Когда они дошли до ворот города, таможенная стража засмеялась при виде Квинтино, у которого не попадал зуб на зуб из-за собачьего холода, так как все его одеяние состояло из коротеньких шаровар и трико.
– Эй, плясун, у тебя нет ничего подлежащего пошлине? – насмешливо крикнули ему вслед солдаты.
– Есть… у меня под плащом спрятана четверть теленка.
Этот ответ усилил веселое настроение стражи, и она пропустила его без дальнейших замечаний.
Но по мере того, как бедный шут приближался к центру маленького города, становилось все холоднее и темнее. Дома были заперты, так же, как магазины за широкими стеклами, и немногие люди, оставшиеся на улице, торопливо бежали под зонтиками, потому что дождик начал переходить в снег. Квинтино чувствовал в ноющей груди острые болезненные приступы голода; члены его застывали от мороза; он был в полном изнеможении и тем не менее сердце его сжималось при мысли, что будет очень трудно дать даже одно представление по такой непогоде и в такой поздний час.
Он ускорил шаги, чтобы добраться скорее до Большой Площади… Когда он дошел до нее, она была безлюдна – не видно было ни души; даже извозчики исчезли, вопреки правилу, и вся поверхность большой площади становилась белою от снега.
Квннтино остановился в отчаянии и поглядел на Марка Мингетти, который в свою очередь устремил на него взгляд и завыл вполголоса. Но тем временем факельщики стали зажигать фонари, и Квинтино заметил на противоположной стороне площади под небольшим сводчатым подъездом красноватый свет кафе и разглядел людей, столпившихся у двери в кафе. При виде этого он совсем утешился. Подув на руки, чтобы согреть их, он вытянул их, похлопал себя изо всей силы по груди, подпрыгивая на снегу, чтобы размять ноги, застывшие в мокром трико, и, перейдя площадь, подошел к господам, приютившимся в укромном месте и глядевшим на падающий снег. Затем он снял шляпу с самой комической гримасой.
– Благородные господа! – начал он. – Будьте добры отнестись с благосклонным состраданием к синьору Марку Мингетти – он указал на собаку – и к смиренному Квинтино Селла – это я, – оба министры финансов в отставке, которые предстанут перед вами в необычайном и никогда не виданном представлении, изобретенном специально для фабрики аппетита!..
При таких словах эти господа презрительно пожали плечами, ясно выражая свое неудовольствие и неприязненное отношение, и вошли в кафе, бормоча сквозь зубы:
– Праздношатай!
– Пьяница!
– Ступай работать!
– Большая у меня охота выколотить из тебя эту дурь про Марка и Квинтино, – пробормотал один ярый конституционалист, принявший эту шутку за политическую сатиру.
Встретя подобный прием, бедный Квинтино так и застыл в наклоненной позе со шляпою в руке, один одинешенек и не зная, что делать.
Площадь стала совсем белою и печально освещала своим бледным отблеском бесцветную ширь этой зимней ночи. Только подъезд был освещен висячим фонарем и ярким светом, лившимся из широких окон кафе.
Что делать?
Квинтино продолжал растерянно оглядываться кругом. Публики совершенно не было видно, кроме маленького метельщика, который свалял себе снежок и пожирал его с прекрасным аппетитом, точно это был поджаренный ломоть поленты; он глядел влажными глазами на паяца в таком смешном одеянии и ожидал начала представления. Тогда Квинтино взглянул с чувством глубокого сожаления на своего товарища по ремеслу, точно хотел посоветоваться с ним; Марк Мингетти вместо ответа прямо встал на задние лапы.
– Ты хочешь работать? Ну, ладно… бодрись и вперед, пока мы живы.
Потерев в нескольких местах локтем запотевшие окна кафе, Квинтино оглядел через них всех этих людей, которые сидели там благодушно, смеясь, рассуждая и болтая, пили минеральные воды и дымящееся вино и ели пирожное и сласти, рассевшись в мягких креслах и расстегнув пальто, потому что в зале было очень жарко.
Квинтино подумал, что публика может быть могла бы увидеть его работу из окон, и весь оживился. Он снова похлопал себя руками по мокрому трико, подул на свои десять пальцев, закоченевшие от холода, поглядел на метельщика, продолжавшего мирно закусывать снежком, и принялся нагромождать один на другой все стулья кафе стоявшие снаружи под навесом. Но вскоре у него захватило дыхание; он весь закоченел, и ему показалось, что он лишится чувств от голода и усталости. Ноги его подкашивались, в голове стучало, от лихорадки, а горло так пересохло, что причиняло ему боль при каждом вздохе и слове, точно внутри его находились тонкие стальные иглы.
Когда стулья были готовы, он сделал еще один прыжок, чтобы согреться, но поскользнулся на заледеневшем тротуаре и чуть не растянулся во весь рост.
– Господа! Начинается представление для фабрики аппетита!
Марк Мингетти прекрасно знал, что теперь очередь за ним; он уселся прямо, стараясь, по обыкновению, надеть обеими лапами на голову кепи.