Он ходил всегда одетый в рваное трико, не защищавшее его ни от холода, ни от жары, в коротких зеленых шароварах, расшитых почерневшими блестками, в старых стоптанных башмаках и треугольной шляпе. Квинтино уже много лет не вылезал из этого жалкого шутовского наряда, точно он стал его собственною плотью, точно так же как Марк жил всегда в длинной грязной шерсти. Лицо Квинтино было еще смешнее морды Марка; его черные, как смоль, волосы, жесткие и прямые, напоминали пучок перьев или дикую траву, срезанную ударом косы. Лицо его было полно всевозможных морщин, глаза – безжизненны, подбородок покрыт рыжим пушком; а для того, чтобы к людской иронии, присоединилась ирония природы, у него, который ел так мало, блистали между крупными губами длинные и белые зубы, способные разжевать целые горы хлеба.
Его представления были многочисленны и разнообразны. Он начинал всегда с черепашьей шутки, которая состояла в том, что он закидывал ноги за голову, обвивал их вокруг шеи и, опершись кистями рук на холст, раскачивался на вытянутых руках, производивших впечатление железных. Затем следовал китайский прыжок, затем прогулка вдвоем или комическая прогулка; это представление Квинтино, заставлявшее публику хохотать до упаду, состояло в том, что он разгуливал с видом франта, одев шляпу набекрень, оглядываясь по сторонам, покручивая усы, делая вид, что курит и держа во рту вместо окурка деревянную палочку, а Марк в это время с опущенною головою и надвинутым на глаза кепи быстро проходил между его ногами, не пропуская ни одного его шага и не давая ему никогда запнуться, с точностью достойною настоящего математика. Представление заканчивалось всегда чудесным Ниагарским прыжком, о котором объявлялось, как о большом и замечательном представлении, единственном в своем роде. Это был действительно, можно сказать, конек знаменитого Квинтино. Он взбирался, как кошка на пять или шесть стульев, поставленных один на другой; добравшись до верхнего в то время, как неустойчивая колонна качалась под его тяжестью, Квинтино вытягивался на руках, головою вниз и ногами кверху, держался так в течение нескольких секунд, затем отталкивался и бросался вниз, падая сразу на ноги, а стулья обрушивались в этот момент на землю со страшным грохотом, производившим сильное впечатление.
В этот момент Марк, все время сидевший неподвижно и глядевший на своего хозяина с пресерьезным видом, тихонько подходил к нему, помахивая хвостом; с его стороны подобные нежности были чрезвычайною редкостью.
Но, несмотря на то, что, делая Ниагарский прыжок, Квинтино каждый раз рисковал сломать себе шею, он никогда не встречал в начале этого представления одобрения со стороны многочисленной публики. Это случалось потому, что, поставив стулья один на другой прежде, чем начать взбираться на них, Квинтино обходил публику с тарелкою и тогда (как это ни кажется неправдоподобным) эти люди становились сразу необычайно чувствительными; одни поворачивались к нему спиною, ворча, что подобные представления должны быть запрещены правительством, другие клялись, что у них кружится от таких прыжков голова, третьи уверяли, что это вызывает у них тошноту; однако, когда клоун отставлял в сторону тарелку и начинал взбираться на стулья, все дезертиры оборачивались один за другим и останавливались в некотором отдалении поглядеть на его работу. Окончив Ниагарский прыжок, Квинтино возвращал стулья тому, кто одолжил их ему, поднимал с земли холст, складывал его вчетверо и отправлялся в путь дорогу, не обменявшись ни с кем ни словом, ни приветствием; он не обращал даже внимания на мальчишек, которые довольно долго бежали за ним, крича ему вслед отвратительным визгливым голосом: Квинтино! Квинтино! и часто сопровождая свое приветствие брошенным ему в спину обгрызком яблока, который не заставлял его даже обернуться, или камнем, попадавшим в Марка Мингетти, который продолжал свой путь с опушенною мордою, несмотря на то, что был застигнут врасплох и отвечал мальчишкам кратким и тихим воем.
Подобные оскорбления не оставляли чувства обиды ни в человеке, ни в собаке; они забывали все. Им приходилось переносить каждый день слишком много страданий, чтобы помнить о горьких обидах предыдущего дня. Один только раз Квинтино пришел в бешеную ярость из-за одного негодяя который спросил у него с насмешкою, знает ли он, где он родился. Утратив внезапно свою обычную кротость, акробат бросился, точно дикое животное, на этого бессердечного человека, стал осыпать его ударами, схватил за горло и может быть убил бы его, если бы не случились под рукою люди, не давшие ему совершить преступление. Но больше Квинтино не попадался на пути человек, причинивший ему такую боль, и в результате он скоро забыл и об этом единственном предмете своей ненависти.
* * *
Никто не знал, кто был Квинтино и откуда он. Однако, как это ни странно, всем-даже самым старым людям, даже звонарю, которому было чуть не сто лет, – казалось, что они всегда видели его таким, каким он был, – в треуголке и полинявшем трико. Но они ошибались, думая это: человек не всегда был таким, несмотря на то, что его внешний шутовской наряд и внутренние страдания оставались неизменными.