Людмила
Вторая ошибка Бога – это женщина
Ф. Ницше.
Среди медсёстер отделения самая молодая и самая красивая была Людмила. Эффектная высокая брюнетка со стройной фигурой была игривой кокеткой. Когда ставились капельницы в первой палате, она присаживалась на стуле в халате, который не скрывал красоту её изящных ног. На голове была красивая шапочка, из-под которой выглядывал хвост тёмных волос. И активная половина отделения начинала, как мухи вокруг мёда, кружится возле неё. При разговоре она задирала вверх подбородок, выпячивая свои пухленькие губки, как будто для поцелуя.
Излишнее или очень активное внимание, каких никаких, а мужчин ей нравилось, иногда забавляло, а когда она уставала или это всё надоедало, она просто вставала со стула и уходила в процедурную.
Многие объяснялись в любви, некоторые обещали рай в шалаше, а некоторые просто хвастались собой, троекратно преувеличивая свои достоинства, думая завладеть её сердцем таким образом.
И как говорил Пушкин, классик, знавший натуру женщины: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».
Человек, который ни у кого ничего не просил, никому не уделявший особого внимания, который вёл себя не так как все, из всех занятий любивший лишь стеклянную грань окна и раскрытые страницы своей тетради, где он оставался наедине с собой. Он проходил мимо неё как мимо столба или предмета, не стоящего никакого внимания, и её это стало задевать, чем дальше, тем больше.
Людмила работала здесь сравнительно недавно, поэтому решила поговорить с Натальей, имеющей большой стаж работы.
– Наташ, а ты Наумова давно знаешь?
– Два года.
– И что, он и раньше себя так вёл?
– Как так?
– Как зверь. Его все боятся в отделении.
– Он очень изменился. На самом деле он очень добрый, ты просто не знаешь, Я, правда, не знаю, что у него случилось с глазами.
– Маниакальный блеск, у него же диагноз такой.
– У него и в первый раз был диагноз такой же, но глаза были другие. При втором попадании сюда у него была попытка самоубийства.
– Ничего себе, а из-за чего?
– Это личное.
– Ну ладно тебе, не ломайся, жуть как интересно.
– Из-за девушки.
– Ого, она его бросила?
– Погибла.
– А откуда ты это всё знаешь? В его истории это не написано.
– Мы в хороших отношениях, а ты, смотрю, не поленилась, историю перечитала.
– Да нет,… я просто многих читала, я же буду в институт поступать.
Среди почитателей её общества были люди более или менее общающиеся с Наумовым. Усов Вадим был его соседом по койке.
– Вадим, а что Наумов там всё время пишет?
– Да всё подряд. Я ему вчера говорю: «Давай я тебя нарисую, говорю, умею», а он говорит: «Давай». Вот пока я рисовал он мне… Я сейчас приду, – Усов сходил в палату и вернулся с листком.
– Вот, а он меня нарисовал.
На листке было нарисовано лицо Вадима – точный его портрет – простым карандашом. На обратной стороне подпись: «Вадиму от Андрея на долгую память».
Она выбрала момент, когда Наумов возле тумбочки что-то писал, сходила в процедурную и вернулась с деловым видом.
– Наумов, надо давление померить.
– Людочка, а у меня померишь, – расцвели соседи по палате.
Он засучил рукав пижамы и наблюдал, как надувается опоясывающая руку повязка.
Мельком она заметила, что из общей синей тетради торчит рисунок.
– Сто двадцать на восемьдесят – можно в космос. А что ты рисуешь, можно посмотреть?
– Можно. – впервые в жизни услышала она его голос.
На неё смотрела красивая икона, написанная цветными карандашами.
– Как здорово, а меня можешь нарисовать?
– Если в голом виде, то получится очень красиво, – сказал он без тени улыбки.
Она выпятила вперед подбородок:
– Почему все мужики такие озабоченные?
В его глазах появилась немного злая насмешка.
– Как утверждал Зигмунд Фрейд, человеком движут две вещи: желание быть великим и сексуальное удовольствие. Чем же я отличаюсь от других особей мужского пола? И вообще, я думаю, что нужно отличать искусство от порнографии.
Их разговор перебили.
– Люда, померь мне давление.
– И мне
– И мне тоже.
Но изменения какие-то были, он теперь здоровался с ней, когда она приходила на смену. Она могла иногда спросить, когда раздавала лекарства, как самочувствие, или есть ли жалобы? Но всё равно это её не устраивало, теперь её ещё больше заинтересовала личность Наумова. И ей ещё больше хотелось вступить в разговор, но, ни в коем случае, не навязываться. Она думала и в дальнейшем также использовать людей, с которыми он общается.
Из дневника практиканта.
И всё-таки я не доглядел. Ерасов попал в реанимацию. Захатский бушует, считая, что это врачебный недосмотр. Но я видел, видел как наблюдал Наумов за перемещением Ерасова в реанимацию. Столько озлобленности и ненависти сочилось из его глаз! И даже этого мало. То, как он повёл себя в это воскресенье, ещё сильнее насторожило меня, и я уже не уверен, что способен хоть на каплю сопереживания к этому пациенту.
В воскресенье я был впервые назначен дежурным врачом. Я чувствовал себя королём медицины – если бы у медиков были звания, то я бы в тот день потянул, по меньшей мере, на генерала. Все медсёстры и санитары были со мной обходительны и вежливы, обращаясь по имени-отчеству, когда я с деловым видом следовал по отделению. Конечно, этот день был днём моего разыгравшегося тщеславия, и я позволил себе сделать то, что принципиально недопустимо при моём положении и статусе. Откровенно говоря, я надеялся наладить контакт с Наумовым, ведь в последнее время у меня с ним общение не получалось. Он больше отвечал на мои же вопросы моими же ответами.
А нет ли у вас такого-то ощущения? Да есть.
А чувствуете вы себя так-то? Да немного.
А последнее общение прошло вообще не понятно как. К нам в отделение приходила группа студентов, среди которых были девушки с ультрамодными стрижками. Наумов безразлично пронаблюдав проходящую мимо толпу с глазами детей, попавших в зоопарк, перебил заготовленные мною вопросы и ляпнул, что бы вы думали:
– Скажите, а в клинике есть сексопатолог?
– Есть, а зачем вам?
– Да жуткое безразличие к противоположному полу.
На этом наша беседа закончилась. А здесь был настоящий шанс.
Этим шансом была миниатюрная и жутко симпатичная девушка с большими зелёными глазами. Я толком не знаю, кто пропустил её в отделение, я встретил её уже в коридоре у кабинета Захатского. Она обратилась ко мне, назвав меня доктором, с просьбой увидеть одного человека. У нас карантин, и я знал, что это невозможно, но не смог отказать себе в возможности поговорить с этим милым созданием. Тем более, что её лицо без капли макияжа выдавало сильное недосыпание, в результате, вероятно, каких-либо внутренних переживаний.
Я был несказанно удивлен, услышав, что она хочет видеть Наумова Андрея. На мой вопрос, кем она ему приходится, она сказала: «Я ему никто», и глаза её стали наливаться слезами. И в этих слезах растворилось моё здравомыслие, и я почувствовал себя уже отнюдь не генералом, а нашкодившим мальчишкой, который любой ценой должен исправить сложившийся ход вещей и не позволить этим глазам источаться слезами. Да и с другой стороны, если бы Наумов понял, что я могу пренебречь установленными правилами, чтобы дать ему возможность увидеть свет этих зеленых глаз, то лёд в наших с ним отношениях мог бы треснуть. Вот такой был расчёт.
Я зашёл в отделение, вызвал Наумова, вывел его в коридор и хотел увидеть его реакцию – захочет ли он разговаривать с девушкой. Она повисла у него на шее, а он обнял её голову, упавшую ему на грудь.
«У вас пять минут» – сказал я, завернув за угол, и стал прохаживаться по общему коридору. И налёт какой-то сентиментальности влился в мой организм. Я принципиально не стал подходить близко, чтобы не мешать, и даже прошлялся в коридоре пятнадцать минут вместо пяти. Когда я вернулся, мне было жаль их разлучать, больше конечно её. Наумов был сдержан, а она боялась отнять руки от его шеи.
Когда же я повёл его назад в отделение, он обжёг меня холодным взглядом, полным мрачной ярости. И до конца смены он был погружён в себя, не обращая ни на кого внимания, как если бы он был один на необитаемом острове.
О! Этот извечный вопрос – что находят такие прелестные, милые, тонкие девушки в таких отъявленных негодяях как Наумов? Ответ на него мне неизвестен.
***
Полночь. Жизнь в полумраке стерильном,
Стал теперь сумасшедшим мой дом.
И меня окружает кругом филантропия,
Только насильно.
Был я жизнью другой окружен,
А теперь только полночь осталась,
Может быть всё прошедшее – сон,
Но откуда такая усталость.
Вот лежу, дожидаясь покоя,
Всё лежу и никак не усну,
А сосед мой, катаясь по койке,
Предлагает лететь на Луну.
Да, бежать бы мне с этой планеты
Хоть куда, ибо прав он в одном,
Что не только лечебница эта,
Вся Земля сумасшедший наш дом.
А у нас лишь условья иные,
Мы живем в зазаборной глуши,
Наши души, конечно, больные,
Но у многих вообще нет души.
Потому им не слышен наш «SOS»
И не ждём мы спасательной лодки,
Всё пропало, и только решётки
Мне просеяли россыпи звёзд.
Да бежать бы из мира, бежать бы,
А соседи в полуночной мгле
Вдруг запели, что чей-то там свадьбе
Было тесно на этой земле.
А у нас поскромнее запросы,
Мы прижились в условьях иных,
Делим две или три папиросы
На тринадцать душевнобольных.
Непогода души – вот вопрос,
И не ждём мы спасательной лодки,
Всё пропало и только решетки
Мне просеяли россыпи звёзд.
Позже следственные органы поставит в тупик, неизвестно откуда взявшаяся страница кривого, написанного со страшными ошибками листа. Но история его появления как нельзя проста.
Вадим проснулся от плохого сна ночью, поднял голову и увидел горящие возбуждённые глаза, смотрящие в окно, а рядом на тумбочке раскрытая тетрадь и наготове ручка.
– Ты чё, Андрюха, не спишь? Опять пишешь?
Он кивнул в ответ.
– А что ты пишешь?
– О жизни.
– А ты про то, что здесь был, будешь писать?
Он кивнул.
– А про то, что меня видел? Напишешь?
– Нет, ты сам напишешь,– и протянул ему листок и ручку, а сам принялся дальше высматривать что-то в окне.
Вадим взял ручку и стал очень старательно писать, чтобы войти в историю, но он и догадаться не мог, в какую.
Я родился в 1971 году в городе в Пензе Кузецкий. Потом гогда я был маленким миня мама брощела в дечкий дом инвалидов. Я прожил 20 лет потом меня от правили винернат попил я месеч потом миня от правили на зону на 5 лет. Мене било 20 лет а гогда меня посадили и сполнилос 21 год. Ия поехал на лесповал коми потом 3 года от седел потом миня от вежли на Печеру потом от сител и щё два года потом кончелса срок1996 году подом меня взял друг. Потом мы поругалис снем я уехал от него кудаглаза кледят. 1996 год познакомелся з Галин потом ходил заней любиль её ну она и грила потом я два месеца я пожил и ушол от нее продил я ходи я подлеце голодовал потом дралса на улеце пил кулял до 30 лет. Был болничи 4 раза и сяс 2001 год я виду буду о пят продит побелому свету любит женсин и гулят с ними пока я неумру сяс я в городе Липецке. Потом поеду далеко и там жизн показет. Сяс лежу в болничи вречел друга андрея и осталних ходили мы свиталиком к девкам куляли пили и любовю занемалис.
Так моя зижн будет пока я не умру буду любить ваш девушки красивые маи.
Всё больше живя на свете, Захатский понимал – всё в жизни подчиняется законам, каким угодно: физики – о всемирном тяготении, химии – с её формулами, математики – с её таблицами, и обязательно закону подлости. Это когда злой и усталый, выведенный из себя людским идиотизмом, жестокостью и цинизмом, хочешь закрыться в своём кабинете и никого ни видеть, уставиться в окно и закурить сигарету, то обязательно:
– Андрей Николаевич, ты здесь? – Вот только Ерохина сейчас и не хватало. – Я хотел бы у тебя узнать насчет тех выговоров, которые ты написал.
– И что ты хочешь узнать?
– Виктории Наумовне с занесением в личное дело, ты понимаешь, какое это клеймо. Она хороший человек, ответственный работник.
– Да, на работу она никогда не опаздывает.
– Слушай, зачем тебе нужен этот скандал, она в хороших отношениях с шефом, и лишний слух никому не нужен.
Захатский достал сигарету, как бы угрожая: «Ведь сейчас закурю».
– А мне страшно работать с такими вот хорошими. Ерасов гость случайный в нашем заведении, если его правильно пролечить, а в будущем предостеречь и наблюдать, то, возможно, он никогда здесь больше не окажется. И что получается, он несколько дней пролежал в коме, никто даже внимания не обратил. К нему регулярно приезжали родственники: мать, отец, жена. Это хорошо – карантин, свидания запрещены. Чтобы тогда меня по судам затаскали – попал с ангиной, а умер от остановки сердца! Это же люди…, а у нас власть над ними. Из-за таких вот хороших работников…, – и Захатский всё же закурил сигарету. Ерохин хотел что-то сказать, но разговор на этом закончился, и он вышел, хлопнув дверью.
По отделению пошел слух, шептание разносилось в кабинетах. Чему-то сильно обрадовался санитар Ваня.
Наталья подошла к палате, окинула взглядом и тихо сказала:
– Наумов, пойдем со мной.
Она подвела его к окну и пристально посмотрела ему в лицо.
– Тебя милиция ищет. – На его безразличие она добавила – Что ты ещё натворил?
– Не знаю.
– Ты меня обманываешь.
И она зашагала к процедурной с видом оскорблённой женщины.
Часть вторая.
Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо;
но, ударяя себя в грудь, говорил:
Боже! будь милостив ко мне грешнику!
(Евангелие от Луки стих 13 глава18)
Все собрались в кабинете Чеснокова, томимые ожиданием событий, которые должны произойти сегодня. Во-первых, это объявившийся свидетель, проходящий по двум делам и связывающий их воедино. И сегодня, сделав уже ряд звонков, планировалось выехать в психоневрологическую клинику в поселок Плеханово, где и находился этот свидетель. Второе, что томило особенно – это то, как человек из экспертного отдела настраивал видеомагнитофон для просмотра восстановленной кассеты из квартиры Борисова, которую покойный пытался съесть.
– Качество будет, конечно, отвратительное, но я буду комментировать.
– Саня, не томи.
– Да потерпите минуту.
– Во, пошло.
Саня не рассказал присутствующим, что он видел на восстановленной им кассете, поэтому все были возбуждены, даже кое-кто пытался шутить.
Картина пошла, иногда пропадая.
– Это слюни покойного мешают.
Кто-то даже издал смешок по поводу такого комментария. Это, наверное, была последняя весёлая реакция на происходящее.
Картина установилась в одном положении: она охватывала комнату, где стояла кровать. И на ней появляются двое – мужчина и женщина. Когда картина становится немного лучше – видно, что женщина – это малолетняя девушка, а мужчина – сам Борисов. Они сначала делают какие-то непонятные движения на кровати, потом какую-то суету – женщина начинает сопротивляться, Борисов начинает избивать девочку и очень сильно – у неё заметна кровь на лице.
Похоже, кровь его даже возбудила, и начинается откровенное насилие. Девушка уже не сопротивляется, дабы не быть избитой сильнее.
Дальнейшее вызвало только гробовую тишину в кабинете.
Осатаневший Борисов, заставлявший удовлетворять разными способами свои животные потребности, перерезает горло девушке и пьёт кровь, испытывая оргазм.
Плёнка кончается.
Гробовую тишину прервал Саша:
– Катя Соломина – много лет в розыске. Тогда ей было четырнадцать.
После ударяющей в голову большой дозы адреналина и света от расшторенных окон, все полезли в карманы за сигаретами. Поднимая в воздух клубы дыма, никто не говорил ни слова, пока не прорвалось.
– Действительно – паскуда.
– Кто же всё это мог снимать?
– Может, его шантажировали?
– Саня, ты что не предупредил, что там на кассете? Я такие вещи вообще смотреть не могу, теперь ночь спать не буду.
Пока Чесноков не затушил свою сигарету.
– Ладно, Саша, молодец, работу проделал на отлично. Спасибо. Задание есть у всех – по коням.
И грозная чёрная «Волга» понеслась по тёмному асфальту.
Как советовал Асколич, в первую очередь они отправились к главврачу.
Чесноков с Вяземским постучались и вошли в кабинет.
Через несколько минут в кабинете Захатского зазвонил телефон.
– Андрей Николаевич, зайдите, пожалуйста, ко мне.
Голубев не внял просьбам Асколича, что это не простые милиционеры, а из главного управления – из Москвы в званиях старших офицеров.
– Заходите, Андрей Николаевич. Знакомьтесь, это товарищи из милиции.
– Вяземский Валентин Анатольевич.
– Чесноков Владимир Иванович.
– Очень приятно.
– Их интересует один человек, который проходит лечение у вас в отделении, помогите, пожалуйста, следствию. Для этих людей карантин я отменяю.
– Хорошо, тогда давайте ознакомимся с историей больного, можно у меня в кабинете.
Больше, несмотря ни на какие требования, Голубев в это дело не вмешивался.
– Кто вас интересует? – хотя Захатский уже знал кто.
– Наумов Андрей.
Он открыл сейф. Хотя эта история уже отложена была на самом верху папок.
– Так, посмотрим, – он стал что-то рассматривать в страницах.
– А что вас интересует?
Чесноков начал издалека:
– Он является важным свидетелем в одном непростом деле. Мы хотели бы, чтобы он пролил свет на некоторые обстоятельства этого дела.
Захатский сделал паузу, задумавшись, открыл страницу, повернул историю болезни к Чеснокову, указав ручкой в кучу корявых букв.
– Понимаете, неделю назад в курс лечения добавлен «Модитен депо», вследствие чего сильно увеличили дозу циклодола, который обладает галлюциногенным свойством. И теперь сочетание всех этих препаратов, – Захатский обвёл кучу непонятных латинских букв, – даёт результат, который вас очень не удовлетворит. На последней с ним беседе он не смог вспомнить сегодняшнего числа, перепутал день недели, и когда он в последний раз был на прогревании ушей – на той или этой неделе.
Он указывал уже в кучу русских, более понятных, чем латинские, слов, где всё это указывалось.
– Мысли путаются, на стуле он долго усидеть не может, его корёжит, начинает сильно заикаться при длительном разговоре.
«Прогревание ушей – значит, это он ходил без шапки зимой», – стал анализировать Чесноков.
– Андрей Николаевич, в интересах дела нам всё-таки хотелось бы с ним побеседовать.
– Я не возражаю, но, в интересах здоровья пациента, я желал бы при этом присутствовать.
Распоряжаться в стенах этого заведения Чесноков не мог, и поэтому ему пришлось с этим согласиться.
Захатский вышел.
Они переглянулись с Вяземским, тот пожал плечами.
– А что, вполне имеет на это право.
– Опросить толком не получится.
Вяземский указал на историю болезни Наумова.
– А что, он тебе не объяснил, что его и так не получится?
И тут появился он – человек, фоторобот которого долго висел возле рабочего стола Чеснокова, лицо которого вводило в раздумья, и навевало кучу вопросов.
– Заходи, Андрей.
Глаза так же горели, как и в описании свидетелей.
– Товарищи из милиции хотят с тобой побеседовать. – Он кивнул Чеснокову.
– Вы Андрей Наумов?
Парень кивнул.
– Скажите, вы бывали в баре «Подкова»?
Парень нахмурил лоб и держал длинную паузу.
– На Первомайской.
– Да. Заходил как-то.
– Когда в последний раз?
– Этой зимой.
– А поконкретней?
– Числа не помню.
– В каком месяце?
Он пожал плечами.
– Ну, после нового года… этак… не помню.
Он почесал коротко стриженую голову, в руке чувствовалось потрясывание.
Чесноков переглянулся с Захатским взглядом. Тот развёл руками и указал на историю кивком головы.
– Вы бывали на Матырском?
– Конечно, это же недалеко от Липецка.
– А когда вы там были в последний раз?
– Давно, еще в школе учился.
– А вообще, в том направлении?
– Каждую неделю, я ведь с Грязинского района родом.
– А пешком вы бывали в той стороне?
– Не понял.
– Вы были за пределом города Липецка в двадцатых числах февраля пешком?
– Я не помню, в каких числах это было.
– Но пешком всё-таки были, скажите, что вы там делали?
– Я бегал по вечерам.
– И что, постоянно по разному маршруту?
– Почти постоянно.
– Без спортивной формы?
– Только в ботинках скалолазах.
– В полупальто?
– Да.
Наумов стал тяжело сглатывать слюну и подавлять дрожь на губах, сведённых судорогой.
Чесноков уловил взгляд Захатского, тот провёл ладонью параллельно столу.
«Лучше хватит».
– Пойдем, Андрей, – и увёл его в отделение.
Оставшись втроем, Захатский прокомментировал:
– Вряд ли можно назвать спортом проявление приступа маниакально-депрессивного психоза. Он измотал себя бессонными ночами, поэтому оказался здесь, – уловив взгляд Вяземского, прокомментировал далее, – если в истории написано: шизофреидальные отклонения, то это не значит, что он шизофреник, если приставка маниакальный – это не значит, что он маньяк в буквальном смысле.
«Да, действительно, разобраться сложно».
– Как бы нам изучить историю?
– Если вы хотите оформить изъятие, то это нежелательно для дальнейшего лечения. У нас в клинике есть ксерокс, но вам будет тяжело без специалиста в этой области.
«Да и кто бы каракули помог разобрать».
– Если что, обратимся за консультацией, а пока давайте найдем ксерокс.
Чесноков шагал к машине.
– Что ты так сорвался, сломя голову, надо было бы побеседовать с Захатским поконкретнее. И что ты будешь делать с историей болезни, как баран на новые ворота уставишься на эти каракули и ни хрена не поймешь.
– Мои познания в этой области ограничиваются теми представлениями, которые я получил при расследовании дела серийного маньяка почти десять лет назад. Нам нужен специалист – психоаналитик в области криминалистики.
– И где ты его возьмешь? Если тебе и представит Асколич такого человека, чем он лучше Захатского?
– Гульц. Мне нужен Гульц.
– Так Гульц он в Москве, а мы на грешной липецкой земле.
– Ну так вот, я и буду звонить Архипову.
– Сердцем чую, ему это не понравится. Дело велось к чеченским террористам, а ты ему про психушку начнешь талдычить.
– Понравится, не понравится, тоже мне девочка. Надо, значит надо, – басил Чесноков.
В принципе Вяземский понимал, что полковник прав. Гульц был специалистом не только в этой области, он бы помог пролить свет на непонятные обстоятельства этого дела.
Машина катила по сырому асфальту, обдаваемая грязной сыростью от встречных машин. Дальше они, молча, доехали до Управления.
– Найди мне Маликова.
И Чесноков отправился в свой кабинет.
– Звали, Владимир Иванович.
– Костя, в истории, – он показал на кучу ксерокопий – есть адрес Наумова, сгоняешь на квартиру и доложишь, И возьми фотоаппарат.
Найти по адресу квартиру для Маликова не составило никакого труда, несмотря на то, что квартира Наумову не принадлежала, а он её снимал. Оформление бумаг на вскрытие квартиры – одна мысль об этом превращала в кислятину всё настроение. На это можно угробить целый день, обзвонить и объехать больных людей, опять же обращаться к Чеснокову, чтобы там кому-то звонить, чтобы соответственно среагировали и чтобы потом… Короче, муть одна, и всё для того, чтобы посмотреть на его жилище, покопаться, потоптать и уйти.
Он отправился к участковому и сообщил частично смысл всего происходящего
– А ты, капитан, хоть на колёсах или как я всё пешкарусом да таптобусом?
– Да, и мобильник есть, если надо.
– Ого! Казённый?
– Казённый.
– Живут же менты, а тут даже кабинета приличного нет, конура какая-то, да телефон то работает, то не работает. Раньше в этой квартире алкаш один жил, постоянный притон, одна головная боль. Спился и продал квартиру. Если ты на тачке, давай смотаемся и узнаем данные хозяина, и возьмём у него ключ.
С хозяином просто поступили, сообщили, что парень пропал, и его все ищут и нужно попасть в его квартиру.
Пока участковый, умеющий работать языком, беседовал с хозяином, Маликов исследовал комнату в молодоженке.
– Это хорошо, что трупа тут не оказалось, а то ведь, знаете, как бывает.
– Какой ужас, да, жизнь сейчас такая – жутко.
– А сколько платил он за квартиру?
– Нисколько.
– Как нисколько?
– Да когда я квартиру купил, тут такой сарай был. Мне один человек этого парня посоветовал, говорит: «Золотые руки». Договорились, мол, на какую сумму ремонт сделает, а нужен-то был серьёзный ремонт, Ну, так и порешили. – Они осматривали кухню.
– Вон, мойка нержавеющая. Сам изготовил на работе. Все краны поменял.
Бывалый участковый досконально облазил мойку, что-то там рассматривая, разглядывал шкафы.
– Действительно золотые руки – шкафы и мойка как самодельные.
– Как самодельные? Лучше фабричных выглядят. А в ванной все трубы – нержавейка, и сушилка такая на рынке черте сколько стоит.
– Тоже самодельное всё, – подтвердил участковый.
– Самодельная еще лучше, значит, не ворованная, а он ремонтом одной ванны оплатил за год вперед.
Маликов тщательно всё осматривал и фотографировал каждый миллиметр. В комнате было много аппаратуры, как импортной, так и отечественного производства. Обои были от старого хозяина, где-то стены были замазаны свежим цементом, видимо, были дыры. Его привлекли надписи на стене – «Вряд ли алкоголики любят писать на стенах» – он всё тщательно сфотографировал. Оставались полки с книгами. Он брал каждую, переворачивал, встряхивал, надеясь, что оттуда, что-либо вывалится. Костю что-то дёрнуло, как при ударе током.
«Коран» – книга, которую он сейчас протряхивал – она стояла рядом с Библией. Он сфотографировал все книги так, чтобы было можно прочесть их название. Его поиск закончился тем, что из молитвослова вывалилось двести долларов. Он их сфотографировал и занялся шкафом. Там Костя обнаружил множество технической литературы: «Электротехника», «Автоматика» и многие другие, извлек паяльник, различные приборы измерения, – в которых он плохо разбирался – электролобзик, электродрель, шлифовальные машины, тиски. Он даже удивился: как столько инструментов влезло в такой с виду маленький шкаф.
Он также обнаружил диплом о высшем образовании инженера-механика, удостоверение сварщика и кучу всяческих свидетельств, пропуск на завод: «слесарь – ремонтник».
Осмотр закончили, хозяина отвезли до дома, и Костя катил снова через мост.
– Ну что, капитан, рабочий день закончился, может, по капулечке?
– Да надо бы плёнку проявить.
– Нет проблем, покажу место, к восьми уже и напечатают.
Они зашли в магазин, в отдел «Кодак», сдали плёнку.
Маликов был в долгу у участкового за оказанную помощь и активное участие, поэтому отказываться выпить с ним было неудобно.
– Ну, насыпай…
Чесноков сел за компьютер, набрал два листа текста, вывел их на принтере и пошёл отсылать факс Архипову. Потом навёл порядок в бумагах и стал набирать номер генерала.
– Да.
– Николай Алексеевич, это Чесноков, здравствуйте, я вам отправил факс.
– Вижу, знакомлюсь.
– При новых оборотах данного дела…
– Вова, давай короче, времени нет совсем.
– Короче, мне нужен Гульц.
– Ничего себе запросы! Оперов, следаков, у нас много, а Гульц один. Кто аналитический отдел возглавит?
– Не знаю, кто его заменит, но Гульц мне нужен как воздух.
– Ладно, Чесноков, получишь Гульца, позвонишь вечером секретарю, узнаешь поезд, вагон, будешь встречать. У тебя всё?
– Всё.
В телефоне послышались короткие гудки.
Вяземский с папкой в руке шагал по коридору, волосы лохматились в разные стороны. Всё было ничего, как вдруг какая-то мерзость в левом ботинке стала колоть ему в пятку. Он допрыгал на одной ноге до стены, упёрся плечом о дверной косяк и, матерясь, начал потрошить свой ботинок.
– Где ты, мелкая тварь? Я тебя сейчас изничтожу.
«– Ты что, совсем с башни слетел, здесь полковник из главного управления, майор с тараканьими усами из генпрокуратуры и этот капитан, а ты, урод, подогнал свою тачку под окна и сюда приперся.
– Дело срочное.
– Чтобы духу твоего здесь не было через пять минут.»
Вяземский обулся, посмотрел на номер кабинета, из которого слышались голоса, и отошёл в сторону, издалека он увидел, как оттуда выходит человек в кожаной куртке. Он прошел чуть подальше, зашёл в кабинет Чеснокова, и, не обращая внимания на насупившегося полковника, уставился в окно.
– Ты чего там увидел?
– АТУ 144 «Ауди-100». Интересно, чья это машина?
– Тебе зачем?
– Да интересный разговор слышал.
– Ну, выясняй, потом расскажешь.
– Ага.
Он вышел и направился искать Колобова по кабинетам.
– Колобов, кто в сто семнадцатом кабинете сидит?
– Зам по тылу – Сапельфельд.
– Пробей мне через ГИБДД эту машину, – он протянул ему скомканный лист.
Колобов сделал кислую мину – на столе лежали бутерброды, видимо, он собирался перекусить.
– Приказ Чеснокова, чтобы к вечеру я всё знал.
– Ладно, позвоню ребятам.
– Позвони, родной, позвони. А один бутерброд я у тебя конфискую как улику.
– Какую улику? – округлил глаза Колобов.
– Что вам колбасный завод завышает дозу холестерина в колбасе, приводящего к массовому ожирению населения.
Он положил бутерброд в пакет и вышел.
– Во, блин, – покосился на оставшийся бутерброд Колобов.