Океан

Хлопок, появившийся неизвестно откуда. Серебристый «Сааб» потерял управление. На огромной скорости он сбил вкопанные вдоль дороги столбы и перервал опоясывающие их тросы. Перекорёженный автомобиль полетел в обрыв, ударяясь и перемешивая железо и человеческие тела.

Когда белая девяносто девятая свернула на грунтовку и понеслась вдоль линии лесополосы, раздался взрыв, и клубы чёрного дыма потянулись из оврага. Машина затормозила, из кустов вышел человек со снайперской винтовкой.

– Уходим, чисто сработано.

Солнце уже поднялось выше, направляя силу своих лучей на утреннюю росу.

– Первый стол!

Санитар Колпаков был самый суровый среди всех санитаров, стажем работы не уступал пенсионеру Чурилову. Он отвязал Наумова.

– Вставай, двое суток поди не жрал, а будешь выступать – я тебя вмиг полечу, – он приставил к лицу Наумова здоровенный кулак.

– Дядь Володь, закурить нету?

– Сначала морду от крови отмой, потом закурить получишь, после завтрака к врачу пойдешь.

Из дневника практиканта.

Что же за странное всё-таки место это шестое отделение. Это удивительный симбиоз больных, врачей, медперсонала, санитаров. Все как-то находят способ выживания в этой, так сказать, психосфере. Санитары и санитарки пытаются обмануть врачей, перекладывая свои обязанности такие, как помывку полов и уборку территории, на больных. Они покупают дешёвую «приму», а за сигарету больные готовы драить окна и туалеты, убирать снег, выносить мусор, что в принципе запрещается. Больные пытаются обмануть медперсонал, сплёвывая таблетки, болезненно действующие на физическое состояние, от которых сводит судорогой мышцы, или как здесь говорят – «корёжит», тянет в сон. Врачи в отчётах для своего начальства делают вид, что ничего не об этом не знают, а их начальство делает вид, что всему этому верит. Ну и конечно, присущие любому нормальному обществу интриги, сплетни, любовные похождения.

Обильный повод для сплетен среди местной публики даёт мной уважаемый и любимый заведующий – Андрей Николаевич Захатский, но я не стану их описывать, ибо в пьянках с ним не участвовал, женщин с ним не видел, а болтать можно что угодно. Захатского я считаю уникальным специалистом. Много раз он давал мне повод для подражания и вдребезги разбил мои юные, в голове устоявшиеся мифы о психиатрии.

Может быть именно работа с Андреем Николаевичем и подвигла меня вести эти записи, чтобы молодой ум не упустил важности происходящего.

Так в один из понедельников середины февраля к нам поступил больной с маниакально-депрессивным психозом. А поскольку мой дипломный проект посвящён изучению данного заболевания, то Захатский предложил мне совместно вести этого больного. Хотя конечно мне более интересен был больной Виктории Наумовны – Ерасов, с затянувшейся депрессивной фазой. Это просто классический случай из учебников психиатрии – двигательная заторможенность, тяжелые аффекты тоски и тревоги, речь замедленная, ответы на вопросы односложные, с большой задержкой. Но, боюсь, Виктория Наумовна не согласиться позволить мне проводить беседы с её больным, ведь я же ставленник самого Захатского.

Так… Но я хотел писать о вновь поступившем, о Наумове.

Больной, казалось бы, находился в маниакальной фазе заболевания, но симптоматика неспецифичная – двигательное возбуждение выражено умеренно, напрочь отсутствует речевое возбуждение и скачки идей, наоборот, если уж больной решился что-то сказать, то речь рассудительная, взвешенная. Но имеют место быть неконтролируемые вспышки гнева – при поступлении он в одиночку уложил наряд санитаров и, как утверждают, спровоцировал массовую истерию в отделении. В целом, Наумов создал угнетающее, даже скорее устрашающее впечатление. По неволе думаешь о воплощённом зле – чёрные, напряжённые глаза с огненным блеском, измученное чем-то, небритое лицо землистого оттенка. На вид ему можно дать все тридцать, но, как оказалось, он лишь на три года старше меня.

Его поступление вызвало новый виток затяжного конфликта между Захатским и Ерохиным. Зам. главврача уж очень хотел сам вести этого больного, но, когда Захатский забрал его себе, похоже, Ерохина это расстроило и несколько озлобило. Учась в институте я искренне верил в светлый образ доброго, мудрого, всезнающего доктора, коим сам мечтал стать. На деле же я вижу разыгрывающиеся во вне и снаружи баталии тщеславия и уязвленного самолюбия, скатывающегося в мелочную подлость, а порой и самодурство.

Несмотря на тягостное впечатление, произведённое Наумовым, я всё-таки нашёл точку, с которой можно наладить контакт с больным. Он попросил у меня ту вещь, которая впоследствии наделает столько шума, и я принёс ему общую тетрадь на восемьдесят листов в синей обложке и пару ручек.

ЛОБ № 4.

У Захатского была отличная память. Хотя даже через несколько недель трудно узнать человека, прошедшего лечение, переодевшегося и сбросившегося рваную пижаму, как правило, поправившегося и отошедшего от действия уколов и таблеток, ставшего ничем не скованным в движениях и поступках. Он ничем не отличался от других.

Наумов изменился, как отметил для себя Захатский. В лице во взгляде он стал более суровым, наполненным яростью. По тому, как он вёл себя первые дни, Захатский заметил появление расчётливости и звериной жестокости. Хотя, анализировал Захатский случай в приемной и коридоре шестого отделения, он не проявлял агрессии первым, а лишь отвечал на неё тем же. Он раньше знал его взбалмошным, с весёлой циничностью, воспалённой фантазией и проявлениями маниакального состояния.

Захатский в гордом одиночестве листал историю болезни Наумова. Сначала его вёл Ерохин. Он определил причины, побудившие болезнь – это тяжелая сессия, тогда ещё студента Наумова, смерть близкого друга. Ерохин долго не церемонился – при первой дерзкой выходке он посадил его на аминазин. Не столько сам препарат был для Наумова болезнен, как гематомы от уколов на ягодицах. Наумов ни от кого не скрывал, что убежит из клиники от такого лечения. И однажды утром при пересмене его не досчитались, и до сих пор никто не знает, как он сбежал и каким образом. Он пропал на долгих три месяца, и никто толком не знал куда. Спустя три месяца родители заявили, что он вернулся, и искать его больше не надо.

Захатский поставил под сомнение причины заболевания Наумова. Глубокая депрессия поразила Наумова задолго до попадания в клинику и до тех событий, которые приписал Ерохин. В откровенной беседе Наумов рассказал тогда Захатскому, что предчувствие страшной беды ввергло его в глубокую депрессию. Он ярко видел эти страшные события и надеялся, что это просто наваждение, впадая в страх и оцепенение. Но страшные события всё-таки произошли, и его друг умирает непонятной смертью, вину за которую Наумов возлагает на себя. После этого прорывается как бы гнойный фурункул, и болезнь, по утверждению Захатского, приобретает маниакальные формы. Ерохин затаил обиду на Захатского, его самолюбие было уязвлено, скрыть это было нелегко. Захатский это понимал. Когда Наумов попадает во второй раз с попыткой самоубийства, Захатский берет дело Наумова и ведет его сам.

Мало того, отравление психотропными средствами он представляет как случайность, непредумышленную передозировку, и Наумов выходит из клиники через три недели, пройдя полное обследование.

Из дневника практиканта.

Я имею представление, какое воздействие на организм оказывает психотропный препарат галоперидол – трясутся конечности, мышцы сводят судороги, неусидчивость. Но я впервые увидел такое: Наумов упёрся руками на две спинки рядом стоящих кроватей и делал отжимания, а затем сделал выход на «свечку», оголив сильные группы мышц. Согласно тому, чему нас учили, это невозможно, так как препарат воздействует и на вестибулярный аппарат, учитывая, что Наумов получал его три раза в день в течение недели. Я было подумал, что он каким-то образом избегает инъекций. Я даже специально находил поводы оказаться в процедурной и видел, как медсестры набирают в шприц галоперидол и вводят в оголённую мышцу. Очень странное поведение! Чем больше я наблюдаю Наумова, тем больше он вселяет в меня мысль о некоей демонической силе. И это пугает.

Но большую тревогу вызывает то, что он крутиться вокруг Жени Ерасова, который находится в состоянии близком к коме. И что-то постоянно внушает ему. А то просто встанет и вперит в Ерасова свои чёрные глазища с яростным блеском. Надо бы поговорить с Викторией Наумовной при случае, хотя оградить больных от общения друг с другом невозможно.

Да и в целом работа с Наумовым не строиться. Я думал, что оказав ему услугу в виде купленной тетради, могу рассчитывать на доверие, но всякий раз, когда я интересуюсь, что же пишется в этой тетради, он неизменно вежливо отвечает, что возместит понесённый мной ущерб в стоимость тетради и ручек как только кончится карантин и к нему пропустят посетителей.

Готовясь к беседе с этим больным, я всегда продумываю те вопросы, которые задам, ход его ответов и последующие вопросы. Но он держится отрешённо, а порой в словах и вовсе сквозит насмешка, как если бы он разговаривал с ребёнком, пытающимся разрешить взрослые проблемы.

Разговор с медсестрами и анализ сделанных ими записей показали, что больной в общении с медперсоналом крайне вежлив, хотя все и так общаются с ним осторожно, опасаясь приступов агрессии. Я сам лично заметил, что при грубости он мрачнел, отрешался ото всех и становился страшным, или даже озлобленным, но отрицательные эмоции сдерживал, не выказывал.

Южный крест

Своим обжигающим взором он видел всё… И, может, то чувство, которым он ощущал всю энергетическую составляющую окружающего мира, привело его в это заведение снова. Мы вряд ли понимаем, кто мы на самом деле, нас самих удивляют поступки, которые мы совершаем, мысли, которые заложены в нашем подсознании, и которые порою нас мучают.

«Так кто же мы?»

Понимать себя полностью, а тем более видеть других наизнанку, это не только разочарование в себе и окружающих, но и акт сознательного сумасшествия, ибо только безумие позволяет смириться с тем чёрным, что наполняет нас. Истёрзанная душа, опрокинутая на лопатки, привязанная к кровати по собственному требованию. Уже многие недели на эту душу никто не обращал внимания, как к людям в отделении, относящимся к категории «эмбрионов». Жизнь на полках судьбы.

Ерасов Женя, молодой парень, измученный болезнью. Он лежал привязанный на кровати в наблюдательной палате, хотя был жильцом из палаты №3, но это только на ночь – днём он сам просил санитаров привязать его. И, удивлённые таким неадекватным поведением, санитары привязывали его.

От уколов у Жени закатывались вверх глаза, его охватывал ужас, и тело оставалось в неподвижном оцепенении.

Болезнь, закравшаяся исподтишка в отголоски подсознания, оплетала его и душила, убивая всё живое, наводя страх. И виной сильных мучений было неправильное лечение, всеобщее преступное безразличие.

Многие сутки он пытливо высматривал воспалённым взглядом под потолком конец своего мучения, и неизвестно сколь долго это продолжалось бы, если бы не судьба, позвавшая его.

Среди шума криков и толкотни никто тогда не обратил внимания на то, как он подошёл к его кровати и присел рядом, направив на него свои горящие, не моргающие глаза. Своей ладонью он накрыл воспалённые веки парня, оставив его в полной темноте, а другой ладонью сжал привязанную левую руку.

И он услышал голос:

«В мути, полонившей и застившей собою свет, поглотившей в кручине дна и окутавшей теменью, нагнавшей и разбросавшей по морю страхи и посеявшей мрак, держась за руку мою, ты вынырнешь из бездны и поплывёшь, избитый да умытый пеною осатаневшего Океана. Давясь и глотая горькую воду, пробиваясь сквозь валуны волн, накрывающие тебя и затягивающие вниз, моя рука будет тянуть тебя на поверхность, вынимая из водоворотов, канителью затягивающих, сбивающих с курса. И знай, среди серых туч, закрывших небо и нависших в черни ночи, средь свиста оголтелого ветра, выдерживая силы взбесившихся вод, ты должен увидеть его, распятого на небе звёзд, за тучами, гонимыми бурей, его созвездие – Южный Крест».

Палата как хрупкая лодка, развалилась на части и отовсюду неслась с мощной силой вода. Холодная хлябь поглотила всё, и страхи его подсознания обернулись во взбесившуюся стихию, и приступы страшной болезни, когда-то одолевавшие его, стали эквивалентны сильнейшему урагану и шторму. Теперь он боролся с кошмарами моря, а не души, ясно осознавая, что нужно плыть, отдавая все силы для спасения. Боль, холод и усталость теперь были куда реальнее, чем всё остальное, ранее мучавшее, отдалившееся на второй план. Материализованные в стихию кошмары объявлялись чудовищными, проплывающими рядом неизвестными животными, издающими страшный рёв, слышный повсюду. Но страшно ему не было, ибо невидимая рука отгоняла их и придавала надежды. Он плыл, что есть сил, веря в то, что спасётся.

– Первый стол!

Больничная жизнь в это время не отличалась ничем необычным. Один из вновь поступивших подобрался в компанию таких же оголтелых, они громко шумели и фальшиво орали песни. Но это было недолго, старая медсестра Семениха не любила шума, поэтому вызвала в процедурную на инъекцию, после чего они уже не могли петь, так как у них вываливались языки, и до этого голосистые весельчаки теперь запихивали обслюнявленными пальцами их обратно в рот и придерживали челюсть. Да, согласитесь, так петь уже тяжело.

В отделении мало кто обращает внимание на то, что кто-то не приходит на обед или на ужин, но насчёт уколов или таблеток – тут не ускользнешь.

Перед пищей всё так же закрывался туалет, и санитары выгоняли курильщиков, чтобы там провели уборку.

Санитарки раскидывали тарелки по столам. Медсёстры раздавали лекарства, заставляя больных протягивать ложки, высыпали из пластмассовых стаканчиков, с надписью фамилий на них, лекарства и наблюдали за тем, как больные их проглатывают. Всё было как обычно.

– Ерасов, на уколы, я сколько буду вызывать?

– Он спит, он и на обед не вставал.

– Будите его. Я, что должна из-за него выговор получать?

– Да будил, не встаёт.

– Ладно, я сейчас сама приду.

Решительная медсестра со шприцем в руке отстукивала каблуками по полу.

– Переворачивай его на бок и снимай с него штаны, – скомандовала она санитару.

Тот послушно повернул привязанного парня набок и оголил ягодицу. Медсестра одним мазком мазнула спиртовым тампоном и со злостью вкатила укол.

– Уроды, бегай тут из-за них. Да вырубите им телевизор, что они тут так расшумелись, и так голова кругом., – и она с силой захлопнула за собой дверь в процедурную.

Огромной силы волна опрокинула его, погружая в водоворот, засасывая в пучину. И ему показалось, что это уже всё, и битва со стихией закончена, и он проиграл – конец.

Неизвестный подошёл к нему и развязал привязанные к кровати руки, посмотрел и, молча, вышел из палаты, навевая своим спокойствием всеобщее безразличие к собственной персоне.

Непонятно откуда взялись силы плыть, преодолевая накаты волн и холода, пробивающего до костей, погружаясь, обессилев, на дно, где незримая рука вынимала его, вселяла волю и желание мучить глаза, залитые холодной солёной водой, искать в искорёженном чёрном небе созвездие. Надежда, явившаяся к нему с чьей-то помощью, приказывала ему биться с разгневанной стихией, грести, тонуть и выныривать, ища в разорванных тучах проблески звёзд, и так до бесконечности.

В это время года темнеет рано. Зажигается свет, и окна превращаются в некое подобие мутных зеркал, которые существовали в этом заведении для их питомцев. Может быть, отмена зеркал была и правильным решением, ведь некоторые обитатели этого места, увидев себя в полумраке тёмных окон, начинали разговаривать с холодным стеклом своего отражения и иногда даже дико ругаться там, в несуществующем мире.

Он очень часто останавливался возле окон и подолгу, молча, смотрел, лишь только напрягая лицо и уходя куда-то в прострацию, и неизвестно о чём он думал в тот момент. Может быть о парне, умирающем за стеной в палате, – его ровеснике, который имел родителей, жену, работу и маленькую дочь, и заблудившегося на пороге сознания, и без компаса, при помощи всего лишь одного созвездия, пытался найти дорогу домой.

– Отбой!

И электрический грохот вентилятора, отсасывающий дым, замолк. Туалет закрыли.

В самих палатах, как и во всём отделении, свет горел всю ночь – таково было правило.

И тогда он открыл свою синюю тетрадь

…И был он пуст, и видел город ночью,

Любил ночные города.

И чья рука, что зажигала звёзды

Не задевая провода.

Клочья чёрных облаков,

В одеяле неба дыры.

Строи разрозненных полков

Межгалактических флотилий.

Он стоял на краю карнизов крыш

Под прицелом тёмных окон.

Под стук часов ты видишь сны, ты мирно спишь

Уложила в пряди локон.

Асфальт дорог. Уснули тёмные аллеи

Под свет мерцающих витрин.

Мой млечный путь, где ты летишь, моя Галлея

Мой неземной адреналин.

– Наумов, ты почему не спишь?

– Не хочется, дядь Саша.

– А ты считай, – улыбнулся старый санитар.

– Кого?

– Звёзды.

И ветер пел,

Раскинув руки, ты летела

В своем материальном сне.

А он стоял,

Не вытирая слезы

И звал: «Вернись ко мне».

Клочья черных облаков

В одеяле неба дыры

Строи разрозненных полков

Межгалактических флотилий

И был он пуст, и видел город ночью,

Любил ночные города.

Любил луну, свою подругу очень.

С тобой отправлюсь я туда.

– Первый стол!

Он знал из своего большого и печального опыта, что после бессонной ночи судороги мышц от препаратов практически отсутствуют, лоб и челюсть не стягивает, и появляется вид задумчивого человека. Это влияние выброшенного в кровь адреналина.

Понедельник, и после выходных врачи начинают беседы со своими больными.

Наумова на короткие беседы в коридоре стал вызывать Ерохин, хотя он не был его лечащим врачом. Наумов пытался правильно вести разговор, но опытный Ерохин прекрасно понимал, какой внешний вид и физическое состояние должен иметь больной при такой дозировке препарата.

Многие врачи, по примеру Ерохина, беседовали с больными в коридоре, но они, в отличие от него, не имели своего кабинета.

Ничем обычным утро этого понедельника от других не отличалось, пока не раздался крик Заура Гаджибекова.

– Он умер, – но в начавшейся суматохе никто и не понял, да и это было не важно, кто надоумил его будить Ерасова.

Вокруг кровати Ерасова столпилась люди в белых халатах, его прослушали, померили давление, возбуждённо обсуждали.

Наконец ведущий терапевт дал команду:

– В реанимацию. Под капельницу.

Захатский зашел в процедурную, и, не обращая никакого внимания на присутствующий медперсонал, затаивший дыхание, направился к журналу и принялся листать.

– Старшую медсестру ко мне.

Он напряжённо всматривался в страницы журнала. И по такому поведению, всегда вежливого и обходительного Захатского, все поняли, что он очень зол.

– Скажите, Галина Леонидовна, почему у вас никто не мерит ни температуру, ни давление по утрам?

– Ну,… как… – ей нечего было сказать, так как Захатский смотрел журнал.

– Интересно. Я точно знаю, что Ерасов не был ни на завтраке, ни на обеде, ни на ужине и не вставал, но зато уколы делались регулярно, и таблетки он получал вовремя.

– Ну, это вчера… нас не было…

– Чья вчера была смена? Кто был дежурный врач? Кто ведет Ерасова?

– Виктория Наумовна.

– Сообщите ей, что я жду её у себя в кабинете через пятнадцать минут. А вы, пожалуйста, подумайте, что будете писать в объяснительной. И ещё многим придется подумать.

И Захатский ушел к себе, в журнале он собственноручно вычеркнул все ранее назначенные препараты.

Никто не знает, о чем беседовал Захатский с Викторией Наумовной, но после беседы она долго слезилась в ординаторской.

–Уйду, уйду в десятое отделение.… За что? За что мне такое?

Двумя огнями чёрных глаз он наблюдал из-за коробки дверного проема за движениями белых халатов. И злая насмешка над перепуганным медперсоналом появилась на его лице, ведь они и сейчас не переживали за мучения, переносимые Ерасовым, а тряслись за свои трусливые шкуры.

С такой же злостью он смотрел, как переносили безжизненное тело Ерасова Жени, и лишь он знал, что с ним на самом деле происходит, и кто наделил его такой силой и волей плыть навстречу Южному Кресту. И неизвестно, сколь долго длилась изматывающая погоня и через сколь долгий срок разровнялось небо, сменилось синевой, разгладились волны, и показался ОН.

Обезумев от усталости, с яростью, похожей на исступление, он отдавался погоне за звездой, остывающей во мраке. И сколько суток он смотрел на небо, пока не появилось это созвездие под названием «Южный Крест».

Через несколько дней он появился из запертых дверей реанимации. Измученный физически, истощённый, с тёмными впадинами под глазами, в которых отражалось счастье и желание жить долго и счастливо, обретя надежду. Он опять принялся искать, но уже не далекие звёзды, а близкого человека, которого нашёл мирно курящим в туалете. Он протиснулся сквозь толпу и ухватил его за плечо.

– Андрей, я нашёл его, я его нашёл.

– Кого?

– Южный Крест.

– Тихо! На, закури и слушай. У тебя теперь другой лечащий врач, Захатский Андрей Николаевич. Уколы тебе отменили, завтра пойдешь к терапевту. И не вздумай никому из них сказать ни о каком Южном Кресте. Если сделаешь, как я тебе скажу, то на следующей неделе можешь отпроситься домой на недельку, в лечебный отпуск. Пошли со мной, сейчас должны чифирку приготовить, а то ты бледный какой-то.

– Андрей, – остановил он Наумова, – ты, наверное, видел настоящий Океан?

– Нет, я шире, чем Липецкое водохранилище, в жизни ничего не видел.

В шестом отделении подбирался различный контингент. Не всем кололи болезненные сильнодействующие уколы, многие просто чувствовали себя здесь очень даже комфортно и уютно, имея возможность получать всё. В отделении было большое количество наркоманов, снимающих здесь наркотическую зависимость, людей, промывающихся от пьянки, вшивались эсперали, вгонялись торпеды.

Всем известно, что объем рынка средств и препаратов, избавляющих от наркотической зависимости, приравнивается к рынку наркотиков. Естественно, наркологи нашей родины не могут предоставить всем бесплатное лечение от такого недуга, да и у многих нет желания становиться на учёт в наркодиспансер. Договорившись с врачами, можно пройти полный курс избавления от наркотиков. Многие попали сюда неизвестно как и зачем. Многие проходили ВТЭК и просто убивали время, и поэтому, думать, что в отделении лежали абсолютные шизофреники или параноики было бы ошибочно. Поэтому здесь постоянно группировались отдельные компании или стаи. Их что-то объединяло: либо кружка чифира только для определённого круга, либо бутылка спиртного, либо какое-то другое занятие. У некоторых за плечами был срок в тюрьмах и колониях.

В отдельном кругу появлялся какой-либо лидер, и все собирались вокруг него. Любимым развлечением некоторых представителей было избиение «эмбрионов» – опустившихся, затравленных и заколотых, прыгающих в унитаз за недокуренными бычками и вечно попрошайничающих.

Как-то один представитель стада наркоманов сильно толкнул коматозного Ерасова в туалете так, что тот стукнулся об стену, на что получил сильнейший удар в солнечное сплетение от неизвестно откуда взявшегося Наумова, и бездыханно скорчился на полу

– Ещё так сделаешь, изуродую.

По традиции стаи ходили курить толпой, и никто из остальных не посмел даже вымолвить слова, ибо знали нечеловеческие возможности и жестокость этого худого парня.

Стадо всегда подчиняется силе, кровавые побоища в коридоре с санитарами были наглядным примером того, что искалечить в считанные секунды любого ему ничего не стоит. Поэтому место лидера, на которое он никогда не претендовал, оставалось за ним.