В 2112 году

Венера

Морис Баринг

I

Джон Флетчер был перегруженным работой мелким чиновником в правительственной канцелярии. Он вел одинокий образ жизни, причем с самого детства. В школе он мало общался со своими товарищами и не проявлял интереса к тому, что интересовало их, то есть к играм. С другой стороны, хотя он был, что называется, "хорош в работе" и делал уроки легко и быстро, он не был литературным мальчиком и не интересовался книгами. Его привлекали всевозможные механизмы, и он проводил свободное время, занимаясь научными экспериментами или наблюдая за поездами, проходящими по линии Грейт Вестерн. Однажды он начисто лишил себя бровей, проводя какой-то эксперимент со взрывоопасными химикатами; его руки всегда были измазаны темными замысловатыми пятнами, а его комната напоминала комнату алхимика-медиума, захламленную ретортами, бутылками и пробирками. Перед окончанием школы он изобрел летающую машину (тяжелее воздуха), а неудачная попытка запустить ее на большой дороге стала причиной того, что он стал жертвой насмешек и издевательств.

После окончания школы он поступил в Оксфорд. Его жизнь там была такой же одинокой, как и в школе. Незаметный, неопрятный, испачканный чернилами и химикатами мальчик вырос в высокого, долговязого, неухоженного мужчину, который держался особняком, но не потому, что питал неприязнь или презрение к окружающим, а потому, что, казалось, был полностью поглощен собственными мыслями и отгорожен от мира барьером мечтаний.

Он хорошо учился в Оксфорде, а когда окончил его, поступил на государственную службу и стал клерком в правительственном учреждении. Там он держался так же замкнуто, как и прежде. Он делал свою работу быстро и хорошо, ибо этот человек, казавшийся таким неряшливым, обладал ясным умом и был, что называется, хорошим клерком, хотя его неизлечимая рассеянность то и дело заставляла его забывать о некоторых важных делах.

Его сослуживцы относились к нему как к чудаку и шуту, но никто из них, сколько ни пытался, не сумел познакомиться с ним поближе или завоевать его доверие. Они часто интересовались, чем Флетчер занимается в свободное время, чем увлекается, какие у него хобби, если они вообще есть. Они подозревали, что у Флетчера есть какое-то поглощающее его дело, поскольку в повседневной жизни он был похож на человека, который ходит как бы во сне и действует машинально и словно автоматически. Где-то в другом месте, думали они, при других обстоятельствах он непременно должен просыпаться и проявлять живой интерес к кому-то или к чему-то.

И все же, если бы они последовали за ним домой, в его маленькую комнату в районе Кентербери-Мэншнз, они были бы поражены. Ведь когда он возвращался из офиса после тяжелого рабочего дня, то не делал ничего более увлекательного, чем медленно перелистывать страницы книги, в которой были подробные чертежи и схемы локомотивов и других машин. А в воскресенье он садился на одном из крупных железнодорожных узлов и проводил весь день, наблюдая за проходящими поездами, а вечером снова возвращался в Лондон.

Однажды, когда он вернулся из офиса несколько раньше обычного, его позвали к телефону. В его комнате телефона не было, но он мог пользоваться телефоном общего пользования, который был установлен в здании. Он зашел в маленькую будку, но, добравшись до телефона, обнаружил, что его отключили на станции. Он решил, что ему позвонили из офиса, и попросил набрать его номер. При этом его взгляд привлекло объявление, висевшее прямо над телефоном. Это был сложный черно-белый рисунок, рассказывающий о достоинствах особого сорта мыла под названием "Венера": прекрасная дама, держащая в одной руке зрительную трубу, а в другой – кусочек этого бесценного мыла, стояла в сфере, окруженной остроконечными лучами, которые, несомненно, должны были изображать самую яркую из планет.

Флетчер сел на табурет и взял в руку трубку. На секунду ему показалось, что пол под ним просел и он падает в пропасть. Но прежде чем он успел осознать происходящее, ощущение падения покинуло его; он встряхнулся, как будто спал, и на мгновение в его сознании промелькнуло слабое воспоминание о ночных грезах, которое тут же исчезло, не поддавшись никакому воспоминанию. Он сказал самому себе, что ему привиделся длинный и любопытный "сон", и решил, что уже слишком поздно вспоминать, о чем он был. Затем он широко открыл глаза и огляделся вокруг.

Он стоял на склоне холма. У его ног лежал зеленый мох, очень мягкий, когда на него ступаешь. На нем то тут, то там росли светло-красные, похожие на восковые, цветы, каких он никогда раньше не видел. Он стоял на открытом пространстве; под ним простиралась равнина, покрытая, как ему показалось, гигантскими грибами, намного выше человеческого роста. Над ним возвышалась густая растительность, а над всем этим – плотное, тяжелое, клубящееся облако, слабо мерцающее каким-то серебряно-белым светом, который, судя по всему, находился за пределами этого облака.

Он пошел в сторону растительности и вскоре оказался посреди леса, а точнее, джунглей. Со всех сторон тянулись заросли спутанных растений; вниз свисали огромные ползучие лианы с голубыми цветами. В этом лесу царила глубокая тишина; не пели птицы, и он не слышал ни малейшего шороха в густом подлеске. Было невыносимо жарко, а воздух был наполнен резкой, ароматной сладостью. Ему казалось, что он находится в теплице, полной гардений и стефанотисов. В то же время атмосфера этого места была ему приятна. Она не была ни странной, ни неприятной. Он чувствовал себя как дома в этих зеленых, мерцающих джунглях, в этих жарких, ароматных сумерках, словно прожил здесь всю свою жизнь.

Он механически шел вперед, как будто направлялся в определенное место, о существовании которого точно знал. Он шел быстро, но, несмотря на тяжелую атмосферу и густую растительность, ему не было ни жарко, ни душно; напротив, он получал удовольствие от движения, а удушливый, сладкий воздух, казалось, бодрил его. Он уверенно шел более трех часов, тщательно выбирая дорогу, избегая одних мест и стремясь к другим, следуя определенному пути и стремясь к определенной цели. Все это время царила тишина, и он не встретил ни одного живого существа – ни птицы, ни зверя.

После того как он прошагал, как ему показалось, несколько часов, растительность поредела, джунгли стали менее густыми, и из более или менее открытого пространства показалось то, что могло оказаться горой, полностью погруженной в толщу тяжелых серых облаков. Он сел на зеленый покров, который был похож на траву и в то же время не был таковой, на краю пространства, откуда открывался этот вид, и совершенно естественным образом сорвал с нависших ветвей дерева большой красный сочный плод и съел его. Затем он сказал себе, сам не зная почему, что не должен терять времени, а должен идти дальше.

Он свернул на тропинку справа от себя и спустился по склону джунглей большими, энергичными шагами, чуть ли не бегом; он знал дорогу так, словно проходил по ней тысячу раз. Он знал, что через несколько мгновений достигнет огромного висячего сада красных цветов, и знал, что, достигнув его, должен снова повернуть направо. Так и вышло: красные цветы вскоре появились в поле зрения. Он резко повернул и сквозь редеющую зелень увидел открытую равнину, где росло еще больше грибов. Но до равнины было еще очень далеко, а грибы казались совсем маленькими.

"Ничего, со временем доберемся", – сказал он себе и уверенно зашагал дальше, не глядя ни вправо, ни влево. Когда он достиг края равнины, уже вечерело: вокруг становилось все темнее. Бесконечные испарения и высокие облака, в которых утопал весь этот мир, становились все тусклее и тусклее. Перед ним было пустое ровное пространство, а примерно в двух милях дальше возвышались огромные грибы, высокие и широкие, как памятники какой-то доисторической эпохи. А под ними на мягком ковре, как будто двигались мириады неясных и бестелесных форм.

"Я доберусь туда вовремя", – уверенно подумал он. Он шел еще полчаса, и к этому времени высокие грибы подошли к нему совсем близко, и он увидел, что под ними движутся, теперь уже отчетливо, зеленые живые существа, похожие на огромных гусениц, со светящимися глазами. Они двигались медленно и, похоже, нисколько не мешали друг другу. Дальше, за ними, простиралась широкая и бесконечная равнина с высокими зелеными стеблями, похожими на колосья пшеницы или проса, только более высокими и стройными.

Он побежал дальше, и вот уже у самых его ног, прямо перед ним, зашевелились зеленые гусеницы. Они были огромными, как леопарды. По мере того как он приближался, они, казалось, прокладывали для него дорогу и собирались в группы под толстыми стеблями грибов. Он шел по проложенной ими дорожке под сенью широких, похожих на тенты крыш этих гигантских зарослей. Уже почти стемнело, но он не сомневался, что найдет дорогу. Он шел по зеленой равнине. Земля была густо усеяна гусеницами; их было много, как муравьев в муравейнике, но они, не смотря на это, не мешали ни ему, ни друг другу; они инстинктивно уступали ему дорогу и, казалось, нисколько не интересовались им. Он не испытывал ни удивления, ни недоумения по поводу их присутствия.

Стало совсем темно; единственным источником света в этом мире были мерцающие глаза движущихся фигур, которые светились, как маленькие звездочки. Ночь была ничуть не холоднее дня. Атмосфера была такой же душной, густой и ароматной, как и прежде. Он шел все дальше и дальше, не чувствуя ни усталости, ни голода, и время от времени говорил себе: "Я приду вовремя. Я приду вовремя". Равнина оставалась плоской и ровной, и на всем пути ее покрывали грибы, верхушки которых сходились и закрывали от него вид на темное небо.

Наконец он дошел до конца грибной равнины и достиг высоких зеленых стеблей, к которым стремился. За темными тучами вновь забрезжил серебристый свет.

"Я как раз вовремя, – сказал он себе, – ночь кончилась, солнце встает".

В этот момент в воздухе раздался сильный вихрь, и из зеленых стеблей поднялся полет миллионов и миллионов огромных ширококрылых бабочек всех оттенков и описаний – серебряных, золотых, пурпурных, коричневых и голубых. Одни с темными и бархатистыми крыльями, как у пурпурного императора или красного адмирала, другие – переливчатые, как у стрекоз. Другие – как у огромных нежных серебристых мотыльков. Они поднимались со всех концов этой зеленой равнины со стебельками, заполняли небо, а затем взмывали ввысь и исчезали в серебристой облачной стране.

Флетчер уже собирался броситься вперед, как вдруг услышал у себя над ухом голос, который сказал:

– Это вы, Виктория, 6493? Вы разговариваете с офисом Министерства внутренних дел.

II

Как только Флетчер услышал по телефону голос офисного секретаря, он мгновенно осознал, где находится, и странный переход, который показался ему таким долгим, а на самом деле был таким коротким, произвел на него не большее впечатление, чем то, которое остается у человека, погрузившегося в изучение коричневого цвета или уставившегося на что-то, скажем, на плакат на улице, и не замечающего хода времени.

На следующий день он вернулся к работе в офисе, и в течение всей следующей недели его сослуживцы отмечали, что он работает с большим усердием и кропотливостью, чем когда-либо. С другой стороны, его периодические приступы рассеянности становились все более частыми и выраженными. Однажды он отнес бумагу на подпись заведующему кафедрой, а после того, как она была подписана, вместо того чтобы убрать ее со стола, продолжал смотреть в одну точку перед собой, и только когда руководитель департамента трижды громко позвал его по имени, он обратил на нее внимание и вновь обрел способность действовать. Когда эти приступы рассеянности стали доставлять ему немало хлопот, он обратился к врачу, который сказал, что ему необходима смена воздуха, и посоветовал проводить воскресные дни в Брайтоне или в каком-нибудь другом бодрящем и веселящем месте. Флетчер не последовал совету доктора, а продолжал проводить свободное время, как и раньше, то есть отправляясь на какой-нибудь крупный вокзал и целыми днями наблюдая за проносящимися мимо скоростными поездами.

Однажды, когда он был занят – это было как раз в августе 19-го числа, когда Египетская выставка привлекала огромные толпы посетителей, – и сидел, по своей привычке, на скамейке на центральной платформе станции Слау, он заметил индийца, который вышагивал вверх и вниз по платформе, то и дело останавливаясь и с особым интересом рассматривая его, колеблясь, словно желая заговорить с ним. Вскоре индиец подошел, уселся на ту же скамейку и, просидев несколько минут в молчании, наконец сделал замечание о жаре.

– Да, – сказал Флетчер, – это тяжело, особенно для таких людей, как я, которые вынуждены оставаться в Лондоне в эти месяцы.

– Вы, несомненно, работаете в офисе, – сказал индиец.

– Да, – ответил Флетчер.

– И вы, несомненно, много работаете.

– Мы работаем не так много, – ответил Флетчер, – и я не жаловался бы на переутомление, если бы не страдал от… не знаю, как это называется, но, полагаю, это можно отнести к нервам.

– Да, – сказал индус, – я вижу это по вашим глазам.

– Я становлюсь жертвой внезапных приступов отвлеченности, – сказал Флетчер, – они все больше овладевают мной. Иногда в офисе я на две-три минуты совершенно забываю, где нахожусь; люди начинают замечать это и говорить об этом. Я был у врача, и он сказал, что мне нужно сменить воздух. Примерно через месяц у меня будет отпуск, и тогда, возможно, мне удастся сменить воздух, но я сомневаюсь, что это пойдет мне на пользу. Но эти приступы раздражают, а однажды со мной произошло нечто совершенно сверхъестественное.

Проявляя большой интерес, индиец попросил рассказать ему подробности этого необычного происшествия, и Флетчер поведал ему все, что смог вспомнить – поскольку воспоминания об этом уже потускнели, – о том, что произошло, когда он звонил по телефону той ночью.

Выслушав этот рассказ, индиец на некоторое время задумался. Наконец он сказал:

– Я не врач, я даже не тот, кого вы называете шарлатаном, я всего лишь иллюзионист, и зарабатываю на жизнь фокусами и гаданиями на выставке, которая проходит в Лондоне. Но хотя я бедный и невежественный человек, во мне есть какая-то искра древнего знания, и я знаю, что с вами происходит.

– Что же? – спросил Флетчер.

– Вы обладаете способностью, или что-то в вас обладает способностью, – сказал индеец, – отделяться от вашего физического тела, и ваше астральное тело оказалось на другой планете. По вашему описанию я думаю, что это должна быть планета Венера. Это может случиться с вами снова, и на более длительный срок – на очень длительный срок.

– Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы предотвратить это? – спросил Флетчер.

– Ничего, – ответил индиец. – Вы можете попробовать сменить воздух, если хотите, но, – сказал он с улыбкой, – не думаю, что это принесет вам пользу.

В этот момент подошел поезд, и индус, попрощавшись, запрыгнул в него.

На следующий день, в понедельник, когда Флетчер пришел в офис, ему понадобилось воспользоваться телефоном. Не успел он снять трубку, как в памяти всплыли мельчайшие подробности того вечера, когда он звонил по телефону и когда с ним произошел тот невероятный случай. Перед ним отчетливо предстала реклама мыла "Венера", висевшая в телефонной будке в его доме, и, вспомнив об этом, он снова испытал ощущение падения, длившееся лишь долю секунды, и, протерев глаза, очнулся в знойной атмосфере зеленого и влажного мира.

На этот раз он оказался не у леса, а на берегу моря. Перед ним простиралось серое море, гладкое, как нефть, и окутанное клубами пара, а за ним – широкая зеленая равнина, уходящая в туманную даль. На далеком горизонте смутно виднелись тени знакомых ему гигантских грибов, а на равнине, доходившей до морского берега, но не так далеко, как грибы, он отчетливо видел огромных зеленых гусениц, медленно и лениво двигавшихся бесконечным стадом. Море со слабым рокотом разбивалось о песок. Но почти сразу же до него донесся другой звук, неизвестно откуда взявшийся и хорошо ему знакомый. Это был низкий свистящий звук, и казалось, что он исходит с неба.

В этот момент Флетчера охватила необъяснимая паника. Он чего-то боялся; он не знал, чего именно, но знал, был абсолютно уверен, что какая-то опасность, не смутная беда, не далекое несчастье, а какая-то конкретная физическая угроза нависла над ним и совсем рядом… нечто такое, от чего нужно бежать, и бежать быстро, чтобы спасти свою жизнь. И все же никаких признаков опасности не было видно, ведь перед ним было неподвижное маслянистое море, а за ним – пустая и безмолвная равнина. И тут он заметил, что гусеницы быстро исчезают, словно проваливаясь в землю: он был слишком далеко, чтобы понять, как это происходит.

Он начал бежать вдоль берега. Он бежал так быстро, как только мог, но не смел даже оглянуться. Он побежал обратно от берега по равнине, над которой поднимался белый туман. К этому времени все гусеницы исчезли. Свист продолжался и становился все громче.

Наконец он добрался до леса и помчался дальше, топча длинные травинки и спутанные сорняки, сквозь густой, влажный мрак этих бесконечных проходов в джунглях. Он вышел на открытое пространство, где стоял ствол дерева, более крупного, чем остальные; оно стояло само по себе и исчезало в путанице ползучих растений наверху. Он решил забраться на дерево, но ствол был слишком широк, и его попытки не увенчались успехом. Он стоял у дерева, дрожа и обливаясь потом от страха. Он не слышал ни звука, но чувствовал, что опасность, какой бы она ни была, уже близко.

Становилось все темнее и темнее. В лесу наступила ночь. Его парализовало от ужаса; он чувствовал себя как бы связанным по рукам и ногам, но ничего нельзя было поделать, кроме как ждать, пока невидимый враг решит навязать ему свою волю и обречь на гибель. И все же муки этого ожидания были столь ужасны, что он чувствовал, что если они продлятся еще немного, то что-то неизбежно сломается внутри него… и как раз в тот момент, когда он подумал, что вечность не может быть такой длинной, как те мгновения, которые он переживает, на него навалилась блаженная бессознательность. Очнувшись от этого состояния, он оказался лицом к лицу с одним из конторских посыльных, который сказал ему, что его порядковый номер называли два или три раза, но он не обратил на него внимания.

Флетчер исполнил свое поручение и поднялся наверх в свой кабинет. Его сослуживцы сразу же поинтересовались, что с ним случилось, так как он выглядел страшно бледным. Он сказал, что у него болит голова и он чувствует себя не в своей тарелке, но больше ничего не стал объяснять.

Этот последний эпизод изменил весь ход его жизни. Когда с ним случались приступы рассеянности, он не беспокоился об этом, а после первого странного переживания испытывал лишь смутный интерес; но теперь все было иначе. Его охватил страх, что все повторится. Он не хотел возвращаться в тот зеленый мир к тому маслянистому морю; не хотел слышать свистящий шум, не хотел, чтобы его преследовал невидимый враг. Страх перед этим так сильно давил на него, что он отказывался подходить к телефону, чтобы не запустить в своем сознании ассоциативный ряд и не вернуть мысли к пережитому ужасу.

Вскоре после этого он отправился в отпуск и, следуя совету доктора, провел его у моря. Все это время он был совершенно здоров, и его ни разу не побеспокоили эти диковинные приступы. Осенью он вернулся в Лондон посвежевшим и окрепшим.

В первый же день, когда он пришел в офис, ему позвонил его друг. Когда ему сказали, что линия удерживается для него, он заколебался, но в конце концов спустился в телефонную контору.

Он отсутствовал минут двадцать. Наконец его длительное отсутствие заметили, и за ним послали. Его нашли в телефонной будке без сознания, завалившимся вперед на телефонный стол. Лицо его было совершенно белым, а широко раскрытые глаза остекленели с выражением жуткого и невыносимого ужаса. Когда они попытались привести его в чувство, их усилия оказались тщетными. Послали врача, который констатировал, что Флетчер умер от сердечного приступа.

1909 год

Аннигилятор

Оуэн Оливер

I

Харви вошел ко мне в комнату с комментарием о погоде; сел у камина, положил ноги у камина и принялся отогревать руки. Начало великих дел бывает таким банальным.

Я читал газету "Ивнинг Стэндард" и перешел к статье, которая меня заинтересовала. Когда я перевернула страницу, он заговорил.

– Отложите газету, – сказал он. – Я покажу вам, как делать новости, а не читать их.

Я отложил газету.

– Если вы думаете, что я собираюсь вкладывать деньги в какие-либо ваши изобретения, то вы ошибаетесь, – предупредил я его.

Он рассмеялся.

– Если, конечно, я не увижу перспективу, – добавил я.

Харви был в некотором роде гением, и мне постоянно представлялось, что когда-нибудь он придумает что-нибудь стоящее. Вот почему я продолжал наше знакомство. Он не входил в мой круг общения.

– Вы увидите все перспективы.

Он наклонился вперед и ткнул в меня указательным пальцем.

– Вы увидите это так ясно, что рискнете и деньгами, и жизнью, и душой – если она у вас есть.

– О душе не беспокойтесь, – сказал я ему. – Ради чего я буду рисковать всем остальным?

– Ради того, что вы возьмете взамен от этого мира, – ответил он. – Если угодно, то сможете сделать Вестминстерское аббатство курительной комнатой!

На этот раз я рассмеялся.

– Вы не станете смеяться, когда я вам продемонстрирую, – тихо сказал он.

В его спокойствии было что-то такое, что меня покорило.

– Мы расположимся в моей лаборатории и скажем всему миру: Плати или умри! Подчинись или умри! Мир заплатит и подчинится.

– А причем тут я?

Я подумал, что от экспериментов и учебы по шестнадцать часов в день у него съехала крыша, и что мне лучше его на время успокоить.

– Мне нужен помощник.

– Почему именно я?

– Мой выбор ограничен. Я знаю так мало людей с мозгами. Вы, как оказалось, обладаете нужной мне компетенцией. Я не думаю, что у вас есть какие-либо предубеждения. Вы отличный фотограф. Вы обладаете немалой долей смелости. Это рискованно.

– Научное пиратство, да? – сказал я, все еще думая подшутить над ним. – В какой форме оно проявляется?

Мне с трудом удалось подавить смех.

– Слова тут ни к чему, – сказал он мне. – Вы им не поверите. А если бы поверили, то были бы дураком, а значит, бесполезным для меня. Приходите ко мне в лабораторию и убедитесь сами. Тогда вам будет не до смеха!

Я пристально смотрел на него, раздумывая. Конечно, это был риск – дать отвести себя в логово сумасшедшего, но я не из слабонервных – по крайней мере, тогда не был таковым. С тех пор нервы у меня немного сдали. В изобретении могло быть нечто интересное, и если он был слишком безумен, чтобы извлечь из этого выгоду, то я не был таковым!

– Ладно, – согласился я. – Я пойду.

И мы пошли.

У него было три комнаты в верхней части нашего дома. Одна из них была больше, чем две другие вместе взятые, и он использовал ее как лабораторию. Мы сразу же направились туда.

Там были всякие непонятные мне приборы и аппараты. Среди них были такие, как фотоаппараты, и устройство, которое показалось мне странным двойным волшебным фонарем. Он назвал его аннигилятором.

– Что он аннигилирует? – спросил я.

– Все, что угодно, по крайней мере, все, в отношении чего у меня есть настоящая фотография – я называю это псиграфией. Это фотография самой вещи – того, чем она является, а не только того, как она выглядит. Вот одна из них.

Он открыл шкаф и достал из него кусок вощеного картона. На нем был виден оттиск вазы.

– Вот оригинал, – сказал он и указал на обычную сине-белую вещицу на тумбочке. – Подойдите и посмотрите на него. Возьмите его в руки. Подержите минутку.

Он положил псиграфию в прорезь латунной подставки, обращенной к объективу аннигилятора, и на мгновение включил слабый голубоватый свет на мгновение. Ваза, которая была в моих руках, исчезла.

Ваза, которая была в моих руках, исчезла!

– Это фокус! – воскликнул я. – Чертов фокус!

– Это действительно нечто адское, – согласился он, – но это не фокус.

Он передвинул рычаг аннигилятора. Голубой свет сменился розовато-желтым, и ваза снова оказалась у меня в руках!

Я вздрогнул и вскрикнул. Ваза упала на пол у моих ног и разбилась вдребезги. Рядом стоял стул. Я, спотыкаясь, подошел к нему и сел.

– Это противоестественно! – воскликнул я.

Мой голос прозвучал по-детски. Меня била крупная дрожь, и Харви дал мне бренди. Я выпил его и вновь укрепился в своем скептицизме.

– Это иллюзия, – заявил я, пытаясь рассмеяться, – но она очень искусная. Как вы это сделали?

– В каком-то смысле это и правда была иллюзия, – заявил Харви. – Ваза все время была на месте, но вы не могли найти ее своими органами чувств. Никто бы не смог. Вы хотите еще доказательств, прежде чем рисковать своими деньгами и другими ценностями? Дайте мне ваши часы.

Я снял их и протянул ему. Он снял их с помощью одной из тех штучек, которые он называл камерами. Затем он вернул часы мне и положил снимок в щель.

– Посмотрите на часы, – сказал он. – Отметьте точное время.

– Без двадцати семи минут десять, – объявил я.

– Теперь положите их в карман. Что скажете?

– Они пропали! – воскликнул я, ощупывая свой жилет.

– И все же они там, и продолжают работать! Подождем минутку-другую.

Он расхаживал по комнате, смеясь своим странным негромким смехом.

– Сейчас мы вернем их обратно, – сказал он и включил розоватый свет на псиграфию.

Я снова нащупал в кармане часы. Я достал их и внимательно осмотрел.

– Без двадцати четырех десять, – констатировал я, и он кивнул.

– Понимаете, они шли все время. Эффект был скорее на вас, чем на часах.

– Именно! – констатировал я, и он снова рассмеялся – тем же самым странным, злым смехом.

Я понял вашу точку зрения, – сказал он. Вы хотите быть уверены, что я смогу изгнать нечто из сознания всех людей, прежде чем вы "увидите все перспективы". Хорошо.

Он подошел к шкафу и достал еще одну псиграфию – рельефное изображение человека.

– Вы его знаете? – спросил он.

– Министр внутренних дел, – сказал я. Но это же не значит, что вы собираетесь…

Он не ответил, только вставил вощеную карточку в щель и включил голубоватый свет.

– Посмотрите газеты завтра утром, – сказал он. – Потом приходите ко мне, и мы все устроим. К следующей неделе мы будем владеть половиной Англии!

– Но…

– Не валяйте дурака! Нельзя приготовить омлет, не разбив яйца. Нам придется избавиться от нескольких человек, чтобы запугать этих людей.

– Их всегда можно вернуть? – неуверенно спросил я.

– Можно, – сказал он, – по крайней мере, я думаю, что можно. Я не пробовал, поскольку часы продолжали идти, как вы видели. И человек пойдет. Я знал, что будут делать часы, пока их не было видно. Я не знаю, что будет делать человек. Возможно, между ним и его псиграфией существует некое притяжение. Возможно, он сможет приходить сюда и наблюдать за нами. Мы должны прочно утвердить свою власть, прежде чем рисковать и возвращать кого-либо, обладающего знаниями, чтобы помешать нам. Вы должны решиться на это, Браунлоу.

– Это же убийство, – запротестовал я. – Хорошо, не совсем. Они… в общем, ладно. Мы бы их вернули. Это лишь временное неудобство.

– Вот так и надо на это смотреть, – весело сказал он. – В любом случае, это единственный путь к нашей цели. Это же мировая империя, Браунлоу! Завтра утром загляните в газеты, а потом приходите ко мне. А сейчас вам лучше пойти в свою квартиру и лечь спать.

– Да, – согласился я. -Да!

Мне стало дурно, и ноги подкосились, когда я спускался по лестнице.