина, – начал Бартон.

– Угу. – Неизменная, ничего не значившая улыбка на губах Тимми не дрогнула.

Бартон отодвинул стул, сел напротив. Оэстра с Эриком старательно прятали взгляды друг от друга и от Бартона. Все смотрели на Тимми, а тот доверчиво ждал, что будет дальше.

– Не скажешь ли, зачем убил? – спросил Бартон.

– Ты велел, – ответил Тимми.

– Он был мне должен. Я велел получить с него сколько сумеете. Это была проверка, малыш. Тебя взяли в игру. И как это ты дошел от того, что я сказал, к тому, что ты сделал?

– Я получил что можно было, – ответил Тимми. Ни в голосе, ни в лице его Бартон не заметил страха и подумал, что имеет дело с недоумком. – Денег у него не было. Нечего взять. А то он бы тебе отдал. Он мог расплатиться, только научив других платить вовремя. Я этим с него и взял.

– Действительно?

– Ну!

– Ты уверен – убежден, – что Остин бы мне денег не вернул?

– Я даже гадать не хочу, с чего бы ему кто-то дал, – пояснил Тимми. – Если этот парень когда-нибудь и встречался с долларом, так тут же его вынюхивал, пропивал или вкалывал.

– Итак, ты все обдумал и пришел к выводу, что благоразумно и правильно будет превратить простой визит коллекторов в убийство?

Тимми чуть заметно повел подбородком.

– Чего тут долго думать? Вода мокрая. Небо наверху. С Остина мертвого проку больше, чем с живого. И так ясно.

Бартон молчал. Оэстра с Эриком на него не смотрели. Бартон потер ладони – шуршание кожи стало самым громким звуком в помещении. Тимми ждал, почесывая ляжку. В нем не было ни терпения, ни нетерпения. Эрика затошнило от уверенности, что старый друг и защитник сейчас у него на глазах станет покойником. Недоразвитая рука у него разжимала и сжимала пальцы, он с трудом запрещал себе сглатывать слюну. А когда Бартон улыбнулся, это заметил один Тимми и если понял, то не показал вида.

– Ты бы подождал здесь, малыш, – сказал Бартон.

– Лады, – отозвался Тимми, когда Бартон уже направлялся к двери.

Снаружи, в кафе, накатила суета обеденного времени. Кабинки и столики заполнялись, прибывающий народ мялся в дверях, косо поглядывая на официанток, на тех, кто успел занять места, и на пустующий столик, оставленный для Бартона и тех, кого тот соблаговолит привести с собой. Едва он уселся, подлетела, вопросительно подняв брови, официантка – словно клиенты только что пришли. Бартон отмахнулся. Ему чем-то нравилось сидеть за пустым столом на глазах у голодных людей. Весь его вид говорил: «Я могу забрать у вас все – или все оставить. Мое дело – лишить вас выбора». Эрик с Оэстрой сидели рядом.

– Этот парень, – нарочно протянул слова Бартон, – это что-то с чем-то.

– Да уж, – согласился Оэстра.

– Если берется, делает как надо, – подтвердил Эрик, – а он еще только учится.

Минуту Бартон молчал. Кто-то от входной двери сердито тыкал в их сторону пальцем, чего-то добиваясь от официантки. Та схватила незнакомца за руку и заставила опустить. Рассерженный мужчина вышел вон. Бартон посмотрел ему вслед. Если сам не знает, так и нечего ему здесь делать.

– Эрик, не думаю, что твоему другу можно зачесть испытательный срок. Этого мало. Рано еще.

Эрик кивнул, давясь желанием заступиться за друга и страхом спугнуть зыбкую снисходительность Бартона.

Молчание нарушил Оэстра:

– Поручить ему что-то еще?

В его голосе звучало взвешенное с точностью до грамма недоверие.

– Не ошибиться бы, – отозвался Бартон. – Надо подумать, чем его занять. Говоришь, он за тобой, маленьким, присматривал?

– Было дело, – сказал Эрик.

– Ну, так пусть и продолжает. На следующее дело бери Тимми личным телохранителем. Заодно проследишь, чтобы он не попал в беду. Ты, надеюсь, справишься с этим лучше Оэ, а? – посмеиваясь, добавил Бартон.

Оэстра рассмеялся вслед за ним, хоть и не слишком весело. Эрик выдавил только болезненную улыбку облегчения.

– Я ему скажу, – пообещал он. – Я этим займусь.

– Будь добр, – улыбнулся Бартон.

Переждав секундную неловкость, Эрик встал и с неуклюжей благодарностью по-птичьи кивнул. Бартон с Оэстрой смотрели, как он хромает обратно к складской двери. Оэстра вздохнул.

– Не понимаю, что ты возишься с этим убогим, – заметил лейтенант Бартона.

– Он не строевой, а документы хорошо стряпает, – ответил Бартон. – Мне нужен чистый человек, способный подчистить и мое имя.

– Я не про то, что он увечный. Я про другое. Право, с мальчишкой что-то неладно.

– По-моему, парень подает надежды.

– На что надежды?

– О том и речь, – сказал Бартон. – Ладно, давай договаривай. Что там еще?

Оэстра вздернул брови и подался вперед, опершись на локти. Ребятки, державшие на набережной игровые залы без лицензии, стали собирать меньше обычного. Один из борделей поразила вспышка устойчивого к антибиотикам сифилиса; у мальчишки из младших, пятилетнего, болезнь сказалась на глазах. Сосед Бартона с севера – земной филиал Локи Грейга – пострадал от наездов на фабрики наркоты. Бартон слушал, опустив веки. По отдельности все это мало значило, но в общей сложности превращалось в первые капли ливня. Оэстра это тоже понимал.

Ко времени, когда закончился обеденный час пик, кабинки и столики заполнились и опустели, повинуясь систоле и диастоле биения городского сердца, мысли Бартона переключились на множество других дел. Эрик с Тимми и смерть мелкого должника не забылись, но и не занимали особого места у него в голове. Он не зря был Бартоном: вещи, которые мелким личностям застилали горизонт, для него были лишь незначительными деталями. Он был – босс, человек широкого взгляда. Он, как сам Балтимор, выдержал не одну бурю.

Время не щадило этот город. По окраине тянулись руины затопленных зданий, спасать которые мешали запутанные права собственности, юрисдикция, законы и равнодушие, так что все они невозбранно достались морю. Движение за экологию города миновало пик десяток лет назад – когда развитие техники сделало реальностью мечту экологов о крупных самоподдерживающихся строениях. От мечты осталась семимильная двадцатиэтажная полимерная памятка разрушенных надежд, стеной протянувшаяся от городского диаметра до озера Монтебелло. По улицам раскинулась электрическая сеть, питающая и направляющая способный использовать ее транспорт. Воробьиный остров стоял в волнах, словно вдова, ждущая сгинувшего в море мужа, а Федерал-хилл хмурился на город через вонючее мелководье этаким императором опустевшей земли. Жилое пространство по всему городу считалось роскошью. Разрастающиеся семьи ютились в ветшающих квартирках, рассчитанных на половину от их числа. Люди, не зная, куда деваться из тесных комнат, проводили дни перед экранами терминалов, смотрели новости, драмы, порнуху, а питались текстурированным протеином с витаминизированным рисом – обычная диета базового пособия. Большинство если и ударялось в криминал, то вяло, без вдохновения: нелегально варили пиво, ребятишки воровали у соседей тряпье или портили им мебель, добывали металлолом из подземной инфраструктуры былого города. Балтимор был уменьшенной моделью Земли – мелкой, тесной и скучной. Горожане на жалком базовом застревали среди преград, выставленных классом, расой, случайностями, жестокой конкуренцией и скудностью ресурсов, и только самые упорные добивались профессии и живой валюты. Воля чикагской администрации просачивалась на улицы Балтимора медленно и трудно, а местные власти были хоть и слабее, зато ближе, так что точка равновесия между силами закона и беззакония приходилась чуть севернее Лэнсдауна.

Лидию время тоже не пощадило. Она принадлежала к зарегистрированным, но лишь очень малая и незначительная часть ее жизни попала в официальные досье. В них было ее имя – не Лидия, другое – и адрес, по которому она никогда не жила. А настоящим домом ей служили четыре комнаты на пятом этаже маленького экокупола над гаванью. Зарабатывала она, если по-настоящему, составляя инвентарные описи для одного из лейтенантов Бартона – Льева. Раньше она была его любовницей. Еще раньше – девкой в одной из его конюшен. Еще раньше тоже кем-то была, да забыла. Наедине с собой – а она часто оставалась одна – Лидия не переставала уверять себя, что ей посчастливилось. Она вырвалась с базового, у нее, пока работала, были подруги и наставницы, а отслужив свое, она оказалась в высших слоях городского дна. Многим-многим и близко не выпало такого счастья. Да, она постарела. Да, волосы стали седыми. Морщинки в уголках глаз, и на тыльной стороне ладоней проступают старческие пятна. Но и они, говорила она себе, – свидетельство ее успеха. Сколько ее подруг до таких не дожили. Не дождались. Ее жизнь, как лоскутное одеяло, была сшита из любви и насилия, и часто лоскуты накладывались друг на друга.

И все-таки у нее на окнах шелковые портьеры теплых тонов, на запястьях и лодыжках бубенчики по нынешней молодежной моде. Жизнь какая ни есть, а хороша.

Вечернее солнце повисло над крышами на западе, предосенний зной сгустил воздух. Лидия в кухонном уголке грела миску замороженного хумуса, когда дверь, звякнув, приоткрылась. Вошел Тимми, приветственно дернул подбородком. Она улыбнулась в ответ, шевельнула бровью. Он был один, как и всегда. Они никого не допускали до себя, когда бывали вместе. С той ночи, когда умерла его мать.

– Что, как прошло?

– Напортачил я вроде как, – сказал Тимми.

У Лидии сжалось сердце, но голос остался спокойным и легким:

– Как так?

– Бартон мне велел получить с парня, что можно. Теперь-то я вроде как понимаю, он только о деньгах говорил. Ну и вот. – Тимми, поглубже засунув руки в карманы, облокотился на кушетку. – Фигня вышла.

– Бартон сердит?

Тимми отвел глаза и пожал плечами. В этом движении она снова увидела его мальчиком, ребенком, малышом. Лидия работала с его матерью, они друг за другом приглядывали, когда залетали. Лидия присутствовала при рождении Тимми – среди стертого кафеля, под холодными лампами нелегальной клиники. Она, когда Льев впервые сдал Тимми клиенту, сварила мальчику суп, а пока он ел, наплела смешных побасенок про свой первый раз. Она вместе с ним выбирала музыку на похороны его матери и говорила, что та умерла как жила и пусть он себя не винит. Она никогда ни от чего не могла его защитить, зато помогала жить в жестоком мире, а он в ответ давал ей что-то, чего она не могла ни описать, ни назвать, но в чем нуждалась, как нарик в игле.

– Сильно рассердился? – осторожно спросила она.

– Да не так чтобы. Я теперь буду пока что прикрывать спину Эрику. Ему поручили там одно дельце, и босс хочет, чтобы все было тип-топ. Так что не так плохо.

– А ты? Ты сам как?

– А, в порядке, – отмахнулся Тимми. – Похоже, что-то подхватил. Может, грипп.

Лидия, бросив еду, вышла из кухни, потрогала ему лоб. Холодный.

– Жара нет, – сказала она.

– Может, и ничего, – кивнул он и стал через голову стаскивать рубаху. – Трясет малость, и на обратном пути голова пару раз закружилась. Ничего серьезного.

– А что с человеком, к которому посылал тебя Бартон?

– Я его застрелил.

– Убил? – переспросила Лидия, направляясь к себе в спальню. Сквозь желтые занавески сочился красноватый закат. У стены стоял платяной шкаф – серебряная отделка за годы почернела и выщербилась. Кроватью служил тот же двуспальный пеноматрас, на котором она когда-то работала, старые простыни протерлись и стали мягче ее кожи.

– Разрядил дробовик примерно в метре от его груди, – рассказывал, проходя за ней, Тимми. – В дыру бы твой кулак прошел. Так что, да, очень даже убил.

– А ты прежде кого-нибудь убивал? – спросила она, задирая подол выше бедер, выше пояса, выше головы.

Тимми хмуро расстегивал ремень.

– Не знаю. Бивал кое-кого крепко. Может, кто-то из тех и не дошел до дому, но я про таких не знаю. Наверняка то есть.

Лидия расстегнула крючки лифчика, уронила его на дешевый ковер. Тимми спустил брюки, протянул ботинки сквозь штанины. Белья он не носил, и возбужденный член качался в воздухе, словно сам по себе. На его лице не было желания, и особого огорчения тоже не замечалось.

– Тимми, – сказала Лидия, укладываясь на постель и выгибая бедра. – У тебя не грипп. Это стресс.

– Думаешь? – неподдельно удивился он. Кажется, эта мысль его насмешила. – А что, может быть. Ха!

Он стянул ей трусики к коленям, к щиколоткам.

– Бедный мой Тимми, – пробормотала она.

– А, ни фига, – сказал он, опускаясь на нее. – Я в порядке. Хорошо, что не заболел.

Для Лидии в сексе осталось мало тайн. Она сбилась со счета, скольких имела и сколько мужчин имели ее, и от каждого она чему-нибудь училась. Иногда мерзостям. Иногда чему-то прекрасному. Глубинным животным чутьем она понимала, что секс подобен музыке или языку. Он может выразить все что угодно. Любовь, да. И гнев, и горечь, и отчаяние. Сексом можно горевать, сексом можно отомстить. Он может быть оружием, кошмаром или утешением. Секс ничего не значит и потому может означать все.

То, что делали они с Тимми друг с другом, друг для друга, со своими телами, не обсуждалось. Она этого не стыдилась. Кто-то увидел бы здесь извращенную связь женщины с мальчиком-воспитанником, но это означало только, что другим не понять, каково быть ими, выживать в мире, в котором они жили. Они не были любовниками и никогда не будут. Ни суррогатной матери, ни инцеста с сыном. Просто Лидия и Тимми. То, чем они занимались, вписывалось в их искореженный, изломанный мир. Многим не выпадало и того.