Посреди жизни

Жизнь спасена

С того момента, как скорая приехала в дом Славека, до доставки миссис Ратцки в операционную прошло меньше часа. Мистер Картер сам взялся оперировать, а ординатор и интерн помогали ему. Брюшную полость вскрыли, и медикам удалось понять причину кишечной непроходимости: это действительно был заворот кишок, странгуляция. Так говорят, когда какая-то петля кишечника перекручивается вокруг оси. Чаще всего это происходит в тазовом отделе толстой кишки, причем обычно у пожилых. Из петли откачали содержимое при помощи иглы для аспирации, раскрутили ее вручную, затем исследовали остальной кишечник, но там все было в порядке. Всю операцию наша пациентка пролежала под капельницей с глюкозой и физраствором, а из ее желудка в это время откачивалось содержимое. Чтобы снизить давление на тазовый отдел кишечника, в левой паховой области пришлось сделать колостомию – как все считали, лишь на время. Колостомией называют процедуру, когда одна из петель кишечника через разрез в животе выводится на поверхность кожи и удерживается в нужном положении с помощью швов. Потом в кишке проделывается отверстие, и содержимое стекает в специальный мешок.

Сама операция была простой, но возникли проблемы с анестезией. Миссис Ратцки была уже стара, истощена и находилась в состоянии глубокого шока. Артериальное давление оставалось низким, слишком низким для поддержания нормального кровообращения, так что надо было добавить кардиостимулирующие препараты и кислородную поддержку. К тому же у нее была снижена активность дыхательного центра, и пришлось провести трахеотомию. Анестезиолог проделал искусственное отверстие в дыхательном горле (трахее) и провел по нему вниз эндотрахеальную трубку, чтобы по ней под положительным давлением поступали кислород и другие газы. В качестве газа для анестезии был выбран эфир. Однако у миссис Ратцки эфир вызвал серьезное осложнение – судороги. Потребовалось внутривенно ввести антидот и прекратить подачу анестетика, заменив эфир на смесь кислорода и углекислого газа. В общей сложности пациентка провела в операционной около трех часов, и большую часть этого времени анестезиолог боролся за ее жизнь, спасая ее каждый раз, когда врачи считали, что уже конец.

Из операционной миссис Ратцки перевели в палату. В 1950-х годах не существовало послеоперационных отделений интенсивной терапии, так что обязанности по уходу легли на старшую медсестру и ее команду. Нас предупредили, что это тяжелая больная, так что для нее подготовили небольшое отдельное помещение. Старшая сестра приняла пациентку, еще раз проверила ее состояние и велела одной из медсестер дежурить у постели. В те дни еще не было никаких мониторов, которые автоматически контролируют состояние пациента. Оставалось полагаться на опыт и внимательность медсестер.

Славеку пришлось вернуться на работу. Ему посоветовали позвонить в больницу в полдень и навестить маму вечером. Он позвонил, и ему сообщили, что его мама перенесла операцию хорошо, но все еще находится под наркозом. Когда он примчался в больницу, сразу же после работы, она еще не проснулась. Его напугала дыхательная трубка, торчавшая из горла, но сестра уверила его, что это временно: трубку уберут, как только у миссис Ратцки будет достаточно сил, чтобы нормально дышать. Потом он спросил, почему ей делают переливание крови, и снова его успокоили, что это обычное дело после такой непростой операции. Шипящий кислородный баллон у ее постели его пугал, но и утешал: для мамы делается все возможное. Все будет хорошо. Она спокойно спала, и он тихонько ушел домой.

Однако на следующий день Славек заволновался всерьез: он увидел, что руки его матери привязаны к кровати. Медсестра объяснила, что это было необходимо, так как миссис Ратцки, едва очнувшись, попыталась вытащить из трахеи дыхательную трубку. Мать повернула голову и посмотрела на сына измученными глазами, но не могла ничего сказать из-за трубки в горле. Славек погладил маму по руке, поцеловал в лоб и прошептал:

– Мамочка, все наладится. Они знают, что делают.

На третий вечер баллон с кислородом уже убрали, но трубка оставалась в горле, а руки все еще были привязаны. На вопрос Славека медсестра ответила, что утром будет обход, тогда врач все и решит. Славек успокоился и сказал маме, что завтра хирург ее посмотрит и все будет хорошо.

Однако не все было хорошо, и мы, медсестры, об этом знали.

Во-первых, пробуждение после наркоза было неестественно долгим. Более суток пациентка даже не начинала приходить в сознание, а затем началось болезненное возбуждение. Миссис Ратцки рвалась из постели, и ее удерживали две медсестры. Она пыталась закричать, но не могла издать ни звука из-за трубки в трахее и поэтому хотела ее вытащить. Мы, медсестры, старались объяснить, что трубка должна оставаться на месте еще несколько дней, но потом поняли, что миссис Ратцки совсем не говорит и не понимает по-английски. Через несколько дней мы осознали, какая нелегкая задача стоит перед нами. Пациентка внимательно наблюдала за нами и, как только медсестра отвернулась, снова попыталась вытащить трубку. Ее снова остановили. Потом была беда с желудочным зондом, подсоединенным к машине для аспирации. Потом миссис Ратцки заметила капельницу для переливания крови и стала примериваться к ней, чтобы выдернуть. И вот тогда ночная медсестра привязала бедняге руки к кровати: ночью дежурных сестер меньше, и пациентка наверняка бы преуспела.

Миссис Ратцки лежала неподвижно, привязанная за руки, в испуганном молчании. Беззвучные рыдания сотрясали ее тело, из глаз текли слезы. Из-за боли в горле она не могла глотать. Рот высох и покрылся корками, каждый час его смачивали и очищали, но язык все равно потрескался, на нем появились язвы. У нее совсем не отходила моча, медсестра пришла поставить катетер, но миссис Ратцки изо всех сил напрягалась, не позволяя никому развести ей ноги. Неужели она думала, что ее насилуют? Может быть, такое с ней и вправду бывало в тюрьме или концлагере? В конце концов мы ввели ей миорелаксант – этому она уже не могла сопротивляться – и все-таки поставили катетер.

Хирург, ординатор и анестезиолог постоянно контролировали состояние больной. На четвертый день после операции мистер Картер был на обходе. Это всегда было торжественное шествие: консультант, за ним старшая палатная медсестра, а потом свита из врачей и сестер, чтобы выполнять указания и подавать предметы. Что-то похожее на визит коронованных особ. Консультант обходил всех пациентов, задавая вопросы сестре, сверяясь с записями, назначая анализы и гистологические исследования, меняя лекарства или их дозировки.

Когда мистер Картер подошел к кровати миссис Ратцки, она лежала неподвижно, крепко сжав губы. Только глаза двигались, перескакивая с одного белого халата на другой. Мистер Картер просмотрел записи.

– Я слышал, у вас с ней были проблемы, сестра.

– Да, сэр. Она все время пытается сорвать повязки.

– И поэтому вы привязали ей руки?

– Да, сэр. Это был единственный выход.

– Гм… ну, мы можем убрать зонд, попробуем поить ее через рот. Переливания крови прекращаем после этой капельницы. Надеюсь, это поможет. Про трахеостому я сказать ничего не могу, должен смотреть анестезиолог. Остальное в пределах нормы? Стул, моча?

– Да, сэр. Посмо́трите рану?

– Хорошо. Пусть медсестра уберет повязку.

Я как раз была в хвосте свиты, так что вышла и сняла повязки.

– Ладно. Удовлетворительно. Можно убрать один из дренажей. Второй вынем после снятия швов – нам же еще закрывать ей колостому в операционной. А сделаете это вы, Райдер, – обратился он к ординатору.

– Да, сэр.

– Все нормально, согласны?

– Да, сэр, вполне удовлетворительно.

И они перешли к следующей койке. Было видно, как миссис Ратцки сразу расслабилась.

После обхода старшая медсестра попросила меня помочь с удалением назогастрального зонда. В это время последняя порция крови подходила к концу, так что капельницу мы тоже сняли. И теперь миссис Ратцки больше походила на человека.

Анестезиолог вошел в палату и заявил, что вынет трубку из трахеи под местным наркозом. Старшая медсестра должна была ассистировать ему, а я – наблюдать за процессом. Пришел посмотреть и молодой хирург-практикант: он хотел знать, как проводятся подобные операции. Завидев еще одну хирургическую тележку и нескольких врачей и медсестер, миссис Ратцки заметно заволновалась. И, хотя она не могла издать ни звука, а ее руки были по-прежнему привязаны к кровати, язык тела говорил за нее: больная была в панике. Стоило анестезиологу поднести шприц с местным обезболивающим к шее пациентки, она страшно побледнела, а лоб покрылся по́том. Врач отступил в замешательстве. Затем измерил ей пульс.

– Сто двадцать. Я не могу так продолжать, нужен общий наркоз.

Итак, вот уже во второй раз миссис Ратцки готовили к операции. Мы сделали премедикацию и вкололи ей миорелаксант. Потом буквально за несколько минут удалили трубку, наложили швы на трахею, наружные мышцы и кожу. И скоро пациентка была опять в своей постели.

Вечером позвонил Славек. Он с радостью узнал, что руки его матери наконец свободны и что из палаты убрали все аппараты. Правда, шея миссис Ратцки была забинтована, к тому же она все еще не могла разговаривать из-за болезненных язв в горле. К счастью, они не смертельны и со временем проходят.

Через несколько дней она уже могла говорить, но мы ничего не понимали. Зато мы сумели усадить ее на кровати, и она получила возможность рассмотреть других пациентов. В ее глазах читались испуг и недоверие, а при приближении врачей она по-прежнему испытывала сильнейший ужас. Мы, медсестры, пытались покормить ее, но она наотрез отказывалась, и нам не удалось уговорить ее даже попить.

«Если и дальше так пойдет, нужна будет очередная капельница с физраствором. Нельзя так долго обходиться без жидкости», – сказала старшая сестра. И вечером, когда пришел Славек, она попросила его убедить маму попить хоть немного. Но и у него ничего не вышло. Оказывается, она боялась, что мы отравим ее, и он не мог ее разубедить. Она соглашалась поесть и попить, только если он сам принесет ей что-нибудь. Он так и сделал, и она действительно начала потихоньку есть и пить.

На седьмой день сняли швы и убрали дренажную трубку. Состояние миссис Ратцки казалось стабильным. Во время очередного обхода мистер Картер сказал, что если все пойдет хорошо, то колостому можно будет закрыть на десятый день после операции. Он был уверен, что дело идет к полному выздоровлению.

Начинался девятый послеоперационный день. И тут медсестра, дежурившая ночью, сообщила, что пациентка очень беспокойна, ей явно больно. Старшая медсестра зашла в палату и увидела, что миссис Ратцки согнулась пополам от боли и жалобно стонет. Участился пульс, подскочила температура, а живот вновь стал неестественно твердым. Больную рвало – обильно, без позывов. Сестра не на шутку встревожилась и вызвала хирурга. Это случилось в пять утра, и, когда всего спустя десять минут доктор прибыл, он уже увидел больную в состоянии шока, а частота пульса и температура продолжали расти. Все происходило очень быстро. Пациентку вырвало еще раз, на этот раз фонтаном; эта была зеленоватая жидкость с желчью.

Вызвали ординатора, которому хватило беглого осмотра.

– Снова непроходимость! Живот резко раздуло от газов и жидкости – это может быть из-за паралича кишечника. Нужно немедленно доставить ее в операционную. Я поговорю с Картером, а вы, сестра, предупредите всех, что будет срочная операция на брюшной полости.

Он повернулся и приказал санитару:

– Дайте ей побольше морфина и немедленно начните отсасывание из желудка. Нужно будет опять переливание. Пока мы не связались с банком крови, подготовьте хотя бы плазму.

В экстренных ситуациях ординатор был на высоте – уверенный, быстрый, решительный, он умел брать на себя ответственность и командовать остальными. Эту операцию он провел самостоятельно. Часть кишечника оказалась парализованной, ее раздуло от газов, а область первоначального заворота из-за спаек прилегала к изгибам толстого кишечника. Появились признаки гангрены, так что пришлось удалить сигмовидную и прямую кишки и закрыть анальное отверстие. Колостома вместо временной стала постоянной.

Вечером Славек пришел навестить маму и застал ее в том же положении, что и девять дней назад, разве что без трубки в трахее. Он был растерян и подавлен. Что случилось? Ему только сказали, что его мать пришлось вернуть в операционную для дальнейшего лечения.

И с тех пор все не ладилось. Миссис Ратцки была совсем плоха. Две масштабные операции и наркоз в ее возрасте взяли свое. Две недели она была на волосок от смерти, но мы всеми силами поддерживали ее. Три или четыре дня продолжалась откачка содержимого желудка, две недели ей ставили капельницы. Глотать лекарства она просто не могла, приходилось делать уколы. Живот опять раздуло, и пришлось ввести в брюшную полость троакар с трубкой, чтобы выпустить газ. Все проводилось под местной анестезией, но она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Рот, язык и горло были покрыты язвами еще долгое время после удаления назогастрального зонда. Мочевой катетер надо было сменить для промывки, и она пыталась сопротивляться, но сил уже не было. Вдобавок у нее развилась инфекция мочевых путей, а это означало дополнительные лекарства.

Потом была инфекция дыхательных путей – а значит, еще лекарства и еще уколы. Кашлевой рефлекс был слишком слабым, и мы вызвали физиотерапевта, чтобы стимулировать кашель с помощью упражнений, пальпации и постурального дренажа^[5]. В таком ослабленном состоянии ее сердце плохо работало, и мы давали ей кардиостимулирующие препараты. Она так долго лежала в постели, что у нее появились пролежни – мы обрабатывали их каждые два часа, но предотвратить их появление не могли. Рана после второй операции выглядела так, словно уже никогда не заживет. Все это в сочетании с колостомой источало отвратительный запах, так что иногда к несчастной трудно было даже подойти.

Доктора приходили и уходили. Они постукивали ее по животу, слушали, обсуждали свои предположения с коллегами, спорили. Они брали кровь миссис Ратцки на анализ, чтобы измерить уровни гемоглобина и лейкоцитов, затем – чтобы узнать электролитный баланс. Они проводили анализы мочи и мокроты, зондировали отверстия, обсуждали скорость оседания эритроцитов.

Они продолжали приходить и уходить, однако спустя несколько недель они приходили все реже, а уходили все быстрее. Как мне кажется, медицинские консультанты и особенно хирурги воздвигали между собой и пациентами невидимый барьер. До и во время операции они были на высоте как профессионалы. Однако после операции они немедленно отдалялись. Только хирург-практикант, самый молодой из докторов, проводил с нашей пациенткой хоть какое-то время.

Но, честно говоря, для миссис Ратцки больше ничего нельзя было сделать. Дважды доктора проводили срочные операции, чтобы спасти ее от верной смерти, а теперь поддержание ее жизни стало нашей задачей. Этим мы, медсестры, и занимались – день за днем, час за часом.

Нас особенно огорчало, что миссис Ратцки так безумно нас боится – ведь обычно медсестры никому не внушают страха. Мы расспрашивали Славека, в чем может быть дело. По его словам, мама вообразила, что она в нацистском лагере, где врачи ставят эксперименты над людьми. Он пытался объяснить маме, что она сейчас в Англии, находится в больнице только из-за тяжелой болезни и мы помогаем ей идти на поправку. Но ничего не вышло: она была уверена, что мы ставим над ней опыты, и показывала на свой живот.

– Посмотри, что они сделали со мной! Разрезали, вытащили мои внутренности, – она указала на свою колостому. – Они трогали меня в таких местах – даже не хочу говорить, что они делали! Ты не поверишь! Они перерезали мне горло, ты же видел! Сын мой, я тебе говорю: это медицинские опыты, это дело дьявола. Посмотри на них – ни сердца, ни души, ни капли жалости! Они просто машины и работают на дьявола.

Миссис Ратцки была очень выносливой – как физически, так и морально. Почти все мужчины ее семьи погибли в войнах и восстаниях, мирной жизни она практически не видела, и у нее была единственная цель – сохранить то, что осталось от семьи. Во время Второй мировой войны она побывала в концлагере, среди холода, голода и жестокости. И каким-то чудом выжила, хотя смерть была со всех сторон.

В больнице она пережила две операции и шла на поправку, однако, чем больше сил у нее становилось, тем больше она сопротивлялась нашей заботе. Она пыталась подраться с нами всякий раз, когда мы подходили к ней, даже просто чтобы сменить постельное белье. Мы пытались давать ей таблетки, но она швыряла их на пол, била нас, плевалась, так что опять нужны были уколы. Даже для этого требовалось три медсестры – две держали миссис Ратцки, а одна вводила препарат. Она кричала на нас – видимо, ругалась, а иногда успевала стукнуть. Она срывала перевязки и калоприемник, ей удалось даже вытащить мочевой катетер. Мы были в отчаянии, и в конце концов было решено дать ей паральдегид. Это жидкое бесцветное лекарство с характерным отвратительным запахом, который буквально пропитывал пациента и чувствовался даже на расстоянии. Мы, медсестры, терпеть не могли колоть больным паральдегид, потому что нужно было вводить большой объем препарата через толстую иглу, глубоко воткнув ее в мышцу. Да, конечно, паральдегид успокаивал больных, но эффект был странным – я даже думала, нет ли у него галлюциногенных свойств. Действия укола хватало примерно на шесть часов, а потом мы часто наблюдали у пациентов сильное возбуждение и дезориентацию.

Миссис Ратцки пролежала в больнице пять недель, и ее состояние беспокоило меня все больше и больше. Когда мы начали вводить ей паральдегид, я не выдержала и выпалила:

– Почему мы даем ей это лекарство?

– Потому что иначе мы не в состоянии контролировать ее, – ответила медсестра.

– Но это же кошмар! После паральдегида человек перестает быть прежним. Она уже не станет такой, как раньше!

– Я знаю, но так нужно.

– Почему?

– Вы здесь не для того, чтобы задавать вопросы. Вам лучше поговорить со старшей сестрой по палате, если вы так беспокоитесь.

– Да, я беспокоюсь, и не только из-за паральдегида. Вообще из-за всего.

Мне потребовалось немало мужества, чтобы поговорить со старшей сестрой. В ту пору существовала определенная иерархия: младшая медсестра-студентка не могла заговорить со старшей палатной сестрой, пока та первой не обратится к ней, поэтому я попросила одну из опытных медсестер замолвить за меня словечко.

Несколькими днями позже, когда я уже заканчивала дежурство, старшая сестра обратилась ко мне:

– Я слышала, вас беспокоит, что мы даем паральдегид миссис Ратцки?

– Да, и многое другое.

– Что именно?

– Все, наверное. Ее лечение, операции, лекарства, все эти сердечные стимуляторы, антибиотики – просто все…

Взгляд старшей сестры был настолько суровым, что я не решилась продолжить.

– Надеюсь, вы не критикуете лечение, которое миссис Ратцки получает в нашей больнице?

Вопрос был произнесен таким тоном, что прозвучал скорее как угроза.

– Нет-нет, – поспешно ответила я, чувствуя себя полной дурой.

– Хорошо, можете заканчивать дежурство.

Несколько дней спустя, в разгар утренней работы, когда не было ни единой пары свободных рук и все мы старались завершить необходимые дела до обеда, ко мне подошла одна из медсестер. Заверив, что возьмет мою часть работы на себя, она сказала немедленно явиться в офис Матроны – так мы называли сестру-хозяйку всей больницы.

В те дни сестры-хозяйки были фигурами очень яркими и влиятельными. Большинство из них имели незаурядный ум, сильный характер и твердые моральные принципы. Хорошая сестра-хозяйка знала все, что происходило в ее больнице, и постоянно, как говорится, держала руку на пульсе. Сейчас в сестринском деле нет людей, обладающих таким авторитетом и влиянием. У многих врачей-хирургов тряслись коленки, если вдруг их вызывали в кабинет сестры-хозяйки. Что уж говорить о младшей медсестре, к тому же студентке – мне полагалось просто упасть в обморок. Ведь сейчас я буду говорить с великой орденоносной мисс Олдвинкл!

Но на самом деле я не боялась – напротив, испытывала что-то вроде облегчения. Однажды меня уже вызывали к ней из-за стычки с одним из медицинских консультантов, который грубо толкнул меня. Тогда у меня сложилось впечатление, что мисс Олдвинкл – мудрая и проницательная женщина. Я чувствовала, что могу говорить с ней так, как не получилось поговорить со старшей палатной сестрой.

Я подошла к ее двери и постучала.

– Заходите, – раздался голос.

Это была большая красивая комната в постройке Викторианской эпохи, выходившая окнами на просторный двор.

– Садитесь, сестра Ли. Насколько я понимаю, вас волнует лечение миссис Ратцки?

– Да.

– Что именно вас беспокоит?

– Трудно объяснить. Меня беспокоит, сколько душевных и физических страданий мы ей причинили. Но дело не только в этом.

– Мы всегда видим страдание в больницах.

– Да, но ведь это страдание причинили мы!

– Она умерла бы, если бы не попала в больницу.

– Но, может быть, это не так и плохо? Моя бабушка умерла несколько лет назад, и никто не думал, что это неправильно. У нее случился инфаркт, и она умерла. С ней были мои мама и дедушка. Ей не пришлось мучиться неделю за неделей, как миссис Ратцки.

Сестра-хозяйка пристально посмотрела на меня, и я продолжала смелее.

– Миссис Ратцки знала, что умрет. Она же прошла через всю Европу, чтобы увидеть сына.

– Да, я знаю эту историю.

– Так почему же ей нельзя было дать умереть спокойно, как умерла моя бабушка?

Мне было всего восемнадцать. Я была в смятении и пыталась выразить неоформившиеся бессвязные мысли, которые и сама-то еле понимала:

– Что такого ужасного в смерти? Мы все умираем. Кто родился, тот и умрет. Дорога всегда идет в одном направлении. Других нет.

Мисс Олдвинкл по-прежнему хранила молчание. Я так разнервничалась, что встала и начала ходить по комнате.

– Вы не знаете, через что эта бедняга прошла, а я-то знаю. Я была рядом с ней день за днем, и она ужасно мучилась, правда ужасно.

– Я знаю про ее мучения.

– И все это так бессмысленно. Зачем?

– Миссис Ратцки жива.

– Но разве это жизнь? Мы превратили энергичную, здоровую пожилую женщину в жалкого инвалида. Она никогда не восстановится полностью. Может быть, у нее теперь и с головой беда. До попадания к нам она хотя бы понимала, что делает. А теперь нет.

– Присядьте, сестра.

Старшая сестра позвонила в колокольчик, и вошла помощница.

– Принесите, пожалуйста, чайник чая, две чашки и печенье.

– Сейчас.

Матрона посмотрела на меня и вздохнула:

– Понимаю, вы расстроены. Видите ли, вы задаете вопросы, на которые я не могу ответить. Никто не может. В вашем возрасте я была начинающей медсестрой на фронте, во Франции. Смерть была повсюду. Миллионы молодых людей погибли в той войне. Миллионы. Но я помню одного выжившего – его лицо было разворочено взрывом. Вместо носа, рта, подбородка зияла огромная кровавая дыра. И все же он был жив, и глаза его двигались, и разум, очевидно, был при нем – просто он не мог говорить, потому что у него не было ни рта, ни языка. Хирурги заштопали его, пересадили кожу на место осколочного ранения, и он, можно сказать, выздоровел. Только когда-то он был красивым юношей, а теперь от его лица остались два глаза, а под ними была жуткая дыра. Из дыры торчал зонд, чтобы можно было есть жидкую пищу.

Теперь настала моя очередь молча смотреть на нее.

– Мне было около восемнадцати, и я, как и вы, думала: зачем они это сделали? Жизнь с таким лицом, если это вообще можно назвать лицом… да, конечно, это хуже смерти!

Я не знала, что сказать. В дверь постучали, и помощница внесла поднос.

– Спасибо, Берта. Поставьте, пожалуйста, сюда.

Матрона налила чаю нам обеим.

– Это глубокие и мучительные вопросы, дорогая, на которые не может быть ответов. Я знаю, что вы расстроены, и я вас понимаю.

– Это ужасная история. Я не хотела бы жить с таким лицом. Но что с ним было дальше?

– Он живет в пансионате для бывших военнослужащих. К сожалению, он не может жить среди обычных людей, потому что все смотрят и показывают на него.

– То есть он все еще жив! И… счастлив?

– Не знаю, но он выглядит довольным. Он садовник, а садовники всегда радостны. У него есть собака. Когда я была в вашем возрасте, я думала так же, как и вы. Вот именно так: не хотела бы я жить с таким лицом. Но вряд ли этот человек предпочел бы умереть.

– И все-таки он был молод, и даже после такого несчастья его ждала целая жизнь. Госпожа Ратцки стара, ее жизнь подходит к концу. Она говорила, что скоро умрет. Когда она добилась своей цели, ничто уже не держало ее на земле. Из-за кишечной непроходимости она бы мучилась всего несколько часов, а потом, наверное, умерла бы на руках у сына, как моя бабушка на руках у мужа.

– Однако такова работа врачей и медсестер – не допустить смерти, если это возможно.

– Но ради чего мы это делаем? На благо пациента или во имя медицинской профессии? Мы говорим, что благо пациента прежде всего, но правда ли это так? Боюсь, что сейчас на первом месте стоит оттачивание технологий и квалификации.

– Уверена, что миссис Ратцки лечили из самых лучших побуждений – чтобы сохранить ей жизнь.

– И до конца своих дней она останется беспомощной старухой, обузой для близких!

– Любая человеческая жизнь священна.

– Но и человеческая смерть священна! Или хотя бы должна быть священной, если бы мы это допускали. У меня уже есть небольшой опыт ухода за умирающими – последние несколько часов всегда были мирными, даже одухотворенными. Разве это не священное время?

– Да, конечно. Я тридцать пять лет ухаживала за больными. И до сих пор не понимаю, что подразумевается под словами «предсмертная агония», потому что никогда ее не видела.

Она помолчала немного, а затем добавила:

– Возможно, у некоторых людей я видела то, что можно было бы назвать борьбой со смертью, и на это всегда грустно смотреть. В то время как для подавляющего большинства смерть тиха и нежна.

– Но только не для миссис Ратцки. Она мучится уже пять или шесть недель, а сколько еще предстоит? Мы лишили ее этой тихой смерти.

Сестра ничего не ответила, но я уже не могла остановиться:

– Она думает, что находится в концлагере, а мы используем ее как подопытного кролика. Она не может понять, что́ мы делаем и почему. Она все время боится – боится нас.

– Знаю. Такого никто не мог предвидеть.

– Но ее уже несколько недель трясет от страха. Это ужасно, на это невозможно смотреть!

Чтобы не разрыдаться, мне пришлось встать и снова начать ходить по комнате:

– А все эти бесчисленные уколы! Десятками, ежедневно. А сейчас добавили паральдегид. От него одного можно с ума сойти. Одно безумие сменяется другим.

Я прошла по комнате туда и обратно, снова села:

– И вот что еще меня беспокоит. Все эти требования, что помощь должна оказываться во что бы то ни стало. В ее назначениях записано: «Если пациент отказывается от лекарств, необходимо ввести их путем инъекции». И нам, медсестрам, приходится делать эти инъекции. Что-то здесь не так.

– Медсестра должна подчиняться приказам врача.

– Миссис Ратцки все время отказывается от лекарств. Мы силой удерживаем ее, чтобы сделать укол. Но разве это не насилие? И кто в таком случае его совершает? Врач, который отдал приказ, или я, медсестра, которая его выполняет?

– Я не могу ответить на эти вопросы. Разве что юрист смог бы, и то сомневаюсь. Если для спасения жизни больного необходимы те или иные лекарства, он должен их получить. Любой суд подтвердит, что это медицинская необходимость.

– Тогда я не согласна с ним!

– Сестра, вы еще очень молоды и страстны. Вы пытаетесь понять вещи, слишком глубокие для нашего понимания. Раньше смерть была другой – такой, как вы описывали. У вашей бабушки случился инфаркт, она умерла на руках у мужа, и так оно обычно и случалось раньше. Но сейчас все меняется. Наука нашла много способов бороться со смертью, а к концу века их будут еще тысячи. Мы не знаем, чем это кончится. Вдруг настанет время, когда человек потеряет саму возможность умереть?

– Это пугает.

– Да, – Матрона встала во весь свой полутораметровый рост, тем самым показывая, что беседа окончена.

– И я советую вам поменьше говорить с другими на эту тему. Вас не поймут. Хуже: вас могут понять абсолютно неправильно. Ваши слова будут толковать самым зловещим образом. Поверьте, это опасная тема.