Дядюшка на ломанном английском рассказал, что когда-то на этом месте произошло чудо, и настоящая Дева Мария сходила с небес и разговаривала с детьми. В память об этом событии местные жители поставили здесь статую и построили беседку, а туристы вроде меня приносят сюда монетки. Я вежливо улыбалась, оставила возле статуи монетку, найденную в кармане и твердо решила про себя больше сюда не возвращаться ни под каким предлогом. Когда я уже выходила из беседки на улицу, к палящему зною, солнцу и людям, загорелый господин внезапно схватил меня за руку и поинтересовался на неизвестно каком, но совершенно понятном мне языке:
– Разве не твоя очередь быть Марией?
Я бросила взгляд на статую и к своему ужасу обнаружила, что она вновь ожила и приветственно машет мне рукой. Я завопила, вырвалась из рук пожилого дядюшки, вывалилась из беседки, побежала, не разбирая дороги, и у меня в голове долго звучал голос Марии:
– А ты знаешь, что лето – это женщина?
После этого странного случая я двое суток сидела на минимальном лете дома, оставляла на ночь свет включенным и лечила расшалившиеся нервы шоколадными конфетами. К слову, я обнаружила, что они намного вкусней, если съедать их не по одной штучке, а по три-четыре за раз. Это очень хорошо для нервов и очень плохо для фигуры.
В таком нервном состоянии меня застала подружка Лёка, непонятно как прорвавшаяся через хрупкие границы времени, пространств и сезонов. Подружки вообще умеют.
– Ну ты, мать, даешь! – затрещала Лёка, одной рукой срывая с себя шубу, а другой запихивая в рот горсть спелой малины. – Угостишь подружку летом?
– Лёка, у меня сезонно-топографический кретинизм, – вздохнула я, – у меня есть лето, которое я могу использовать где угодно и с кем угодно, а я в толк не возьму, как им пользоваться.
– Это мы сейчас быстро, – Лёка махнула головой, вытряхивая непослушную челку из глаз, выпятила губу и стала изучать коробочку. – Это месяцы, да? А это – типа жирность лета? – ткнула пальцем в индикатор.
– Лёка, лето – не сметана, у него нет жирности, – хмыкнула я.
– А вот это ты, мать, ошибаешься. Сейчас у нас будет жирнючее лето. Для начала на пляжик, – и Лёка уверенным движением перевела рубильник на девятку.
Белоснежный песок и лазурная вода ослепили, мягкий теплый ветер обнял, как родного человека. Все же, я не привыкла к таким резким сменам обстановки.
– Красиво, – выдохнула. Лёка молча кивнула, с восторгом рассматривая действительность.
– Вот это дело, – одобрила она. – Так уже лучше. Пойдем намутим себе коктейли.
– Лёк, я же не пью!
– Это ты у себя в Киеве не пьешь, – фыркнула подруга и потянула меня за руку, – а на Бора-Бора очень даже бухаешь! Ну давай, шевели батонами, застыла она, поглядите только!
Пляж как квинтэссенция лета имеет один существенный недостаток: он быстро надоедает. Уже через пару часов Лёка, замаявшись загорать и купаться, потянулась к белой коробочке.
– Ты же не против? – подруга бросила на меня кроткий ангельский взгляд.
– Крути шарманку, – кивнула я, и Лёка выкрутила пятерку.
– Слушай, ты только не удивляйся, сама понимаешь, всяк по-своему с ума сходит, но мне очень хотелось, – смущенно забормотала подруга мне в ухо, а я живо заткнула нос. Когда кажется, что ты хорошо знаешь человека и уже не ждешь от него неожиданностей, он берет себя, тебя, твое лето и отправляется с курорта в какой-то европейский ботанический сад смотреть на трупный цветок.
– Лёк, ну ты даешь! – но у подруги от удивления открыт рот и ее, кажется, вообще не смущает запах.
– Поразительно, – рядом со мной лысая женщина в характерно ярких красных одеждах завороженно глядела на цветок. Судя по всему, запах растения ее тоже не смущал. Может, это со мной что-то не так?
– Вы – буддийская монахиня? – обернулась к ней я. Она кивнула, не отнимая зачарованный взгляд от цветка. – Вам нравится этот цветок?
– Он удивителен, – кивнула она.
– А можете мне кое-что объяснить? – попросила я.
Монахиня впервые посмотрела на меня.
– В христианстве говорится, что без страданий нельзя воспитать совершенную душу. То есть, страдания – это хорошо. А в буддизме страдания – это плохо. Почему так?
– Ну, почему же плохо? – пожала плечами монахиня. – Страдания – это очень даже хорошо, потому что они расширяют кругозор и повышают эрудицию. Так уж устроен человек, что может сострадать, только если как следует сам пострадал, – глядя на мою удивленную рожу, монахиня пояснила. – Например, только женщина, которая родила ребенка, может по-настоящему сочувствовать беременной женщине. Она все еще помнит, как ей было неудобно спать, как тянуло спину и хотелось рыдать по любому поводу, но уже знает, что и эти страдания не такие уж страшные по сравнению с болью при родах. Точно так же бодхисаттвы сопереживают нам, потому что они когда-то были нами и знают все, что было, есть и будет с нами. Понимаешь?
– Выходит, страдание – это мать сострадания? – уточнила я.
Монахиня улыбнулась и уже собралась что-то сказать, как вдруг…
– Лёка! – возмущенно заорала я. Моя неуемная подруга, высунув кончик языка, рассматривала три полосочки на белой коробке. Одна потухла, одна чуть-чуть мерцала и одна горела. Индикатор был вывернут на восьмерку.
– Я насмотрелась и заскучала, – объяснила она. – Да и воняло там ужасно.
– Лёка, ну твою же дивизию! Ну я же разговаривала! – надулась я.
– Хорош болтать, побежали! – и Лёка потащила меня за руку, перейдя с быстрого шага на бег вприпрыжку с громкими визгами. Я не сразу сообразила, что мы очутились в Памплоне, и где-то за нами, за толщей бегущих и орущих людей, прокладывает себе дорогу разъяренный бык. Вот тебе и страдания. Сейчас мы живы, но что будет через минуту?
Кстати, если меня затопчет бык, то как долго я буду об этом помнить?
– Лёка! – сердито орала я на подругу, не замедляя бег. – Я, конечно, желаю избавления от страданий всем живым существам, но сегодня на тебя это не распространяется!
Лёка громко и заразно хохотала на бегу, ей было все равно, умрет она минутой позже или нет, ей было смешно жить и смешно умирать, и за это я ее обожала и ненавидела одновременно. Мы нырнули в боковую улочку, громко визжа, промчались пару кварталов, отдышались в тесном тенистом переулке и вынырнули обратно к народным гуляниям. До вечера мы слонялись по городу и строили глазки проходящим красавчикам.
– Боже, погляди, какая у него попа! – визжала Лёка мне прямо в ухо, провожая взглядом очередного мачо.
– Лёка, это всего лишь попа! – стонала я от смеха. – И у попы не такое уж возвышенное назначение! Да и что толку в мужской попе, а? Женская – это хотя бы красиво. А мужская – нелепо и унизительно!
– Ты ничерта не понимаешь! – подруга запрыгнула на парапет и шла, балансируя руками. – Не у всех вещей должно быть практичное применение или высокая цель! Иногда просто смотришь и такая… – Лека остановилась, мечтательно закатив глаза и молитвенно сложив руки, – и такая: ааааа! Хочу! Понимаешь? Хочу! Это по-женски! А ты как хочешь? По-мужски! Чтобы со смыслом! А смысла нет, понимаешь?
– Лёка, зачем мне бессмыслица?
Подруга покачала головой, глядя на меня, как на тяжело больного человека.