Гипноз.
Вечером все собрались в комнате Гульца, набрав с собой вдоволь сигарет, чаю и бутербродов. Пока хозяин комнаты ковырялся в душе, каждый пытался заняться чем-либо полезным. Чесноков рассматривал лежащие на столе наброски. Костя листал журнал, попавшийся под руку. Вяземский, обнаружив зубочистки, издевался над своими дёснами.
– Где он там лазает, сам позвал и пропал, деляга-то наш?
Чесноков постучал по столу и указал Вяземскому пальцем на бумаги.
– Когда он всё это успел раскопать? На, взгляни! Успехи-то прибавляются.
Они все вместе стали перебирать бумаги.
– Да, это уже кое-что.
– А вот на это посмотри.
– Существенно. Но я смел бы вам заметить, господин полковник, что доказательства собранные незаконным путем… Ну, вы поняли, что я имел в виду.
– Что-нибудь придумаем.
– Да, надо постараться, в милиции всё-таки юридически грамотные люди. Но это уже очень хорошо.
Наконец появился Гульц в махровом халате и плюхнулся на диван.
– Ну, смотрю, все в сборе.
– Да уже давно.
– Что по чайку?
– Давай по делу, а чайку и потом похлебаем.
– Давай, – он взял сигарету и закурил, – среди всего этого хлама, – он кивнул на бумаги на столе, – есть только одна хорошая вещь, – он сделал большую затяжку.
– Ну?
– Колобок не с ними. Я его проверял, не будем углубляться как. Обыкновенный мент, как надеюсь, все мы. Но в дела мы его посвящать пока не будем. По некоторым причинам это вредно.
– По каким ещё причинам?
– Ну, хотя бы по тем, что он нас спалит. Или нарвётся на неприятности. Ну, это ладно. Вот ещё что – Захатский уехал, теперь можно будет побеседовать с Наумовым. Это мы сделаем, я думаю, послезавтра.
– А что так? Почему не завтра? – теребил Чесноков свой подбородок.
– Пока ему отменили препараты, но всё равно нужно выждать время до определённого состояния.
– А обязательно всем туда ехать? – оторвался от журнала Костя.
– Так будет лучше. А сначала мы должны уйти от преследования, все вместе мы разыграем одну комбинацию: едем на двух машинах, одна у нас якобы ломается по дороге – твоя. Выходишь, переживаешь, хлопаешь капотом, ох-ох, ай-ай. Потом вы пересаживаетесь к нам. Подъезжаем к одному зданию, четверо входим в здание, а через заднюю дверь удаляемся, возвращаемся в твою машину и вперёд.
– А зачем такая маскировка?
– Сейчас каждое неосторожное движение может обойтись плохими последствиями. Ну, а теперь можно и чайку.
Запрокинув голову на диване, Костя смотрел в потолок, далеко уйдя в свои мысли. Зазвонил мобильный телефон, и он машинально, не посмотрев определитель, снял трубку.
– Здравствуйте, товарищ капитан, – женский голос был не уверен и чем-то напуган. – Куда ты пропал? Я так больше не могу.
– Привет, Лена, да я весь в работе, столько дел, что нет времени даже позвонить.
– Ты раньше тоже был весь в работе, но, тем не менее, звонил и даже приезжал, – на другом конце линии девушка, затаив дыхание, молчала, боясь показать дрожь в голосе, а сердце готово было вырваться наружу.
– Ты, наверное, нашёл другую? – уже не стесняясь своего слабого надрывистого голоса, который сдавливал ком, подкатившийся к горлу. – Чем она лучше?
– Ну, что за глупости, Лена, дело просто в другом.
– В чём? – появилось в трубке после долгой паузы.
– Я просто уезжаю из Липецка.
– Навсегда?
– Навсегда.
– Вот так, не попрощавшись?
– Просто не хотел теребить сердце тебе и себе. Просто…
– Не нужно. Не говори ничего, – перебила его девушка, – прощай, мой капитан, но помни, я всё равно люблю тебя, и дай тебе Бог, чтобы кто-нибудь на этой земле полюбил тебя также.
И по мобильной сети, сквозь электрические огни ночного холодного города, неслись ему на встречу только гудки. Гудки, которые уже не покажут воспалённых, когда-то любимых глаз, влажную сдавленную подушку, и рыдающее хрупкое тело на кровати. Сухая слеза скатилась с ресниц, Костя вытер её, и всё так же смотрел в потолок.
Настал день, когда планы Гульца должны воплотиться в жизнь. Колобов был отправлен на ответственное задание. А сами они, якобы, должны были разъехаться по делам в разные стороны.
Вяземский зябко кутался в куртку, пока Костя прогревал машину.
– Что за погода? Что ни день, то гаже и гаже. А, Костя, что скажешь? Видел где ещё такую мерзость?
Костя покачал головой.
– Да и зуб что-то разболелся, сволочь. Всё не к месту. Ты чего такой мрачный?
– Как вспомню, куда нам ехать.… Не нравится мне там.
– А вся наша жизнь – безумие, – Гульц с полковником вышли, – трогай потихоньку.
Медленно, чтобы не отставала сзади идущая «Волга» с Чесноковым, машина Маликова катила по городу. Аккуратно притормозив на дороге, они пропустили пешеходов. Девушка, переходящая дорогу, посмотрела на Маликова, улыбнулась, высоко подняла голову и зашагала более изящно.
– Представляешь, капитан, если бы ты на «Мерседесе» ехал, она вообще бы запорхала.
– Мрази, – тихо вымолвил Костя и тронулся с места.
– Да, товарищ капитан, где ты такую аллергию заработал? Ну, и когда мы глохнуть будем?
– Немного осталось.
Машина стала дёргаться, и он прижался к обочине, вышел и раскрыл капот. Чесноков приказал водителю притормозить возле них. Все трое вышли из «Волги». Водитель принялся помогать Косте, разглядывая вместе с ним двигатель.
– Карбюратор надо посмотреть, – с умным видом скомандовал он Косте.
– Ладно, некогда, – приказал полковник, – дела сделаем, а потом хоть всю машину разбирайте. Оставьте её здесь.
Через сорок минут они уже катили на Костиной машине за городом.
– Слежку видел?
– Была белая шестёрка, – невозмутимо ответил Костя. – Теперь, наверное, все «Волгу» караулят.
– Это хорошо, – кивал Гульц.
– А у тебя анальгина нет? – теребил рукой щетину Вяземский.
– Нет. Да сейчас будет не до него.
Машина въезжала в ворота больницы.
Они решительно входили в корпус, кожаные куртки блестели от капель дождя. Впереди идущий Чесноков своей суровостью отпугивал попадающихся на пути людей в белых халатах.
Одна из двух молодых медсестёр, оставшихся позади строгих незнакомцев, вымолвила:
– Это ещё что за Рамштайн?
Убей зверя.
Разделавшись с завтраком и получив лекарство, отделение стало совершать разные движения: кого-то после сигарет тянуло спать, кого-то в безобразия, кто-то в туалете караулил свою порцию, дыша от перехваченного у кого-либо окурка.
– Ну что, выйдем на тропу войны, – Усов достал из кармана самодельный кипятильник.
– Сейчас старшая уйдет, и начнём, – перехватил его движение зоркий глаз с дальней кровати.
– Андрюха, ты чего сегодня такой мрачный? – банка воды стояла наготове под кроватью, завёрнутая в полотенце. – Тебе что уколы отменили? – Усов изучал содержимое пачки чая, – запасы кончаются.
Наумов смотрел в окно, оставаясь в своём нескончаемом раздумье. Тревожный ветер шевелил мрачные голые деревья, небо давило своей тяжестью.
– Погода портится, – отрешённо ответил он.
– Ну и Бог с ней, нам здесь всё равно. Пора, – Вадим поставил тумбочку на кровать, взобрался на неё и аккуратно накинул провода на лампу. Его придерживали снизу.
– Чайку попьём, покурим, а там хоть кирпичи падают с неба. Всё равно мне здесь до тёплых дней жить. Ну, а летом куда-нибудь рвану. Брата поеду искать в Самару. За полгода по моей группе на книжке приличная сумма выйдет. Летом и жизнь наступит.
Подождав, пока банка полностью наполнится булькающими пузырьками, он также аккуратно вынул провода и спустился вниз. Засыпал чаю и спрятал его. В палату внезапно зашёл Василий «Блаженный» – босой, напуганный, и, замерев, стал смотреть в окно. Он раньше так никогда не делал: если что, искоса заглянет, или затянет его кто, желая посмеяться. Но сейчас он тревожно смотрел на окна. Рот его слегка был приоткрыт.
– Ты чего, Васятка? Хочешь, фантик дам?
– Какие дела, Вася?
На эти вопросы он никак не отреагировал, медленно покачивая головой.
– Вася, скажи что-нибудь?
– Беда, – полушёпотом сказал Василий и побрёл к себе на койку.
– Кто-то Васю, наверное, обидел. Давай чай пить.
– Вадим, нужно поговорить, – Наумов вывел Усова из палаты.
– Ты должен отпроситься на денёк в город. Отвезёшь мою тетрадь одному музыканту.
– А что за спешность?
– Потом расскажу как-нибудь.
– А как я его найду?
– Объясню, не ошибёшься, он там один такой.
– Ну, хорошо, пойдём чай пить.
Дверь в конце коридора открылась, и к ним уверенно шагал Ерохин.
– Наумов, пойдём со мной, – и направился обратно, открывая перед ним дверь.
– Заходи, Наумов, эти люди зададут тебе несколько вопросов, – и Ерохин удалился.
В кабинете Захатского находилось четыре человека: Чесноков, Маликов, Вяземский и Гульц. Они все стояли и смотрели на Наумова. Все замерли в ожидании: ведь сейчас должна сдвинуться с места самая непонятная история в их жизни, сейчас могут быть получены ответы на многие вопросы, и эти минуты ожидания становились просто невыносимыми.
Может быть, это действие препаратов, но Чесноков заметил, что сегодня Наумов выглядел как-то не так, какая-то обречённость в глазах и смирение на лице.
– Присаживайтесь в кресло, Андрей, меня зовут Игорь Николаевич, – начал Гульц, – Присаживайтесь поудобнее, мы сейчас при помощи одного метода постараемся вспомнить некоторые события, которые вы просто запамятовали или они у вас вылетели из головы. Вы сейчас можете очень сильно помочь следствию. От вас особо ничего не понадобится, просто необходимо расслабиться, и мы проведём сеанс гипноза. Вы согласны помочь?
– Согласен, – отрешённо ответил Наумов.
– Итак, сядьте поудобнее и расслабьтесь, – Гульц принялся ловко обматывать руку Наумова, измеряя пульс и давление.
– Вы спокойны, вы совершенно спокойны, ваш пульс замедляется… раз, два, три, четыре, пять… вы спокойны, и вы вспоминаете ночь с двадцать второго на двадцать третье февраля, итак, полночь…, – Гульц замолчал, все замерли в ожидании: закрытые глаза, умиротворённое лицо, казалось, он спит, и пауза затянулась. Внезапно губы дрогнули, и послышался спокойный голос:
– Я навожу порядок после ремонта: мою полы, вытираю пыль. Потом я беру гелевую ручку и подхожу к пожелтевшим обоям, которые буду переклеивать, и начинаю писать: ставлю цифру один, обвожу кругом, а до этого четыре и один. Help me!
– «Помогите мне» – перевод с английского, – произнёс вслух Вяземский. Гульц из-за спины погрозил кулаком, чтобы не произносили ни звука, а сам принялся записывать на лист, несмотря на включенный диктофон.
– Два, встаньте, снимите шляпы, у вас украли Бога. Три, спасите наши души. Четыре, мир всем. Пять, капкан. Три, шесть, мотылёк на огонь, что я, Боже, наделал. Ставлю один, два, пять, после семь обвожу. Семь, паскуда.
Глаза Чеснокова напряглись, глядя на лист Гульца.
– Восемь, не убей. Девять, не укради. Ставлю шесть, после ноль в круге. Ноль, приговор обжалованию не подлежит.
На листе Гульца появился конечный итог:
4 1
2
3
4
5
3 6
1 2 5 7
8
9
0 77 61 70
– Я оделся и пошёл в город. Петровский мост, «Октябрь», Горького, Первомайская.
Все напряглись. Гульц передал сзади стоящим лист и тоже напряг слух, лишь один Маликов заинтересовался листом Гульца.
– Я смотрел вокруг и искал его.
– Кого? – осторожно спросил Гульц.
Всех давило нетерпение развязки и радость за то, что что-то получается.
– Я зашел в «Подкову», взял чай и вышел, и очень долго ждал, – не обратил внимания на вопрос Гульца Наумов.
– Да, это он! – вдруг громко крикнул Наумов,
– Он жив! – уже заорал он во все горло. Он медленно и громко стал произносить странные слова:
Песнь шестая.
Кто творит таковая, якоже аз? Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу. Но Ты, Господи, исторгни мя от гнуса сего и даждь ми сердце творити заповеди Твоя.
Слава: Воспряни, окаянный человече, к Богу, воспомянув своя согрешения, припадая ко Творцу, слезя и стеня; Той же, яко милосерд, даст ти ум знати волю Свою.
У него началась истерика, его затрясло, но оперативники были опытные, навалившись на тело безумца и пользуясь силой одного лишь Чеснокова, застегнули наручники. Осатаневшие глаза встретились с глазами Маликова.
На крики и шум из коридора зашли санитары, за ними Ерохин. Увидев наручники на обмякшем теле, Ерохин испугался, не за то, будто бы здесь применялись гестаповские меры допроса, а скорее за то, что об этом узнает Захатский, и будет скандал.
– Что с ним?
– Без сознания.
– Уберите наручники, и в отделение больного, – приказал он санитарам, и выбежал вслед за ними. Убедившись, что Наумов пришёл в себя, он на всякий случай, достал шприц и отдал санитару.
– Укол и отпустить.
Дверь в шестое отделение раскрылась перед Наумовым.
Облака сгустились, ураган налетел, бросая корабль на рифы, всё заполнила чернота. Из корпуса корабля, который раньше казался окном коридора, ворвались потоки воды.
Наташа из дверного проема процедурной увидела, как зашёл Наумов. Походка его была неуверенной, его шатало из стороны в сторону.
Удар о камни оторвал переборку, и она ударила в голову самому капитану судна, и он, обездвиженный, упал, поглощаемый вниз потоками воды.
Наташа увидела, как Наумов рухнул на пол перед своей палатой. Больные часто падали от уколов, и это происшествие никого особо не тревожило, кроме неё. «Боже, что-то случилось». Она бросилась что есть сил к лежащему телу Наумова, быстро проверила пульс и зрачки. Из носа брызнула струйка крови. Оглянувшись по сторонам, увидела злорадно смотрящего санитара Ваню, она закричала:
– Что ты смотришь, придурок, срочно врача!
Упав рядом на колени, она принялась делать массаж сердца, поочередно с искусственным дыханием. Она уже не просто плакала, она рыдала.
– За что, Андрей, что они с тобой сделали?
Крик Василия «Блаженного» привёл в оцепенение всех обитателей отделения.
– А-А-А – А-А-А – А…, – воспалённые глаза, слёзы и истошный вопль, такого от Василия никто никогда не ожидал. Он подбежал к Наумову, упал на колени и закричал ещё громче, – Капитан, Капитан, – трепал он хэбэшную пижаму. Впервые он выговорил это слово правильно, – не оставляй, Капитан…
– Василий, уйди, – кричала Наташа, – врача, врача…
Время остановилось и превратилось в безумие, в которое окунулась Наталья. Она была готова в ярости от беспомощности сломать ребра Наумову, лишь бы сердце вновь забилось, пока её, с окровавленными губами от лица Наумова и с растекшейся тушью от слёз, не оттащили набежавшие врачи и санитары.
Корабль тонул, погружаясь в пучину, поглощавшую молодое тело капитана, и лишь, наверное, только сами морские дьяволы могли его спасти.
Шум, поднявшийся в отделении, заставил Ерохина вернуться и открыть дверь, посмотреть, что там. Войдя, он увидел лежащего на полу Наумова. И хотел, было двинуться вперед, но голос откуда-то сзади оборвал его движение. Отчетливый тихий, какой-то незнакомый: «За тридцать Серебряников Христа продал? Как Иуда-то продешевился. На осину полез!». В страхе Ерохин обернулся. В углу как всегда в любимой позе, скрестив руки, топтался Ванятка. Взгляд его был чистый и вразумительный, как никогда, и впервые он произносил слова членораздельные и понятные слуху. Как будто тысячи безумных глаз смеялись над Ерохиным: «Какой же ты дурак, Иуда».
– Я тебе устрою спокойную жизнь, придурок, ты у меня посмеёшься, – шептал он про себя в ужасе.
К таким больным сильнодействующие препараты давно уже не применяли, смысла всё равно не было, но страх и злость в голове крутили подлые мысли. Их оборвал выстрел за дверью, откуда он пришёл. «Что, чёрт возьми, здесь творится сегодня?» Он кинулся назад.
В кабинете Захатского что-то сильно бабахнуло.
– Вот чёрт, – негодовал Чесноков, – ещё бы немного и мы бы всё узнали.
– Нет, что-то мы все же узнали, где лист, – Костя, стоя с листом, уже кому- то звонил по мобильнику.
– Давай лист, ты кому звонишь? – спросил Гульц.
Костя был неестественно бледным, на губах выступил синий оттенок. Он опустил руку и из неё вывалился телефон. Все с тревогой посмотрели на него.
– Костя?
Глаза Маликова стали стеклянными.
– Слишком поздно, – заметил Вяземский.
Маликов резко достал пистолет и вытянул руку, Вяземский прыгнул на него, но выстрел всё же раздался. Чесноков рухнул, и белая пелена покрыла сознание. Майор застёгивал на руках Кости наручники.
– Что же ты наделал, Костик? – кричал Вяземский.
– Убей зверя, – вырвалось изо рта Кости, а в остекленевших глазах нарастали слёзы.
Гульц подошел к телефону, валявшемуся в углу, по которому звонил Костя, «77-61-70»– высвечивалось на дисплее, время разговора – «10 секунд», и короткие гудки.
– Нас сделали, как щенков, за десять секунд, – злился Гульц. – Вот теперь у нас настоящие проблемы.
Пелена света накрыла Чеснокова, боль и муки уходили куда-то вдаль, к неизвестным рекам и морям.
***
Старик, обхватив шею, гребя одной рукой, тащил обмякшее тело. Их покрывали гребни волн, погружая вниз, две головы вновь и вновь выныривали, пока их не вынесло на поверхность каменистого берега.
Из головы капитана хлестала кровь, старик перевернул тело, чтобы из легких и желудка вытекла вода, пока не раздался кашель, и, положив его на спину, принялся замазывать рассечения на лице коричневой мазью, которая заклеивала рану и не давала крови литься со страшной силой. Капитан открыл глаза:
– Седой? – прокашливался он. – Откуда ты?
– Я пришёл, мальчик мой, спасти тебя.
В голове стояла свинцовая тяжесть и адская боль, но, собравшись с силами, он выдернул нож из-за пояса и резким движением наставил к горлу старика, яростные глаза с окровавленного лица смотрели на Седого.
– А теперь ты мне расскажешь всю правду, кто ты на самом деле и откуда взялся тогда и сейчас?
– Брось, Студент, давай лучше выбираться отсюда.
Но рука осталась на месте.
– Значит, всё не зря и он в тебе не ошибся – ты родился на то место, которое тебе уготовлено, ты блестяще справился со своей ролью, – у старика появилась некая грустная улыбка. – Честно, я не ожидал увидеть в тебе силы, хоть многое и видел раньше.
– Кто он, и что ты видел раньше? – голос студента стал сильнее и увереннее.
– Он предводитель войска ангелов, по власти он был второй после Бога, когда-то сказавший себе: «А почему бы и нет?» И за это был изгнан из рая вместе с другими, такими как я, отсюда появились бесы. И ты нужен ему среди живых, ты, человек, живущий на земле и легко забредающий в маниакальный мир, зная дорогу назад. Так было нужно, чтобы ты не помнил, как вырывал сердца у живых людей, сам вместо судьи или Бога казнил их, хоть это были убийцы, насильники и маньяки. Ты умел слышать за километры, чувствовать и ощущать. Ты нужен ему.
– Ты всё врёшь, старик?
– Нет, Студент, я не вру. Твоя жизнь с самого твоего появления на свет наполнена неземными силами. Ты не мог знать, что, когда ты родился, все посчитали, что ты мёртв, и врачи бросили тебя, борясь за жизнь твоей матери, и только через долгое время они случайно обнаружили, что ты жив. И тогда ты первый раз поразил всех, никто не верил, что ты выживешь: откуда в маленьком тельце столько сил сражаться за свою жизнь? В детстве ты перенес кучу недугов, а когда вырос, все поражались, когда из тебя вырывались скрытая в тебе сила и воля. Ты удивлял всех, когда раскрывались твои таланты, острый ум и интеллект. И может, ты помнишь, как тебя маленького, худого, доброго паренька боялись дразнить и злить старшие ребята, потому что ты менялся, в тебе просыпалась нечеловеческая ярость и сила. И он велел мне придти к тебе тогда, когда ты был заперт, загнан и заколот, но всё же сражался. И тогда ты удивлял даже меня: убитые маньяки, растёрзанные насильники, пристреленные бандиты – всё это ты, Студент. И теперь пришло время идти со мной.
Студент встал и зашел в воду. Седой попытался подойти к нему, голос его дошёл до крика, что слышен был среди шума ветра и грохота волн. Большой валун воды грохнулся на берег, сбив Седого с ног и оставив на берегу. Капитан стоял как вкопанный, его не сдвинула с места тяжесть воды, он с яростью смотрел, кровь капала в воду, растворяясь в солёной воде. Он развернулся в сторону Океана и зашагал.
– Студент, стой, куда ты? Погибнешь!
– Спасать свой корабль. И, запомни, Седой, я не студент. Я рожден был Андреем Наумовым, им и умру. – И капитан нырнул под волны, где под водой не мешала плыть разыгравшаяся стихия.
– Куда ты? Погибнешь! – кричал старик, но капитан его уже не слышал.
– Вот настырный мальчишка, – негодовал Седой и прыгнул вслед за ним в пучину.
Но сильная волна сбила его с ног и выбросила на камни. Он пытался ещё раз, но волна ещё с большей силой ударила его о камни, наполняя болью всё тело, сдавливая дыхание, туманя сознание.
– Отпусти меня, я его спасу.
Голос тяжелым скрежетом внутри головы произносил сознанию: «Ты ещё не успокоился, человечишко. Как смеешь ты меня ослушаться? Посмотри, кто ты без меня, лежишь здесь беспомощный, где твоя сила и величие, где власть?»
– Я спасу его, он будет с нами.
«Да, что-то уж больно затянулась его дорога, не хочет быть сильным, пусть умирает, как жалкая тварь».
– Пусти меня, я навеки буду твоим рабом, я всё сделаю.
«Ты, верно, смеёшься. Ты и так весь мой, со своими костями и потрохами, и лежать ты будешь, окровавленный и беспомощный, столько, сколько я тебе прикажу, и волны с ветром стихнут, когда я этого захочу. Я не Бог, я не всемилостив, я не прощаю, он от нас отвернулся, так пусть и получит своё».
Старик уже не мог встать, вода била о камни его окровавленное тело, пока оно не рассталось с сознанием.
***
Да нальются кровью города,
Да затошнит от нагноившейся правды,
Да прольётся людская боль,
И содрогнутся от смуты невинные души.
Солнце, и без того мрачно светившее сквозь серое небо, отвернулось от всего живого, и настала темнота. Природа вдруг обозлилась на всех людей, как бы давая понять, что является настоящей силой, показывая им их беспомощность и ничтожество перед ней. Напухшая темень с неба прорвалась холодным ливнем. Вода вперемешку с сильным морозом и ветром сковала всё, пробирая до костей, нависала на проводах, оттягивая и обрывая их. На ровном месте невозможно было стоять, это скользкое и мокрое зеркало само вырывалось из-под ног под силой ветра. Угловатые бетонные ступени просто превратились в орудие убийства. Упавшие люди с травмами и переломами не могли дождаться скорой, она не приезжала, транспорт был парализован. Пытавшиеся им помочь беспомощно падали рядом.
Крутые спуски и подъемы дороги просто веяли смертью. Полноприводные внедорожники превращались в медлительных черепах, опрометчиво решившихся спуститься вниз, понадеявшихся на тормоза, и их ждало ещё худшее – страх. Страх не тогда, когда потерял управление, а когда оказался букашкой в руках судьбы. Страх не тогда, когда ты получил увечье, а страх от тишины, дождя и ветра, когда лежишь с болью и знаешь, что никто тебе не поможет.
Больницы были переполнены. Города, больше всего страдавшие от такой невиданной злости природы, замёрли в ужасе.
***
Наталья не поехала домой, так как не ходили автобусы. В отделении творилось что-то ужасное: перебои с электроэнергией, холод, мрак, темень, погода отвратительная, сломался вентилятор в туалете и дым от курильщиков стал проникать в коридоры, палаты, процедурные. Если восемьдесят человек закурят хотя бы по одной сигарете, то дыму будет некуда деваться, и ложился туман. Половина медперсонала не вышла на работу, так как не ходили автобусы. Бесконечная сила суматохи, массовые недовольства. Наумов лежал сейчас в реанимации без сознания, не приходя в себя, со слабым давлением. Наталья от усталости опустилась на кушетку в процедурной и задремала, почувствовав тяжесть, без всяких снов, и в этой пустоте, как в железной банке, со всех сторон зазвенело:
– Он умер!
Она вскочила в тревоге. В отделении кто-то кричал. Она выбежала в коридор. Зураб Хаджибеков неистово орал:
– Он умер! Он умер!
– Кто? – трясла за его плечи испуганная Наталья.
– Ванятка умер.
Забежав в палату, она увидела на кровати безжизненное тело Ванятки – Божьего человека с улыбающимся лицом. На соседней кровати, поджав ноги, сидел Василий «Блаженный» и скулил. Кровати их были рядом, при жизни он не любил Ванятку, нечего у него было украсть и никогда не было. Но сейчас он просто смотрел на него и завывал что-то непонятное. Сначала Наталья даже немного обрадовалась: «ведь умер не Наумов», но потом вдруг жалость сдавила горло, она села рядом с Василием и зарыдала. Всё отделение в молчании стояло и смотрело, боясь нарушить тишину. И слышалось лишь завывание ветра за окном, вой безумного человека и рыдание обессилевшей женщины.
Песнь 8.
Како не имам плакатися, егда помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего, безславна и безобразна? Что убо чаю, и на что надеюся? Токмо даждь ми, Господи, прежде конца покаяние.
Слава: Верую, яко приидеши судити живых и мертвых, и вси во своем чину станут, старии и младии, владыки и князи, девы и священницы; где обрящуся аз? Сего ради вопию: даждь ми, Господи, прежде конца покаяние.
Состояние Наумова ухудшалось. Врачи не могли установить подлинную причину его нахождения в коме, обессилено наблюдая за тем, как все показатели идут вниз. Если так будет продолжаться, то ещё несколько дней, и сердце просто остановится.
Невольно осознаёшь свою беспомощность, когда из-за погоды отключалась электроэнергия и обесточивались приборы обеспечения жизнедеятельности. Темнота и страх от своего бессилия. Можно обвинять хоть черта, хоть Бога, или тех, кто пропил солярку с дизеля подстанции. И лишь маленькая свеча, зажжённая где-то, дрожащая от сквозняков, оставляет тебя наедине с правдой.