Маленький оборвыш

Глава XI
Я вступаю в товарищество с Рипстоном и Моульди

Я еще спал крепким сном, когда «подушка» вывернулась из-под меня, и голова моя ударилась о дно телеги. Я протер глаза и заметил, что Моульди уже встал. Кругом было полутемно, мне казалось, что полицейский осветил нас фонарем всего минут пять тому назад. Я чувствовал себя усталым и измученным, как будто совсем не спал, и потому без дальних рассуждений опять свернулся в углу, подложив себе руку под голову.

– Чего же ты, Смитфилд! – вскричал Рипстон, – поворачивайся! Разве ты намерен целый день сидеть здесь?

– Да теперь еще не день, – проворчал я, – какой же день, когда так темно!

– Глупости ты мелешь! Вставай и смотри, как светло! Солнце уже взошло, полезай сюда, так сам увидишь!

С этими словами Рипстон взлез на стенку телеги, где уже сидел Моульди, и я тоже взобрался к ним.

Кругом нас все было темно; но там, куда указывал Рипстон, видно было что-то, с первого взгляда похожее на блестящий серебряный шар. Присмотревшись поближе, можно было заметить, что это просто круглое отверстие, в которое врываются солнечные лучи. Через это светлое отверстие видна была вода реки, подернутая мелкой рябью и сверкавшая под лучами солнца; виден был клочок голубого неба и нагруженная сеном барка, медленно двигавшаяся по течению.

– Пойдем, – сказал я, перекидывая ногу за стенку фуры, – пойдем туда, где светит солнце, чего нам сидеть здесь в темноте!

– Всякий идет, куда ему дорога, – ворчливо отвечал Моульди, – иди туда, коли хочешь!

– А вы с Рипстоном разве не пойдете?

– Мы пойдем туда, куда всегда ходим, в Ковент-Гарден. Что там делать около реки?

– Может быть, он идет собирать кости, – заметил Рипстон.

– Хорошее дело! Получать по фартингу за фунт, да еще когда наберешь-то фунт? А барочники приколотят: они думают, что всякий идет на берег воровать уголья. Ты за костями, что ли, Смитфилд?

– Нет, я этого дела не знаю.

– Так что же ты думаешь делать?

– Мне все равно. Мне надо только чем-нибудь заработать себе хлеб. Я думал взяться за лаянье, ведь это хорошо, а?

Оба мальчика переглянулись и засмеялись.

– С чего это ты вздумал? – спросил Моульди; – разве ты уж у кого-нибудь лаял?

– Нет, я так только пробовал, учился, помните, вчера на рынке.

– В самом деле? Э, да у тебя славный голос! – сказал Моульди.

Мне было очень приятно слышать эту похвалу.

– Значит, ты думаешь, – спросил я Моульди, – мне удастся найти себе хозяина и заработать этим хлеб?

– Хозяина ты, может быть, найдешь, – отвечал Моульди, – а уж на счет хлеба… – он сделал выразительный жест рукой. – Мы попробовали это дело, да и многие знакомые нам мальчики пробовали, ничего в нем нет хорошего, правда, Рип?

– Еще бы, – подтвердил Рипстон. – Что за жизнь! Встанешь поутру, еще совсем темно, должен везти тележку на рынок, потом присматривать за тележкой, пока хозяин закупает разные разности; коли он торгует овощами, надо их мыть и раскладывать, а потом шляться целый день и кричать по улицам.

– Вечером, – подхватил Моульди, – весь товар сложат в одну корзинку, и опять надо бегать с ним да орать, пока не погаснут огни во всех домах, И за все это что получишь? Только что покормят.

– И покормят-то не всегда, – прибавил Рипстон.

Это было далеко неутешительно. Я надеялся сделаться лаятелем, и эта надежда заставила меня бросить отцовский дом и потом идти за Рипстоном и Моульди к Ковент-Гардену. А вот теперь оказывается, что двое мальчиков уже пробовали заниматься лаяньем и бросили это дело, как невыгодное.

– Чем же выто добываете себе хлеб? – спросил я у своих товарищей.

– Чем добываем? Разными разностями, – отвечал Моульди.

В это время мы все трое шли по тому узкому проходу, через который вошли вчера ночью.

– Мы глядим в оба, и что попало, то и хватаем, – пояснил Рипстон.

– Значит, у вас ничего нет определенного?

– Э, нам нельзя быть разборчивыми! – сказал Моульди. – Иной раз так хорошо, что сидим себе да подъедаем жареную свинину, а другой раз куска хлеба не достанем: все дело счастья.

– А всего лучше то, что никогда не знаем, когда подвернется счастье. Вот хоть, например, вчера вечером. Целый день мы не добыли ничего. Не завтракали, не обедали, не ели ни куска хлеба! Нашли в сорной куче несколько кочерыжек капусты, вот тебе и вся еда! Моульди уж и рукой махнул, говорит: пойдем под «Арки» спать, что тут шляться! А я говорю: «попробуем еще немного, коли ничего не будет, мы и пойдем». Только – что я это сказал, вдруг слышим кто-то кричит! «Эй!» видим, стоит какой-то джентльмен, хочет нанять карету. Моульди побежал, привел ему карету, джентльмен дал ему шесть пенсов, да извозчик один пенс. Вот мы и разбогатели: пять пенсов проели, а за два сходили в театр. Мы часто бываем в театре. А ты когда-нибудь видал представление, Смитфилд?

– Я видал только в балагане.

– О, это совсем не то! Мы ходим в настоящий театр, где дают славные пьесы: «Капитан вампир», «Пират пустыни» и разные такие.

В это время мы вышли на набережную; там было очень тихо, на церковных часах только – что пробило пять.

Моульди остановил нас.

– Слушай, – сказал он мне: – прежде чем идти дальше, ты должен решить, пойдешь ты вниз по реке, или в Ковент-Гарден со мной и Рипстоном?

– Да я бы лучше с вами пошел, кабы вы позволили.

– Чего тут позволять! Всякий может идти, куда хочет! Ты, главное, придумай, за какую работу ты возьмешься.

– Я не знаю никакой работы, я совсем один, я не знаю, за что взяться? – отвечал я: – я бы хотел идти с вами, чтобы вы меня научили!

– Да ты как хочешь? – спросил Рипстон: работать сам по себе или идти с нами в долю?

– Я бы лучше хотел идти к вам в долю! – с радостью ухватился я за это выгодное предложение.

– Ну, хорошо, так ты и во всем должен быть с нами в доле, – сказал Рипстон, – с нами и работать, и есть, и жить.

– Конечно.

– Значит, ты пойдешь с нами и будешь делать то же, что мы, – подтвердил Моульди.

– Все, что найдешь, все, что получишь, все будешь отдавать нам, ничего не истратишь без нас?

– Никогда, я знаю, что это нехорошо.

– И если тебя поймает полиция, ты не выдашь нас, чтобы самому вывернуться из беды?

– Согласен.

Я на все соглашался, хотя не вполне понимал, чего от меня требовали.

– Ты будешь нам верным товарищем, не струсишь, не изменишь?

– Никогда.

– Ну, так и по рукам. Мы товарищи. Пойдем, примемся сейчас же за работу.

Судьба моя была решена. Пробыв целый день и целую ночь вне дома, я не смел и думать о возвращении туда. Кроме того жизнь, которую вели мои новые товарищи, казалась мне гораздо приятнее моей домашней жизни: их никто не бил, они делали, что хотели, ели иногда свинину, чего мне никогда не доставалось от миссис Бёрк, и даже ходили в театр.

Эти мысли занимали меня, пока мы дошли до Ковент-Гардена. Мы не вошли в крытую часть базара, а стали ходить по окраинам, где нагружались тележки и тачки. Мы долго ходили таким образом, и я уж хотел спросить, когда же начнется наша работа, как вдруг Рипстон отбежал от нас и кинулся к человеку, стоявшему с поднятым пальцем подле груды салата.

– Куда он пошел? – спросил я.

– На работу, – объяснил мне Моульди. – Ты видел того человека, что стоял с поднятым пальцем? Это значит – ему нужен был мальчик. Кабы он поднял два пальца, значит – работа для взрослого. Рипстонова работа даст нам кофе. Если мы с тобой что-нибудь добудем, мы купим булок, а то без булки кофе плохой завтрак.

– Ты смотри в оба, Смитфилд!

Я смотрел во все стороны, но никто не поднимал пальца. Моульди также не высмотрел для себя никакой работы.

Минут через двадцать мы подошли к кофейной, недалеко от базара; туда же пришел и Рипстон. Он заработал полтора пенса, и мы решили, не ожидая пока добудем себе на хлеб, тотчас же напиться кофе. В кофейной нам дали по чашке слабого, но очень горячего кофе; выпив его, мы почувствовали себя гораздо бодрее и пошли опять искать работы.

Наши поиски и на этот раз оказались неудачными. Мы исходили овощной рынок вдоль и поперек, мы побывали во всех закоулках фруктового базара, но работы себе не нашли никакой. Я не унывал, видя, что Рипстон и Моульди спокойно и весело прохаживаются взад и вперед, ни мало не огорчаясь нашим несчастием. Часов в десять утра мы оставили базар и пошли глухими улицами и задворками к Друри-лейн.

– Ну что, Смитфилд, – спросил у меня Моульди, – нравится тебе быть с нами в доле?

– Нравится, – отвечал я, – только жалко, что нам было так мало удачи сегодня.

– Ну, не особенно мало, – заметил Рипстон. – Тебе, кажется, Смитфилд, было даже очень хорошо?

Я принял это за шутку и отвечал смеясь:

– Конечно, мне везде хорошо! Также как и вам! Весело и беззаботно шли мы по Друри-Лейну до входа в какой-то грязный переулок. Здесь товарищи мои остановились.

– Ну, Смитфилд, – сказал Моульди, – выкладывай!

– Что такое выкладывать? – с удивлением спросил я.

– Э, да все, что у тебя есть! – вскричал Рипстон, – тот старик, с которым мы ведем дела, живет здесь.

Я решительно не понимал, чего хотели от меня мои товарищи. Моульди принялся обыскивать меня и обшарил все мои карманы. Когда он убедился, что они пусты, лицо его выразило сильнейшую ярость.

– Вот-то у нас товарищ! – вскричал он, обращаясь к Рипстону, – славный товарищ, нечего сказать!

– Да в чем дело? – спросил Рипстон.

– Да в том, что у него нет ничего, решительно ничего, хоть бы какая дрянная луковица!

– И это ты называешь быть нашим товарищем? – с укором спросил у меня Рипстон, – хорош гусь, нечего сказать!

– Да что же мне было делать, – оправдывался я. – Коли я нигде не мог найти работы? Ведь вы знали, что денег у меня нет, да если бы и были, я скорей бы купил себе хлеба, чем луку?

Я никогда в жизни не видал лица сердитее того, с каким обратился ко мне Моульди, выслушав мои объяснения. Гнев его был так силен, что он не мог произнести ни слова.

Рипстон рассмеялся.

– Ну, не злись так, Моульди, – сказал он. – Смитфилд еще глуп. Смотри сюда, Смитфилд!

С этими словами он вынул из кармана своей куртки семь отличных яблок, затем показал мне карманы своих панталон. Они были полны орехов.

– Зачем же это ты купил столько яблок и орехов? – спросил я.

– Зачем? Чтобы перепродать их, я ведь торгую ими.

– Да когда же ты покупал? Я не видал…

– И тот торговец, у которого я покупал, также не видал, он в это время занимался с другими покупателями, и я не хотел отрывать его от дела, понимаешь?

Я начинал понимать, и мне становилось страшно. Я боялся даже высказать свои предположения, чтобы не вышло какого-нибудь недоразумения.

– Э, чего с ним толковать! – вскричал Моульди, – он не понимает твоих намеков. Смотри сюда, Смитфилд! Видишь эти яблоки и орехи, которые добыл Рипстон? Ну, он стащил, украл их! Понимаешь? Теперь смотри сюда! Вот это украл я, и очень жалею, что мне не удалось стащить побольше! Теперь мы идем в этот переулок продавать украденное нами, потом на эти деньги купим себе съестного.

Грубое признание Моульди поразило меня.

– Ну, чего же хныкать, – насмешливо вскричал он. Неужели ты воображал, что мы умненькие, благочестивые мальчики.

– У тебя есть семья, – заметил Рипстон, – ты можешь вернуться домой, когда хочешь. Ты ведь не обязан есть тот пудинг, который мы себе купим! Иди, добывай себе хлеб, как знаешь!

С этими словами они отвернулись от меня и вошли в переулок, оставив меня одного на улице.

Глава XII
Я становлюсь вором. Для моего утешения Моульди объясняет разницу между словами: «украсть» и «взять»

Я стоял на улице и должен был, как сказал Рипстон, добывать сам себе хлеб. Я мог убежать домой. Правда, я не знал туда дороги, но я мог расспросить у прохожих. Вполне честный мальчик не остановился бы ни перед какими трудностями, А разве я не был честен? Я ночевал, я провел все утро, я завтракал вместе с ворами, но это мучило меня, краска бросалась мне в лицо при одной мысли об этом. Отчего же я стоял, отчего же я не шел домой, чего я ждал? Это может спросить только тот, кто не испытал, что такое голод, страшный голод мальчика, мало евшего накануне и с утра проглотившего всего одну чашку жидкого кофе без булки, – страшный голод, от которого по всем членам распространяется дрожь и конечности цепенеют. Мысль, что Моульди и Рипстон воры, была ужасна, но мой голод был не менее ужасен. Рипстон сказал, что я могу не есть их пудинга, если не хочу, значит, если я захочу, они дадут мне его. И какой это должно быть чудный пудинг! Я его знаю, он продается во всех лавках для бедняков. Его делают из муки, из почечного сала и из чего-то еще необыкновенно сытного; он такой горячий, что греет руки, пока не положишь в рот последнего куска; его обыкновенно режут большими-большими кусками, величиной с четверть кирпича. Картина такого огромного, горячего, вкусного куска пудинга носилась перед глазами моими, когда я увидел, что Рипстон и Моульди возвращаются из переулка. Я спрятался за телегу с мешками муки и следил за ними глазами. Они казались очень веселыми, и Моульди подбрасывал и ловил на лету четыре или пять пенсовых монет. Они искали меня глазами, и Рипстон даже свистнул, чтобы дать мне знак. Но я прижался плотно к колесу, и они прошли, не заметив меня. Я перешел дорогу и стал следить за ними. Моульди вошел в пудинговую лавку и через несколько секунд вышел оттуда, неся на капустном листе целую кучу того самого пудинга, о котором я мечтал. При виде густого, душистого пара, распространявшегося от него, у меня сперло дыхание, и я еще сильнее прежнего почувствовал и голод, и холод.

Я перешел на их сторону улицы и пошел за ними поодаль, однако на таком расстоянии, что мог ясно видеть, как Рипстон взял один из больших ломтей, поднес его ко рту и выкусил из него кусок, ах, какой большой кусок! Я подходил к ним все ближе и ближе, наконец подошел так близко, что мог слышать, как они едят, Я слышал, как Рипстон втягивал и выпускал дыханье, чтобы студить забранный в рот кусок; когда он поворачивал голову, я даже видел удовольствие, блиставшее в глазах его.

Когда они начали есть, на капустном листе было всего пять ломтей; теперь каждый из них уже доедал по второму.

– Люблю я пуддинги Блинкинса, – сказал Рипстон, – в них так много сала!

– Это правда, – отвечал, облизываясь, Моульди, – они все равно что с мясом.

– Мне уж, пожалуй, и довольно, – заметил Рипстон, – пудинг такой сытный!

– Конечно, не ешь насильно! – засмеялся Моульди, – я и один справлюсь с последним куском.

Я не мог выдержать.

– Моульди! – вскричал я, положив руку на его плечо: – дайте мне кусочек!

– А, это ты? – вскричал Моульди, увидев меня, – что, верно бегал домой посмотреть, не примут ли назад, да тебя выгнали?

– Или ты, может быть, ходил на базар и выдал нас? – спросил Рипстон.

– Никуда я не ходил, я все шел следом за вами, дайте мне кусочек, будьте так добры! Если бы вы знали, как и голоден.

– А разве ты не знаешь, что сказано в молитве: не укради? – подсмеивался безжалостный Моульди, засовывая в рот последний кусок своего второго ломтя; как же хочешь, чтобы я кормил тебя ворованным? Еще ты, пожалуй, подавишься.

– А мы же решили, что всем будем делиться, – сказал я, видя что, мне не разжалобить Моульди.

– Да, конечно, я и теперь не прочь от этого, – возразил он, – но ты хочешь есть с нами пудинг, а не хочешь с нами воровать; так нельзя, не правда ли, Рип?

– Да он просто, может быть, не понял в чем дело, – заметил Рипстон, который был гораздо добрее своего товарища; – если бы ему хорошенько все объяснить, он, может быть, и не сплошал бы. Правда, Смитфилд?

С этими словами Рипстон дал мне последний оставшийся у него кусочек пудинга. Что это был за кусочек! Никогда в жизни не едал я ничего подобного! Такой теплый, вкусный! А на ладони Моульди лежал на капустном листе дымящийся ломоть, из которого могло выйти по меньшей мере десять таких кусочков!

– Так как же Смитфилд?

Моульди уже подносил ко рту последний ломоть. Рипстон знаком остановил его. Кто съест этот ломоть? Все зависело от моего ответа. А я со вчерашнего завтрака ничего не ел, кроме скудного ужина.

– Конечно, – смело отвечал я, – я бы не сплошал.

– Значит, теперь, когда ты знаешь в чем дело, ты не станешь плошать?

– Не стану.

– Ну, и отлично; дай ему этот кусок пудинга, Моульди, он, кажется, ужасно голоден.

– Нет, постой, – возразил Моульди. – Я не буду есть этого ломтя, – он спрятал его в карман куртки, – но пусть Смитфилд прежде заработает его и докажет, что говорит правду. Пойдем.

Мы пошли назад в Ковент-Гарден. Я держался поближе к тому карману Моульди, где лежал пудинг, и не отставал от товарищей.

Когда мы подошли к рынку, Моульди огляделся кругом.

– Видишь первую лавочку между столбами, где стоит человек в синем переднике? – спросил он меня. – Там расставлены корзины с орехами.

– Вижу.

– В первой корзине лежат миндальные орехи. Иди туда, мы подождем тебя здесь.

Я понял, что нужно было Моульди. Он хотел, чтобы я пошел и наворовал орехов из корзины. Я уде решил, что приобрету ломоть пудинга, и не колебался, хотя сердце мое сильно билось, пока я подходил к лавочке.

С этой стороны лавочка была завалена грудами цветной капусты и зелени; подойдя ближе, я увидел, что мне нужно обойти кругом и подойти к орехам из-за цветной капусты. Я притаился за грудой капусты и увидел, что продавец орехов разговаривает с покупателем, повернувшись ко мне спиной. Женщина, торговавшая капустой, также сидела ко мне задом и в эту минуту ела, держа свой обед на коленях; корзина была доверху наполнена орехами. Я запустил туда руку раз, другой, третий, насыпал себе полный карман и затем, выскочив из узкого прохода, в котором стоял, пошел к Моульди и Рипстону, выглядывавшим из-за столба.

– Славно, Смитфилд; – вскричал Моульди – я все видел, ты напрасно уверяешь, что не знаешь дела! Молодец! Вот тебе твой пудинг!

– Я не сумел бы и в половину так чисто сработать, – заметил Рипстон.

– Ты! – с презрением вскричал Моульди – да если ты воображаешь, что можешь своровать хоть в четверть так хорошо, как Смитфилд, так ты ужасный хвастун. Я бы сам не сумел стащить орехи так ловко, как он; а конечно, в других вещах ему со мной не сравняться, – прибавил он, вероятно, боясь, чтобы я слишком не возгордился; а я и не подозревал, что показал особенное искусство, пока товарищи не начали хвалить меня.

Все шло хорошо, пока было светло, но когда наступила ночь, и я снова очутился в темном фургоне, я начал чувствовать сильнейшие угрызения совести. На этот раз Моульди был подушкой, и мне предоставили лучшее место; я лежал головой на груди его, но, несмотря на это, я не мог заснуть. Я сделался вором! Я украл миндальные орехи, я убежал с ними, продал их и истратил вырученные деньги! Все мои жилы напрягались и бились, беспрестанно повторяя мне ужасное слово «вор». Вор, вор, вор, твердило мне сердце, и я ни на минуту не находил себе покоя.

– Вор! – прошептал я наконец.

Моульди еще не спал.

– Кто вор? – спросил он.

– Я вор, Моульди, – отвечал я.

– Ну, а кто же тебе говорит, что ты не вор? – насмешливо спросил Моульди.

– Но ведь я никогда прежде не был вором, – серьезно сказал я, – уверяю вас никогда, оттого-то мне так и грустно теперь.

– Ты врешь, – произнес Рипстон, также еще не спавший.

– Нет, право, – уверял я, – умри я на этом месте, если неправда.

– Ну, что же, – заметил Моульди, – ты точно также и теперь можешь сказать: умри я на этом месте, если я вор.

– Нет, этого я не скажу, а то, пожалуй, и в самом деле умру, теперь ведь я вор.

– Пустяки! какой ты вор, – вскричал Моульди, – разве то, что ты сегодня сделал, можно назвать воровством? Это совсем не воровство.

– А что же это такое? Мне всегда говорили, что брать чужое, значит воровать.

– Это говорят люди, которые сами не пробовали и потому не понимают, – сказал Моульди, приподнимаясь на локоть чтобы удобнее обсудить интересный вопрос. Вот видишь: если какой-нибудь мальчик войдет в лавку на Ковент-Гарденском базаре, да запустит руку в ящик с деньгами, его поймают, это будет воровство; если он полезет в карман к богатой леди или джентльмену, пока они там что-нибудь покупают – это также воровство. За это отдадут под суд, и судья также скажет, что это воровство. Ну, а если какой-нибудь маленький мальчишечка старается честным образом заработать себе полпени, да его поймают с чужими орехами или с чужими яблоками, разве, ты думаешь, его будут судить? Никогда! Просто торговец даст ему подзатыльника, и самое большое, если позовет сторожа; тот поколотит его палкой, да и отпустит, а разве бы сторожу позволили самому расправляться с настоящими ворами? Ни за что.

Моульди говорил, конечно, то, что сам думал; если же нет, то его желание облегчить мои страдания было очень великодушно. Однако, сколько ни старался и он, и Рипстон утешить меня, тяжесть продолжала лежать на моей совести.

– Если брать орехи и другие вещи не называется воровать, так как же это называется? – спросил я у Моульди.

– Мало ли как! Называется смазурить, стащить, стянуть, стибрить, да не все ли равно, как назвать!

– Ну, а если бы я спросил у полицейского, как бы он это назвал?

– Вот выдумал! Кто же станет спрашивать у полицейских; известно, какие они лгуны! – возразил Рипстон.

– Признайся, Смитфилд, что ты просто трусишь? – сказал Моульди.

– Нет, я не трушу. Я только думал, что это воровство, а если не воровство, так и прекрасно.

– То-то же, – сказал Моульди. – Я, когда был маленький и жил дома, так слышал, как отец читал матери газеты; ты не можешь себе представить, судейские на что хитрые люди, а и те должны быть осторожны, должны называть вещи, как следует. Если кто не пойман на настоящем воровстве, они не смеют назвать его вором. Они говорят, что он сделал «хищение» или «мелкое мошенничество». А хищение не беда. Вон Рипстон стащил раз молочник, так его засадили в тюрьму на две недели. Правда, Рипстон?

– Нечего тыкать мне этим глаза, – сердито отвечал Рипстон. Я знаю ребят, которым доставалось побольше двух недель, да еще и розги не в счет, я только не болтаю всего.

Намек этот видимо относился к Моульди, который обиделся и назвал Рипстона бродягой; впрочем, они скоро помирились, поболтали еще несколько времени о том, о сем, и оба спокойно заснули.

Но я опять, как и в прошлую ночь, долго мучился прежде, чем успел заснуть. Рассуждения моих товарищей не убедили меня. Кроме того, я понимал, что двухнедельное заключение в тюрьме и розги не достаются мальчикам, которые не делают нечего дурного. Может быть, похищение орехов не называется воровством, но во всяком случае я не хотел заниматься ничем подобным. Я собирался завтра же утром объявить Моульди и Рипстону, что буду совсем честным мальчиком и стану просто работать на рынке; если они не хотят оставаться моими товарищами, то я уйду от них. Приняв это решение, я заснул.

Проснувшись на следующее утро, я почувствовал себя ужасно несчастным. Мне было страшно холодно, зубы у меня стучали, вся внутренность как-то дрожала, я готов был отдать всю свою одежду за глоток горячего кофе.

У Моульди были деньги на кофе. Вчера вечером он подержал лошадь одному господину, зашедшему в ресторан поесть устриц, и получил шесть пенсов. Четыре пенса мы истратили на ужин, а два оставили себе на завтрак.

Мы вышли на улицу, дрожа от холода. Шел дождь, хотя не сильный, но очень частый; на мостовой было мокро и грязно. Мы не успели еще дойти до кофейной, как я почувствовал, что моя рубашка и панталоны промокли насквозь и прилипли к телу. Я не забыл своего вчерашнего решения и все собирался с духом, чтобы высказать его; но как я мог собраться с духом? Я был голоден, я промок до костей, я чувствовал, что буду совсем одиноким и беспомощным, если поссорюсь с моими теперешними товарищами.

– Пожалуйте нам три чашки кофе на два пенса, – потребовал Моульди у буфетчика.

Все было кончено. Если бы этот кофе принадлежал кому-нибудь другому, я, пожалуй, высказал бы свое решение, но я не мог, принимая угощение Моульди, попрекать его промыслом.

Прежде чем мы допили кофе, Моульди сказал:

– Ну, не прохлаждайтесь! Сегодня нам будет много дела. Знаешь, Смитфилд, в хорошую погоду всякий сам бегает по своим делам, а в дурную все норовят как бы кого-нибудь нанять за себя.

Это оказалось верным. Дождь лил все утро, и работы у нас было вдоволь. Я заработал одиннадцать пенсов, Рипстон шиллинг и полтора пенса, а Моульди девять с половиной пенсов. Меня очень радовало, что я добыл больше Моульди. Хотя я промок до костей и больно порезал себе палец на ноге, наступив на разбитую бутылку, но я чувствовал себя необыкновенно счастливым, посматривая на свои деньги, добытые честным трудом. Рипстон и Моульди, заработав себе достаточно на пропитание, также не стащили ни одного яблочка на рынке.

– Вот, можно сказать, честно поработали утро, – сказал, принимая от нас деньги, Моульди, который всегда был нашим казначеем.

– Это лучше, чем добывать разные вещи дурным манером, да продавать их, – осмелился заметить я.

– Еще бы, конечно, так больше добудешь!

– Мне бы хотелось, чтобы меня заставляли работать, а не… другое делать, – сказал я.

– Кто же тебя заставляет? Дело в том, что нельзя всегда одним заниматься, иногда так плохо придется, что этак и с голоду умрешь. По-моему, надо браться за все, что попадает под руку.

Рипстон был совершенно согласен с мнением своего товарища. Мы пошли в кухмистерскую, очень весело пообедали, отложили себе денег на ужин, и у нас еще осталось шесть пенсов. На эти шесть пенсов товарищи решили купить мне сапоги; мы пошли в лоскутный ряд и купили мне несколько широкую, но очень порядочную обувь.