Под крики сов

6

В полдень зал наполнился людьми: девочками в вязаных свитерах из белого шелка, каждая с пакетиком розового или белого кокосового льда по шиллингу из самодельного киоска с домашними сладостями; матерями, пахнущими так, будто они живут на закрытом складе талька и слежавшегося меха, и держащими в руках покупки с распродажи рукоделия: скатертями и полотенцами, украшенными вышивкой гладью, тамбурными и стебельчатыми стежками.

Был последний день учебного семестра и последний день Фрэнси в школе, хотя ей исполнилось всего двенадцать, после Рождества стукнет тринадцать. Она умела считать до тридцати по-французски. Она могла испечь слоеное тесто, тщательно смазывая его маслом перед каждым сгибом. Она умела варить саго, лимонное или розовое с кошенилью, и крупа превращалась из грязных зернышек, одинаковых, совсем одинаковых, пыльных и завернутых в бумагу, в лимонные или розовые жемчужины. Она знала, что капля йода окрасит банан в черный цвет и докажет содержание в нем крахмала; что вода – это H₂O; что человек по имени Шекспир в лесу близ Афин придумал лунный сон. Однако при всей своей учености она так и не узнала, что отмеренное нам время всегда сокрыто и что люди похожи на стеклянные шарики в аттракционе; какое-нибудь нелепое обстоятельство выжимает из скупой и нищей человеческой судьбы непомерную оплату, а в обмен шарик получает привилегию кататься по светлому или темному ящику, пока не проскользнет в одну из маленьких нарисованных дырочек, где его ждет так называемое предназначение, и там всю жизнь катится по кругу из разочарований.

Фрэнси забрали в день спектакля, словно один из шариков, хотя она, все еще в серебряном шлеме и нагруднике, ждала, пока ее сожгут; и перекатили в новое место, где нет ни песенки про братца Жака, ни причастных оборотов, ни науки, ни бунзеновских горелок, ни Шекспира, и там я сплю под крики сов,

под крики сов, под крики сов,

в новое место, светлое или темное, опять домой, к маме и папе, и Тоби, и Цыпке; будто она снова маленькая, еще нет и пяти, даже в школу не ходит, и весь ее мир, словно зуб, лежит под подушкой, обещая превратиться в шестипенсовик, и больше никакой школы. Никаких больше черных чулок, которые нужно купить, чтобы надеть вместе с панамой, и блузкой, и черными туфлями, а продавец нанизывает чеки в нескончаемом ритуале, облизывает кончик карандаша, прикованного потертой золотистой цепочкой к прилавку, аккуратно записывает цены, увеличивая числа, проверяет и перепроверяет, потому что Уизерсы пока не собираются платить. Все на примерку. Так, размышляя о своей влиятельности, продавец насаживает бумажный листок на металлический штырь, закрепленный в маленьком квадратике из дерева; затем осторожно отодвигает в сторону квадратик с пронзенной бумагой, без капли крови, впрочем, и сумма осталась целой и внушительной, а Фрэнси (или Дафна, или Тоби, или Цыпка) с ужасом смотрит на свершившуюся долговую сделку. Уизерсы приговорены. Скорее всего, их посадят в тюрьму. И продавец расправляет края чеков, и рукой его правит сила судьбы и осуждения.

– Вас устроит, – спрашивают дети, – до конца месяца?

– Конечно. До конца месяца.

Но в его уме дало корни сверкающее шило, копье, которое пронзает стопки чеков, чтобы сберечь их до судного дня, до трубного гласа, когда мертвые восстанут из могил.

Однако найдется ли место для мертвых? Их нужно будет плотно упаковать, как сахарное печенье в пачке или как розовые печенья с глазурью между ними, которые Уизерсы не могли себе позволить, разве что для тетушки Нетти, которая проезжает мимо на поезде.

Итак, для Фрэнси больше нет черных чулок, которые нужно найти и заштопать, или школьной формы, которую нужно оттирать губкой, или панамы, которую нужно отмывать белилами с водой, и времени, говорящего: можешь идти быстрее? А следы так и не сошли, и Фрэнси плакала, потому что мисс Леггет осмотрела шляпы, указала на грязные и мятые и сказала:

– Позор вам. А теперь марш-бросок, девочки, пальцы ног касаются пола, марш-бросок. Все, кроме Фрэнси Уизерс.

Фрэнси Уизерс грязная. Фрэнси Уизерс бедная. Уизерсы не выходят в свет по выходным, они не живут в Саут-Хилле, у них нет пылесоса, они не учатся танцевать или играть на фортепиано, они не устраивают вечеринки в день рождения, их фотографии, сделанные в студии «Деликатес», не выставят в пятницу на витрине для всеобщего обозрения.

У Фрэнси Уизерс есть брат, очень низкорослый. Она не смогла принести китайский шелк для шитья, ей пришлось взять обычный шелк, потому что она бедная. Ее мать никогда не носит нарядной одежды. У них нет нарядов, а у Фрэнси нет сменной обуви, и штаны у нее не из настоящего черного итальянского сукна.

У нее нет школьного пиджака с монограммой.

Но Фрэнси Уизерс – Жанна д’Арк, и она пела в саду:

 
С пчелкой я росу впиваю,
В чаще буквиц отдыхаю;
Там я сплю под крики сов,
Под крики сов, под крики сов.
Но я больше не засну под крики сов.
 

На кипарисах и кордилинах живут совы, и они кричат «у-ху, у-ху», иногда ночью из-за деревьев кажется, что дождь идет вечно и солнца больше не будет, а только «у-ху» и темнота.

А для Фрэнси день, когда она покинула школу, будет навсегда тем днем, когда все завтракали, а отец уходил на работу, от него пахло табаком, мылом для бритья и порошком, которым он присыпает ноги.

– В какую смену, Боб?

– В позднюю, Эми. Дома к десяти.

Но очень часто он называл ее не Эми, а просто матерью или мамой, как будто она действительно была его матерью.

И она называла его отцом или папой, как будто, выйдя за него замуж, она обрела другого отца.

После дедушки Фрэнси.

И Бога.

– Да, в позднюю смену, Эми. Домой к десяти.

– Ох, папа, так ты никогда не выспишься.

– Если завтра будет выходной, я починю канализационную трубу.

– Ее нужно починить.

– Конечно, нужно. Я столько раз предупреждал, чтобы ты не сливала туда жир и прочую дрянь.

– Воду после мытья посуды я выливала во дворе, на розы, чтобы жучки не заводились.

– А вчера ночью?

– Я забыла, папа.

– Господи, нашла время! И держи детей подальше от свалки, в городе уже сплетничают, что они вечно играют на свалке. По-моему, они даже не отличают мусор от нормальных вещей.

– Хорошо, папа.

Он почти целует свою жену и удаляется, заворачивая на велосипеде за угол, а Эми стоит и смотрит ему вслед. Она вытирает руки о мокрый фартук, он всегда мокрый, большое мокрое пятно там, где она касается раковины, когда моет посуду.

На мгновение Эми, поскольку романтична, задумывается о себе и Бобе, и о том времени, когда он ухаживал за ней и даже пел, и что это была за песня:

 
Приходи-ка на мой дирижабль,
Приходи среди звезд полетать,
Приходи, обогнем мы Венеру
И отправимся Марс покорять;
Поцелуй наш никто не увидит,
И услышит нас Млечный путь,
Приходи-ка на мой дирижабль,
Чтоб у лунного моря уснуть.
 

Когда они гуляли по долине Ваикава, настолько близко к луне, насколько это возможно, им встретился старый маори, убегающий от призраков, и он крикнул: Доброй ночи, мисс Хеффлин, произнеся ее фамилию очень похоже на «небыль», и она рассмеялась.

Возможно, Эми задумается об этом на мгновение, или только в книгах, где пишут о зовущих лунах, люди о таком думают?

А потом дети идут в школу, а младшая играет на заднем дворе, это Цыпка, цыпленок, потому что она маленькая и смугленькая; и Фрэнси там, уже не маленькая, ей двенадцать, будет тринадцать после Рождества, и она бросила школу, чтобы пробиться в мир и преуспеть.

И быть частью дня, который навсегда.

Теперь Фрэнси думает, что сейчас девочки в школе идут на молитву. Начался новый семестр. Директриса будет стоять на трибуне и поднимать руку не для того, что призвать к тишине, ведь все уже притихли, а потому, что ей нравится так поднимать руку. Она большая, с бычьей головой и без шеи, и вы никогда не узнаете, что на ней надето под мантией, которая обволакивает ее, словно тайна. Она величественно стоит перед школой и говорит:

– Доброе утро, девочки.

А потом звучит национальный гимн и директриса поздравляет всех с началом нового семестра, поет вместе с ними, ну или открывает рот, как будто поет:

 
Господь, свою милость направь
На тех, кто стоит пред тобой,
На истинный путь нас наставь,
Даруй нам свою любовь,
И нас от беды защищай,
Благословеньем укрой.
 

– Господь, – говорит директриса после аминь, – очень-очень близко.

И еще таинственнее оборачивает мантию вокруг своего тела.

Затем она открывает Библию и читает о Нагорной проповеди:

– И, увидев множество людей, взошел он на гору.

– А теперь, – говорит она, – заповеди блаженства. Блаженны миротворцы и нищие духом и скорбящие, и как учил их Христос.

Затем они повторяют Молитву Господню, наизусть, со специально добавленными словами на случай Войны, чтобы воины не боялись; и они поют длинный гимн под управлением глухой учительницы музыки, которая читает по губам и приходится родственницей Бетховену; и в гимне так много стихов, что в жаркий день некоторые девушки падают в обморок или вынуждены выходить на прохладный воздух, а потом могут хвастаться этим:

– Мне стало дурно. Пришлось уйти с собрания, когда пели длинный гимн.

О, дай мне ухо Самуила, поют они. Его часы держал малыш, маленький левит. Настоящие часы, тикающие, которые нарезают и раздают день, как вкуснейший пирог, или часы, которые наблюдают, как ты живешь, просиживая всю жизнь в темном доме, словно в ящике, на случай, если придет враг?

Печальный гимн, гимн про маленького левита, и некоторые девушки, хотя у них есть двухэтажные дома и машины с прицепами, будут плакать; однако, едва песнопения заканчиваются, вокруг них снова школа, и директриса ничуть не стала ближе к Богу; словно и не было ни Библии, ни Иисуса, восходящего на гору, где воздух прохладен и вереск тянется вверх и вверх; и Он проходит мимо мертвой овцы, которую съели ястребы, и нескольких живых овец, сидящих в траве неподалеку и жующих свою жвачку. И Он в самых красивых горах во всей географии, Южных Альпах, но на уроках никогда не учат писать их название, а только как выполнить штриховку да растушевку.

В общем, все проходит, словно наваждение, а директриса стискивает мантию на груди и говорит:

– Девочки, в конце прошлого семестра осталось несколько темно-синих пальто и панам. Если на них никто не претендует, их следует передать в Китайский фонд помощи.

– Девочки, некоторых из вас видели на улице без перчаток или за беседой с мальчиками из старшей школы. Ах, девочки, девочки.

Директриса очень строгая.

Потом звучит марш «Инверкаргилл», и вскоре зал пустеет.

А дома Фрэнси застало вечное утро, где каждый звук громкий и странный. Кухонные часы, старые, принадлежавшие ее дедушке, тикают с благородной громкостью, уставившись на всех пустым темным глазом, куда нужно вставлять ключ, чтобы их завести. Впереди у часов есть дверца, а внутри лежат для сохранности квитанции и счета, лотерейные билеты и другие вещи, которые ни в коем случае нельзя терять, иначе Уизерсы предстанут перед судом или обанкротятся. И все же часы – это время, а время потеряно, оно обанкротилось, не успев начаться.

Фрэнси на кухне. Огонь горит с шипением, затем с шумом, пока не закроешь заслонку. Иногда угольки трещат.

– Это газ, – объясняет миссис Уизерс. – В угле, который мы покупаем, его нет, только в угле, который твой отец приносит с работы.

– А он за это платит?

– Нет, Фрэнси, он просто несет домой то, что нам нужно.

В вечном утре за окном сидит птица на сливовом дереве, лает собака, голос пекаря зовет соседа и говорит: Вы получили в выходные свой хлеб? И слова сочатся сквозь остролистную изгородь, натыкаясь на несколько колючек, падают прямо в кухонное окно, слова твердые и красные, как ягоды остролиста, и пахнут хлебом, первоцветами и внутренностью чайника.

Да ведь время чаепития, утреннего чая, и миссис Уизерс сидит на ящике у огня и пьет чай с домашним печеньем, размоченным в блюдце; и прилив поднимается и топит печенье, и она спасает его, хотя размокшие кусочки падают на пол, и она макает остатки в чай. И волшебное кольцо крест-накрест, которое она сделала по краю старой спицей для украшения, рассыпается. Магический узор из крестиков, который она сделала по краю старой спицей, тоже рассыпается.

А время обеда все никак не наступит. Мир стоит на месте, как горящая, испорченная пластинка, и мир пуст,

бело-голубой мешок, пустой, в нем нет людей, кроме миссис Уизерс и Цыпки в дальнем углу,

и мешок наполняется птицей на сливовом дереве, и словами пекаря: Вы получили в выходные свой хлеб?

и часами, которые, удушливо тикая, прыгают в мешке по кругу, гудят пчелиным роем и никогда не выйдут на свободу.

7

– Фрэнси, – сказал мистер Уизерс, – пойдет работать на шерстяную фабрику.

Было время чаепития. Вареные яйца со светлыми желтками, купленные в магазине, где яйца отбирают у кур и кладут в темноту, а на скорлупе делают синие надписи, чтобы добавить им ценности. Куры Уизерсов перестали нестись, и хотя им давали зелень и позволяли бегать по саду, и мололи для них ракушки, куры больше не несли яйца. Превратились в кур-пенсионеров. Боб Уизерс сердился, ночью ходил их гонять, а они застывали перед ним с распростертыми крыльями и скрюченными ногами, в какой-то судороге, и не шевелились, а Боб Уизерс злился и обзывал куриц, хотя и не такими уж бранными словами, потому что по соседству жил миссионер, который бывал на островах, и он, конечно, странный, ведь он загорал голышом, хотя на него глазели дети.

Мать с отцом не знали, что дети глазели. А Фрэнси знала, но не глазела, потому что она окончила школу, стала взрослой и готова пробиваться в жизни; кроме того, ей и не нужно было глазеть на соседа.

– У меня столько возможностей, дорогая Дафна, к чему мне такие зрелища?

– Тим Харлоу, – сказала Дафна.

И Фрэнси ее ударила. На самом деле родители Фрэнси волновались насчет Тима Харлоу, потому что Фрэнси, по словам миссис Уизерс, была молодой женщиной, готовой занять свое место в мире, и ей опасно встречаться с Тимом Харлоу или с кем-то еще. Ведь Фрэнси могла попасть в беду и опозорить родителей, и ей пришлось бы уехать на север, пока ребенок не появится на свет и все не уладится. И если соседи спросят о ней, миссис Уизерс будет трудно найти ответ. Ей придется выпалить:

– На каникулах. – И быстро сменить тему, заговорив о том, сколько муки класть в бисквит.

– Значит, Фрэнси, – сказал мистер Уизерс, – пойдет работать на шерстяную фабрику.

Фрэнси даже не стала доедать яйцо и лакомиться хлебом с маслом. Она выбежала из-за стола, бросилась в спальню и заплакала, как только осталась в одиночестве.

Дафна последовала за ней, но, когда попыталась открыть дверь спальни, поняла, что Фрэнси подперла дверную ручку стулом.

– Пусти меня, Фрэнси, – попросила она.

Фрэнси не ответила. Она плакала.

– Фрэнси, впусти меня, ты должна впустить, потому что у меня есть план.

Фрэнси открыла дверь и впустила Дафну, затем придвинула стул к двери.

– Почему они не идут штурмовать нас?

– Видимо, они совещаются. Фрэнси, ты не пойдешь работать на фабрику?

Две девочки толком ничего не знали о фабрике, но слышали, что много лет назад маленькие дети работали на заводах, годами не видя солнечного света, и когда их спасли, они были слепыми, как шахтерские пони, и их приходилось водить повсюду на кожаном поводке, который оставил шрамы на всю жизнь. О фабрике Фрэнси девочки тоже знали мало. Они знали, что каждое утро в восемь часов фабрика завывала, как пожарная сирена, значит, работницы фабрики приступили к работе. Они ехали на велосипедах, иногда по шестеро в ряд, хотя это было запрещено, по главной дороге, на север, порой ветер дул прямо в их лица, они ехали все дальше и дальше против ветра, который трепал им локоны, если только они не повязывали на головы цыганские платки, и у них распахнутые пальто, а лица задумчивые и неулыбчивые; и они везли кожаные корзинки для еды, пристегнутые ремнями к багажникам велосипедов, или деньги в кошельке на пироги из соседнего магазина с засиженной мухами витриной и огромными, пыльными, пустыми пакетами; а на прилавке потрепанная ярко-розовая книга с лотерейными билетами, шанс изменить жизнь, первый приз – стиральная машина и второй, утешительный, пылесос; ехали все дальше и дальше девушки, на фабрику, которую даже не видно вдалеке, куда их гнала тайная сирена в головах, которая торжествующе звучала над всем городом, когда захватила каждый кусочек своей добычи. Казалось, фабричные девушки ехали в никуда против северного ветра или северо-западного, что душил их горячей пылью с равнин; или подгоняемые и преследуемые ветром с юга, уносящим снег, как говорила мать Фрэнси, и Фрэнси с Дафной знали, что снова и снова сотни девочек, ровесниц Фрэнси, будут томиться в заколдованной темной комнате, наполненной шерстью, будут пробираться через груды толстых, пахнущих пылью тюков, серых и коричневых, зеленых и золотых, и синих, как недоступное им небо. Некоторые девушки задохнулись из-за этих красок и умерли.

Внезапно перестав плакать, Фрэнси сняла верхнюю часть костюма, маленькую блузку, полосатую, как обои, с крошечными розочками, что сшила тетя Нетти. Фрэнси посмотрела на себя в зеркало.

– Я взрослая, – сказала она.

У нее розовые выпуклости там, где у Дафны просто соски.

– Я взрослая и бросила школу, потому что нам не хватает денег. Не многие девочки моего возраста бросили школу, так ведь, Дафна? И не многие ходили на свидания с мальчиком, так ведь, Даффи? И не многим прислали бесплатную книгу о том, как стать оперной певицей, Даффи?

Дафна ее чуть не ударила, сестра чувствовала себя такой свободной из-за того, что выросла. Она застегнула пуговицу на платье, чтобы Фрэнси ничего не разглядела, и провела по зеркалу рукавом, чтобы стереть себя, свою плоскую грудь и прямые каштановые волосы; но исчезла только туманная дымка от ее дыхания, и она увидела свое лицо с зелеными глазами, уставившимися на нее из зеркала.

– Я тоже делала кое-что, чего не делала ты. Я собираюсь выиграть немного денег, пойти в школу, научиться важным штукам и никогда не выходить замуж, не умирать и не богатеть. Я знаю «С пчелкой я росу впиваю», это песня из школы. С пчелкой я росу впиваю, в чаще буквиц отдыхаю.

– Ой, любой старый дурак знает эту песню.

И Фрэнси запела:

С пчелкой я росу впиваю,

В чаще буквиц отдыхаю;

Там я сплю под крики сов,

Под крики сов, под крики сов.

Это о волшебном духе летней ночи, такой ночи, как сейчас, на лужайке у куста пиериса и под аркой из роз, но…

– Даффи?

– Что, Фрэнси?

– Я не знаю.

– Я тоже не знаю.

Они обе заплакали и кинулись обнимать друг друга, а потом Фрэнси высморкалась, по очереди зажимая ноздри пальцем, как делал отец, и попала прямо на зеркало. Она его протерла.

– Как думаешь, папа и правда отправит меня на фабрику?

Дафна пыталась сказать ей что-нибудь ласковое, доброе и бесполезное, как их мать, когда у кого-то помялась школьная форма, а уже без четверти девять и некогда ставить утюг на плиту.

– Пусть ветерок вам складки разгладит, детки.

Ох уж этот ветерок, он никогда не держит слова.

И Дафна загадочно сказала Фрэнси:

– Ты ведь не знаешь, какие странности могут вдруг приключиться.

Тогда к ним обеим пришла красная, золотая и черная мысль, они переглянулись и произнесли ее:

– Велосипед.

– С аккумулятором.

– задней фарой

– передней фарой

– красного цвета, золотого цвета, черного цвета

– насос

– корзинка

– сумка с инструментами на серебряной круглой застежке

– ручной тормоз

– педали, звонок

– без тормоза

– нет, с тормозом. Или ты полетишь с горы кувырком и будешь как Тед Уэст, придется носить повязку на глазу до конца дней.

Но ах, кататься на велосипеде с ветерком, думали они.

8

На следующее утро мистер Уизерс зашел к Джо Кливли по дороге на работу и купил дамский велосипед, за десять шиллингов вперед и потом по пять шиллингов в неделю. Когда он забрал велосипед, то побоялся на него сесть, вдруг сломается, поэтому просто отвел домой. Конечно, подумал он, девушке нужен велосипед, чтобы ездить на фабрику, а платить частями куда лучше, чем выложить всю сумму за подержанный. Но он боялся велосипеда. Он боялся всего нового, не безделушек, которые покупаешь, оплачиваешь и берешь домой, чтобы называть своими, но при этом не нужно заполнять бланки и что-то обещать; а крупных вещей, вроде велосипеда и газонокосилки, когда надо подписывать бумагу, на всякий случай. И новизна велосипеда сияла, словно совесть, и каждое прикосновение грязных, запачканных углем и машинным маслом рук оставляло темное клеймо, которое, казалось, ничем не стереть, и откуда деньги, вот вопрос, откуда деньги?

Когда Дафна пришла домой из школы, Фрэнси встретила ее у ворот. Опираясь на свой велосипед, чувствуя холодок от черной блестящей рамы, она позвонила в звонок, чтобы Дафна слышала. Звук разрезал воздух, как новый металлический ветряк. Фрэнси позволила и Дафне позвонить. А потом:

– Давай прокатимся, – сказала она.

Дафна бросила свои книги у куста пиериса, и они вышли за ворота и катались с ветерком, а дома плавились, как комки жира, белые и красные комки, прилипшие к большой серебряной тарелке мира, по которому они ехали, Дафна и Фрэнси, и дул северный ветер, суливший дождь, и южный ветер, суливший в детском стишке:

 
Пусть у нас повалит снег.
Снег.
 

Фрэнси и Дафна ехали в красном, золотом и черном, блестящем загадочном черном, прочном и требующем наполнения, словно блеск новой туфельки; однако за ветром, дувшим в их лица, лежал совершенно другой мир снега, бесцветный, он подкрадывался все ближе, сначала дуновением южного ветра, затем бурей, которую они не смогли бы ни увидеть, ни понять, которая укроет их хлопьями, как кружевом, и они будут закутаны в кружева, хоть и никогда не согреются, как и на черной блестящей, будто новая туфелька, груди их бабушки, где она держит кружевной носовой платок, аккуратно свернутый, как уютное перышко; только холодное кружево; они будут спать по ночам в холодных кружевах. Утром они встанут и, взяв маленькие лопатки, соберут весь снег, лежащий вокруг, в волосах и в глазах, и будут биться, и кричать, и ничто их не спасет.

 
Южный ветер, дуй хоть век,
Пусть у нас повалит снег.