Эти дети не столько мучились от своей болезни, сколько страдали от того, что их никто не любит. К ним практически никогда не приходили их родители или близкие. Да и редкие посещения их не могли подарить им какой-либо радости. Каждая семья, в которой родился такой ребёнок, старалась забыть даже о самом факте появления в мире такого урода, что породили они. Их стеснялись, их игнорировали, о них старались забыть.
Все эти рассуждения о вещах, о которых он, казалось бы, не должен был думать, тяжёлым грузом легли ему на сердце. Он долго прикидывал, что же он может сделать для этих детей. И когда осознал, что именно, ему стало всё понятно. Он увидел свет в конце тоннеля. И главное, он понял своё предназначение в этой обители несчастных и обездоленных. Тогда он начал действовать.
В дурдоме был спортивный зал. Там находились вещи, которые никому не были нужны. Вроде спортивных колец, свисающих с потолка. Или старых историй болезни, сложенных в коробки, но ещё не сданных в архив. Да разве всё перечислишь. Он долго уговаривал главврача, чтобы ему разрешили отремонтировать этот зал. Отыграв свадьбу в будний день, он на свою часть заработка закупил всё то, что нужно было для ремонта.
Увидев его такое рвение, главврач, скрепя сердце, дал согласие на ремонт. Это был человек, уставший от жизни, от людской жадности и коварства, от осознания того, что в мире есть множество болезней, вылечить которые просто невозможно. Он много раз видел, как один маленький сбой человеческого организма приводил к тому, что последствия этого, превращали существование человека в нечто далёкое от нормальной жизни. Он смирился с этим. И больше всего на белом свете боялся чего-то нового, способного нарушить устоявшее течение жизни. Ему он всё разрешил, но какое-то внутреннее беспокойство поселилось в этом рабе клятвы Гиппократа.
Зал он отремонтировал. Уговорил каких-то своих коллег помочь ему составить репертуар для детей. Первый концерт для них он до конца своей жизни вспоминал как катастрофу. Они всё сыграли. Всю свою программу. От начала и до конца. Они, конечно же, не ждали восторженных аплодисментов. Они ждали всего лишь хоть какой-то реакции. Её не было.
Каждый из этих маленьких человечков остался закрытым на множество замков и был абсолютно равнодушен к тому, что здесь кто- то играет и поёт. Им было абсолютно всё равно. Кто-то из них что-то бубнил про себя, кто-то по привычке раскачивался из стороны в сторону. Но в целом и в общем, реакция на их выступление была нулевая. Тогда он задумался о том, почему его музыка не вызвала в их душах никакого отклика. Ответа он найти не смог. Но в следующий раз он не стал никого приглашать. Он пришёл к детям один. Нашёл какие-то простые, но убедительные слова.
– Я буду играть. Иногда я буду и петь. Вы просто слушайте. Но слушайте не ушами. Я хочу, чтобы эту музыку услышало ваше тело. Чтобы оно само сказало, что оно чувствует. Хочет ли оно раскачиваться, танцевать или просто убежать от этих звуков. Может быть оно хочет крутиться вокруг своей оси? Пусть оно делает всё то, что хочет. У меня только одна просьба – не мешайте ему. Дайте ему свободу. Отпустите своё тело.
И тогда он заиграл. Кларнет всегда был его любимым инструментом. Он считал, что это самый весёлый и самый печальный из всех музыкальных инструментов, придуманных человеком. Именно он предельно ясно выражает нашу радость и способен сполна отразить нашу печаль. Он играл со всем присущим ему мастерством. С той виртуозностью, которая так поражала его слушателей на свадьбах. С полной самоотдачей.
Играл и не понимал, почему дети застыли как статуи. Было неясно слышат ли они вообще эту музыку. Каждый из них был предельно погружён в себя. Казалось, что никакие внешние раздражители не способны вывести их из этого состояния. Первым сдвинулся с места мальчишка с очень тяжёлой формой аутизма. Потом по залу закружилась девочка, у которой была ярко выраженная олигофрения. Такая неуклюжая в обычной жизни, она стала двигаться под звуки его музыки так легко и гармонично, что у него сразу стало теплее на сердце.
Он с самого начала понимал, что всё это будет нелегко. Но тем не менее, он на что-то надеялся. Не думал, что всё это будет настолько трудно. Он прекрасно знал каковы будни этой больницы. Здесь катастрофически не хватало медсестёр и санитаров. Да и те, которые были, казались глубоко несчастными людьми, отрабатывающими очень тяжёлую неповинность. Общая атмосфера детского отделения была настолько тягостной, что было ясно, что радость и счастье не захаживают сюда даже по ошибке.
Он хорошо знал, чем дышит веселье. И свою музыку, прежде всего, воспринимал, как нечто способное даровать людям это веселье. Но все известные ему приёмы того, как расшевелить людей, оказались бесполезными в этом случае. Детей не накачаешь водкой, не заставишь курить всякую разную дурь, чтобы поднять им настроение. Мозг его лихорадочно думал о том, что же можно сделать.
Он понял одну простую вещь. Нельзя одним скачком перепрыгнуть от ощущения полной безнадёжности в состояние радости. Это как в музыке. Не может исполнитель рвануть сразу вверх, на самую вершину нотной строки. Нужны промежуточные остановки.
И тогда, он пошёл к детям в отделение. Посмотрел их спальни, душевые, столовую. Всё было окрашено в бездушные серые тона. Постели были неудобными, посуда убогой, а еда лишена всякого вкуса.
И тогда он снова пошёл к главврачу. Он ничего не собирался просить. Хотел просто поговорить. У больницы было своё небольшое подсобное хозяйство. Там выращивали кур, уток, гусей. Имелось ещё с десяток коров и около полсотни овец. Всё это помогало как-то разнообразить тот скудный ассортимент продуктов, который поставлялся сюда, путём различных, порой, весьма сложных процессов.