Солнце
Лавочка старого дворика. Наступающая осень навевает на меня романтическую ностальгию по ушедшему времени. Ведь как странно устроен человек, больше помнящий хорошее, чем плохое. События недалекой юности, хоть я слишком молод, чтобы говорить так, остались радужными, поступки, прошедшие через призму времени, теперь кажутся наивными, легкомысленными. И может быть, в этом виновно солнце.
Я смотрю на свои руки тёмного оттенка от постоянного контакта с маслом и грязью, сбитые во многих местах, с тёмными ногтями и мозолями от ключей.
Имеют ли право эти руки браться за перо и описывать события недалёкого времени? Те, что происходили в этом дворике среди домов и деревьев. Может, мне стоит просто оставить их в своей памяти и, приходя сюда на эту лавочку каждую осень, переживать то, что происходило здесь в душе полковника Чеснокова.
«Костя, как же так могло получиться? Как же я не доглядел? Эта боль не покинет меня до конца дней. Я виноват перед тобой».
Птицы, готовясь улететь от нас, собираются в стаи, листва, окрашиваясь в самые красивые и яркие цвета, опадает и засыпает горький налёт, оставленный прошлым на наших душах.
Океан
Он слишком поздно понял, что мухи,
летающие по комнате – белые.
(из кошмарных снов майора Колобова).
Событие, которое изменит всю его жизнь, он оттягивал какими-то несущественными причинами: то что-то нужно допечатать на компьютере, то что-то дописать, то позвонить. Пока он не уткнулся почти носом в папку принесённую Маликовым.
– Ну, поглядим, чего ты накопал, Шерлок Холмс.
Папка была набита ксерокопиями, и были это в основном стихи. На некоторых листах проставлены числа – видимо дни, в которые они были написаны.
«Да, не хватало еще изучать творчество больного мозга»
Листы, видимо, лежали не по порядку, и полковник взял верхний лист.
Среди связок в горле комом теснится крик
Ведь настала пора и тут уж кричи, не кричи.
Полковника бросило в пот: «Откуда он знает эти стихи?»
Чесноков с головой обложился ксерокопиями и оттого, что он находил, его ещё больше бросало в пот.
Знаки новой эры -
Вера и Террор.
Смерть дьявольской силы.
Ты быстрей пантеры
и как змея хитер.
Весь мир у края могилы.
Дёшево стоит чужая боль
Ночью героин, утром гексоген.
Скоро на таймере вспыхнет ноль
И покроет всё серый пепел плен.
Чесноков подчеркнул одну из строк и дату, которая стояла выше, когда написаны эти стихи: 22 февраля. «Вот тебе и стихи!»
Бесы.
Сидел и улыбался
Ел и улыбался
Глотал и улыбался
Плясал – уже смеялся,
Он видел, ухмыляясь,
Он ел меня кусками.
Душа осталась с нами.
Одну её мы с бесом
Поделим на двоих по-братски.
***
Когда бурлила кровь
И стены были не стены.
Рвало, тошнило от слёз
Со скрипом лопнули вены.
***
ПАСКУДА
И всё это датировано тем числом, когда покончил жизнь самоубийством Борисов.
И это только при беглом осмотре выборочных страниц. Чесноков взял телефон, чтобы дозвониться до Колобова. Никто трубку не брал. Время было уже слишком много. «Ладно, я им сейчас подарок на дом пришлю». Но по дороге домой Чесноков почему-то передумал. Он закрылся в номере, принял душ и стал изучать один.
О смерти.
Над землею кровью вижу закат
Оживали все краски земли
Выжил я, и был искренне рад
Раскричались вдали соловьи.
В небе белом спасался я,
Ад был далёк от меня.
Выжил я, и был искренне рад
Как покрытая снегом земля.
И я видел, как плачет весна,
Со слезами сосулек на стенах.
Я люблю весну и я просто рад,
Что есть друг такой смелый и верный.
***
Ночь, и книга «Евангелие» спала,
Как дитя в колыбели
Ночь, и снилось опять: ты пришла,
Искупала меня ты в купели.
И снился всю ночь ураган с грозой
На море истории волны
И бес попутал меня одного
Окунуться по голову в омут.
У него было такое впечатление, что Наумов не сочинял эти стихи, а откуда-то их постоянно списывал. Так много их было, и когда он всё это успел, что не хватает ночи их все изучить.
Вьюги, подруги мои, ждал их я
Как сказки они – при свечах
Слёзы, остатки в кустах воронья.
И знаю, пред кем я отвечу.
«Что ты за человек, что ты этим хочешь сказать?» Время шло, а сна не было.
***
Я хочу вернуться в будни.
Простую рубаху, простые штаны
Я отдам плохое всё блудням
Пускай они с этим доживают одни.
«Ладно, ночи не хватит, утро вечера мудренее».
Мытарь.
Луна играла со мною в дождь.
Был я пьян как будто.
Думы сердитые пели мне, мытарю.
Где-то сквозь муки видел я ночь.
Холод разбудил Студента. Разлепив глаза, он вышел из машины и огляделся. Машина стояла возле двух деревьев, рядом, спиной к костру, сидел Седой и смотрел на воду. Студент подошёл к костру, зябко кутаясь в куртку, и попытался согреться возле костра.
– Ты чего не спишь?
– Я уже выспался, – лицо отражалось синевой ночи, а сбоку на него прыгали красные блики от костра.
– Что-то быстро, – зевнул Студент.
– Сон делится на фазы и лишь одна из них очень важная – восстановительная и, причем самая короткая.
– Вот поэтому у тебя башка полна чёрте чего. Так и потеряешь грань между реальностью и сном. Лучше смотри, какое небо, – ещё раз зевнул Студент.
– Да, скоро рассвет.
– Седой, скажи мне, чем постоянно забита твоя колокольня, что тебе не дает спать?
– Война. Война в душе – это когда в одном организме находятся две соперничающие стороны, которые борются друг с другом. В этот момент тебя раздирает на куски. И эта война между бесом и ангелом, а ты сам всего лишь утешительный приз, который достанется победителю.
– Ну и кто выиграл, – закурил Студент, – бес или ангел? Хотя откуда в тебе ангел?
– Никто. Они постоянно воюют. Они же братья – ведь бес это тот же ангел, только в наказание выгнанный из рая.
– Какая же это война, – сделал он затяжку, – это шизофрения, причем последней стадии.
Седой хитро прищурил глаз.
– Если смотреть с медицинской точки зрения, то это болезнь, но никто еще не изучил, не понял причину или историю ее зарождения. Иногда душу заполняют непонятные страхи, тогда ты можешь запросто вскрыть себе вены, – Седой оголил руку, она была вся в рубцах.
– Страхи что это бесы?
Седой не ответил, а лишь продолжал смотреть в тёмную даль с непонятной улыбкой на лице.
– И есть лишь шанс стать Бесом. – Глаза его маниакально горели. Лишь те, кто знал Седого, могли понять, что в таком состоянии он проводит большую часть своей жизни.
– И когда же закончится твой кровавый след на земле, а, Бес?
– Не Бес, а Сатана, и никогда он не закончиться, потому как ты мой приемник на земле, наши души одинаковые. Тебя ведь тоже изгнали.
– Что ты несёшь. Из какого рая меня ещё изгнали? Не путай, я из ада сбежал.
– Когда-нибудь он тебе покажется раем, мы просто слишком рано встретились.
– Ты что, старик, думаешь, я всю жизнь буду убивать каких-то тварей из-за шизофреноидальных наклонностей. Да, ты спятил.
– Ну, так ведь убивал.
– Ну, так ведь за деньги.
– Деньги тут ни причем, ты же ведь раньше мухи не мог обидеть ни за какие деньги, а сейчас с тобой не потягается ни один киллер на этой грешной земле. Посмотри в мои глаза, и ты в них увидишь себя. Я тебя начал искать ещё тогда, когда ты не родился. Тебя, мытаря, не находящего себе места на этом свете, и никогда тебе не найти покоя.
– Ага, найдешь его, покой, только вот свяжись с таким как ты.
– Ты ещё просто слишком молод, хотя люди посторонние сказали бы, что тебе далеко за тридцать, а тебе на десять меньше. Ты называешь меня стариком, хотя мне пятьдесят.
– А ты что, девочка что ли? Обижаешься.
И тогда они оба засмеялись.
– С тобой, Студент, нельзя говорить серьёзно.
– А стоит ли? Серьёзно? Ведь тебя никто не сможет понять: любишь птиц, зверей, букашек, таракашек, тварей земных, а людей сортируешь и плохих убиваешь. Искал бы среди букашек самую плохую и давил бы. Я, может быть, тогда тебя ещё понял, сказал бы: – «Свихнулся дед». Так ведь нет, убивает и оправдание себе ищет. Да какие! Ажно башню рвёт. Почему же не отказываешься от денег?
– Эти вещи нельзя насильно вдолбить в голову, их надо понять и выстрадать. И эти муки познанья ты пройдешь, но помни, нельзя пройти одну дорогу дважды, как и вернуть время назад.
***
Вяземский быстро собирал табельный пистолет. Колобов точно видел, как он вставлял целую обойму, подвёл пистолет к виску и нажал на курок, раздался только щелчок. Колобов зажмурился.
– Отлично, – погладил пистолет Вяземский.
– Где опять моя ручка, – лазил в столе Маликов.
Гульц, закусив язык, со щенячьей радостью ребёнка начищал свою губную гармошку.
– Дурдом, – Колобов отхлебывал чай, от испарений которого потели его очки. – Какой дурдом!
– Видел сегодня Чеснокова, смурной, как сам дьявол. – Вяземский теперь целился в цветок на подоконнике.
– Скажешь тоже, – разглядел своё отражение Гульц в начищенной до блеска гармошке, – он, по-моему, всегда такой, ну может, только если когда спит, немного рожу попроще делает. Ему бы главную роль в каком-нибудь фильме ужасов, – разносил он по кабинету свой ехидный смех.
– Вы тут хоть на ушах стойте, но убирать за вас я всё равно не буду.
– Лёша, я тебе на день рождения фартук подарю, когда у тебя день рождения? – Гульц плюнул в свою гармошку и принялся натирать по-новой.
– Прошло уже.
– Прошло? Ох. Ох. Ну, тогда обломись Лёша, – ещё ехидней засмеялся любитель экстремальной музыки. – Лёша, ты к чему вообще стремишься в жизни?
– Ни к чему.
– Зря, вот у меня ни голоса, ни слуха, а всё равно к искусству тянусь.
Раздался телефонный звонок, Колобов поднял трубку:
– Да. Хорошо. – Положив её, он добавил: – Пошли, полковник зовёт.
Вид у Чеснокова был действительно суров.
– Господа офицеры предлагаю вам ознакомиться со следующими документами, – он стал передавать ксерокопии по столу, – это копии, снятые с тетради Наумова, которые достал Маликов. Так как знакомиться с ними можно очень долго ввиду большого их количества, зачитаю вам то, что уже нашёл. Итак, двадцать второго февраля сделана эта запись, – он отдал лист Гульцу. – Строку я подчеркнул. «Утром гексоген, ночью героин». До смерти Борисова серии стихов о самоубийствах: «Я вскрыл себе вены…» и в день его смерти «Паскуда»
– Не правда ли, очень интересно? И, наконец, вот это. Я, правда, не знаю, как объяснить, но эта вещь мне знакома.
Он также отдал лист Гульцу.
– Ну, ещё бы, ты его не знал – это же легенда. У Цоя на могиле написаны слова из этой песни.
Смерть стоит того, чтобы жить,
А любовь стоит того, чтобы ждать.
– Нет, я таких песен не слушаю, но эти стихи знаю.
– Ну и что, что не слушаешь, так слышал где-нибудь по телевизору, по радио.
– Да нет у меня никакого радио.
– Тогда объясни.
– Вот именно не могу.
В это время возбуждённый Колобов что-то несколько раз перечитывал, что-то высчитывал на пальцах.
– Точно, в этот день.
– Что в этот день? – Гульц отвернулся от Чеснокова и посмотрел на него.
Вот: По дороге в ад
Чёрный всадник мчится.
– Это мне приснилось, когда и маньяка убили. В ту же ночь.
– Да, ребята, вам надо дружить со своим подсознанием. Ты что, Лёша, любитель хард-рока, это же «Ария».
– Какая ещё Ария, какой хард-рок?
– И кстати, дядя Вова, гексоген и героин это химера.
– Какая ещё химера, – ставился сурово Чесноков.
– Такая, песнь так называется, это тоже «Ария». Я смотрю, вы втихаря увлекаетесь тяжёлым роком. Чего ты уставился на меня? Ты думаешь это доказательство? Нет. Это косвенные улики, спроси у работников прокуратуры, – он указал пальцем на Вяземского. – С таким доказательством тебя везде засмеют.
– Но сказать, что эти вещи ничего не значат тоже нельзя, – заступился за своих коллег Вяземский.
– А я и не спорю, но мне интересно как ты напишешь, что мне это приснилось во сне? Мне привиделись такие вот стихи? Во, попадёшь! Да?! Нам ещё сюда не хватало дела о Сатане. Если ты, товарищ полковник, отправишь такой отчет в Москву, то тебе точно посоветуют обратиться к психиатру.
– Ладно, не будем обращать внимания на непонятные обстоятельства, обопрёмся на то, что имеем: гексоген, героин, самоубийство, паскуда и всё датировано числами, – прервал Гульца Вяземский.
– Ладно, сидите, читайте, изучайте, а мне нужно кое-что проверить. Костя, отвези меня, – и Гульц под всеобщее молчание вышел.
– Ну что же, будем изучать.
Общую тишину нарушало лишь шуршание бумажных листов.
Океан.
– Почему, да почему же?
– Потому, да потому.
– И зачем ты веришь?
– Сказки бабушкины любишь?
– И зачем, как пепел тлеешь?
Ты родилась, чтобы жить,
Чтобы в горести тужить.
Но зачем и почему же
Ты разбрасываешь звёзды,
Ты закрашиваешь небо.
Ты раскидываешь счастье
Ты заглатываешь горе,
Не считая в теле ран
Посмотри, кругом же море,
А за ним и океан.
Вяземский теребил усы, передавая лист дальше.
***
Я умер вчера или когда-то давно.
Я вырос на группе «Кино».
Я жил весь в грязи и в ней всё равно
Я любил её окно.
***
Она умирала, я плакать хотел.
Я ждал её и никогда не забуду.
Она умирала, и я не успел
Её подождать минуту.
Колобов хотел было вставить свой комментарий, но, окинув взглядом мрачные лица присутствующих, передумал, перекладывая лист дальше.
Бесы.
День устает и пляс-свистопляс,
На землю спускается тень.
Метла до темна, постоит пока,
На ней матушка лень.
Крест не спасёт, во мне бесы,
Я вижу их чёрные рыла,
Я слышал, что где-то уже Сатана
Гимны предсмертные выла.
Душа – как резина, тяни – хоть порви,
Но сердцу всё-таки больно.
Бывало и хуже: я выл, я ревел,
Хоть тело тянуло на волю.
Грехи наши тяжки – Богом клянусь,
Крест мой нательный спроси, если хочешь
К топким трясинам, где грязь
Можешь спросить тёмной ночью.
Вид Чеснокова от такой литературы не становился веселее, и выражение на лице отбивало у окружающих всякое желание общаться.
Лукоморье.
Там в царстве вечных морей – тишина,
Она лучше всяких слов говорит.
Блеск новорождённого месяца
В лукоморье нам дверь отворит.
Лоно мирской души таят семена,
Идеи, формы всего, что, было, будет и есть,
И явь вечной мудрости жизни верна
Лишь для тех, кто останется здесь.
Избушка, там Чернобыль помня,
Стоит без окон, без дверей.
Леса, поля у Лукоморья,
Земная мудрость – нет людей.
Там, где пустырь, чайхана,
Азиатский бес – плясун.
Где черни, опия, да мака полна она,
Королеву одурманил колдун.
У лукоморья курганы на взгорье,
Растет полынь да пырей
У Колымы да Сибири
Кости всех богатырей.
Вяземский щёлкнул зажигалкой и закурил сигарету. Вслед за ним все сделали то же самое. И только после этого посмотрели друг на друга.
– Знать бы, что мы ищем, – затянулся Вяземский.
Кабинет стал наполняться едким дымом. Это отравление прекратил Чесноков, первым затушив сигарету.
– Не, мужики, так мы скоро друг друга не увидим.
– Мы в курилку, – Колобов с Вяземским вышли.
На встречу к ним шёл Карташов. Вяземский схватил его за локоть:
– Не ходи туда, пойдем лучше покурим.
– А чего случилось-то, а?
После долгого напряжения глаз сигареты казались на редкость приятными.
– Ты куда так спешил?
– Отчитываться перед полковником.
– А есть чем?
– Да нет, в принципе: нам уже чёрте сколько собаку обещали. Натасканными на гексоген собаками располагает только ФСБ, а они, сам знаешь, на нас всегда сверху вниз. Неделю мурыжим. Ждём, короче. Приходит здоровенный шкаф – кинолог: «Кому тут собака нужна». «А где, говорю, собака?» Он, представляете, достает из-за пазухи маленькую болонку. Вот, говорит. Я бы расхохотался, да кинолог с видом терминатора уж больно ей гордился. «Красавица», говорю. Облазили квартиру Наумова, побывали на работе, съездили в Плеханово. Там его вещи, в которых его привезли. И ничего. Кинолог утверждает, что гексоген въедливый и не выветривается. Наумов к нему близко не подходил.
– Да, Серёга, иди к полковнику, а мы ещё покурим.
– Смотрите, не обкуритесь, – засмеялся Карташов и вышел.
– Валентин, что ты думаешь обо всём этом? Я ведь, правда, не знаю, откуда знаю стихи и вообще…
– Да не забивай голову. Вон Чесноков тоже не знает, как объяснить. Это мы тут пыжимся, ломаем голову. Придет Гульц, за полчаса пробежит глазами и разберется – это его хлеб. За этой личностью переростка-хулигана скрывается высокоинтеллектуальная голова. У него три высших образования. Хоть два из них он заканчивал заочно, зато все дипломы красные. Я у него спросил: «Что, Игорёк, так любишь поучиться?» Знаешь, что он ответил? «А что – командировочные, оплачиваемые отпуска, куча свободного времени, и возможность подзаработать, другие города, романтика».
– Как это – подзаработать? – затянулся Колобов.
– Курсовые, рефераты, всякая там дребедень, это же не человек, а ходячий справочник. Пойдем.
Когда они зашли, Карташова уже не было, видимо, получил уже новое задание и умчался. И снова все погрузились в чтение.
– А кто такой Усов? Господи, вот это фольклор, – Вяземский вытаращил усы на Чеснокова.
– Не знаю, будем проверять.
Вяземский надеялся завести диалог, чтобы хоть как-то отвлечься, но Чесноков ещё больше насупился и опять погрузился в чтение. Время шло, и надо отдать должное Вяземскому и Колобову: среди кучи листов они выглядели как профессора, оценивающие научные труды по своему профилю, но если не профессора, то, как минимум, доценты. И лишь только Бог знает, чего им это стоило. Вяземский, весь нахмуренный, карандашом теребил свои усы, Колобов обхватил ладонью свой крупный лоб с сосредоточенным видом, и лишь иногда отвлекался, потирая свои очки, вероятно от налёта ума.
Вяземский не выдержал:
– Лёша, ты, когда думаешь, у тебя мысли скрипят.
– Как скрипят? – не понял Колобов.
– Об стул. Я курить, – и Вяземский выскочил в коридор.
– Я тоже.
И лишь в курилке их охватила истерика смеха.
Но больше одной сигареты не выкуришь, и, отдышавшись от хохота, они снова возвращались по местам, как безобразники-школьники на ненавистный предмет после звонка.
Хуже всего, когда не понимаешь, что от тебя требуется: «Искать в стихах состав преступления? Определить по ним степень его болезни?»
Все понимали, что столько случайностей просто так не бывает.
Но то, что с этими доказательствами нельзя прийти к прокурору и выписать ордер на арест, все понимали ещё лучше.
Сейчас в них сидело огромное желание быть полезными и полное непонимание того, как это сделать. Их мытарство прервалось, как только раскрылась дверь.
– Ну что, менты, не изнасиловали ещё тут свои последние извилины, – Гульц ввалился в кабинет и брякнулся на стул с колёсиками. – Чего смотрите? Где я был? Я был у Захатского. Да, да. Сразу, после того как какие-то придурки с собакой обнюхивали одежду Наумова. – Он с силой мастера спорта по домино шлёпнул на стол маленький листочек.
– Полюбуйтесь, дядя Вова, – он оттолкнулся от стола и покатился на стуле к стене. – Захатский как-то спросил у Наумова, так что же ты делал в тех местах, о которых тебя спрашивала милиция. «Я чувствовал, что что-то должно произойти». И для эксперимента он предложил записать данные Гидрометцентра на неделю вперед, – он пальцем указал на лист, который рассматривал Чесноков.
– А вот настоящий прогноз погоды в тот день, на который указал Наумов, – и с той же силой он положил другой лист.
После паузы, потребовавшейся для сравнения всем собравшимся, спросил:
– Ну, как? Впечатляет? Вот с таким больным мы имеем дело.
Аудитория молчала в недоумении, и Гульц продолжал:
– При такой дозировке лекарств он нам ничего не скажет, при всём желании помочь следствию. И так до неопределённого срока, пока состояние не изменится. А когда оно изменится? – Гульц развёл руками.
Гульц катался по кабинету как на машине, собирая у всех ксерокопии, и положил их рядом с Колобовым.
– Отксерить для меня, а эти отдашь дяде Вове.
– Я пойду сейчас, а то потом все домой уйдут.
Колобов, воодушевлённый полезностью своих действий, умчался.
– А может случайно он угадал погоду? – предположил Вяземский.
– Может, а ты помнишь погоду полторы недели назад: снег валил, а сейчас что? В окно посмотри. Любой синоптик с современным оборудованием постеснялся бы такой точности.
– Я одно понимаю, этот парень что-то знает.
– Знает, только сказать ничего не может, – Чесноков исподлобья смотрел на Гульца.
Полковник встал из кресла, засунул руки в карманы и стал прохаживаться по кабинету.
– Что остаётся? – он ткнул пальцем на фотороботы, до сих пор висевшие на стене. – Этим картинкам грош цена. Остается Абдулгамидов, но известно, что голос звонившего был без акцента – русский значит. А Наумов, значит, не может давать показания до неопределённого срока. Меня уже с Москвы достали. Какой-то умник даже сделал заявление, что заказчик Абдулгамидов, и чуть ли не исполнитель.
– А чего ты хочешь, на Архипова тоже давят. Может даже больше, чем давят на тебя, – Вяземский закурил прямо в кабинете.
– Давят и что, на всю страну заявления делать? Лишь бы что-нибудь ляпнуть, а там…
– Я смеялся, когда после взрывов домов собирали опергруппы из ФСБ, МВД, прокуратуры. Ведь эти ведомства никогда друг с другом мирно не жили, не то, чтобы работать, и результат сами знаете. Теперь ФСБ решило не позорить свои грозные буквы, а выступает в роли куратора. То есть по ушам вам, а если что лавры нам, – Гульц ехидно улыбнулся. – Тогда решили согнать сюда полковников, майоров, а в результате самым полезным оказался молодой капитан.
– Кстати, ты куда Маликова дел, старый чёрт? Сидит тут, понимаешь, нас оскорбляет, – усмехнулся Вяземский.
– Машина захандрила, поехал делать.
– Да, ребята, смешного мало, у нас дело встало.
– И что теперь – плакать? Посмотри на часы, рабочий день сейчас кончится. Как хотите, я жду Колобова и уматываю. Кто за, прошу поднять руки.
– Плакать, допустим, мы не будем, займемся вплотную побегом Наумова. Где он пропадал три месяца?
Зашёл Маликов:
– Машина готова, кого отвезти?
– Да всех, ждем Колобова и уматываем. Ты с нами, полковник? – Вяземский полез по карманам.
– С вами, – с безразличием ответил Чесноков.
***
В раскрытых глазах ты можешь прочесть,
Все звёзды, что когда-то оставил,
Ты можешь увидеть дома, города,
Огни и закат алый, алый.
Ты можешь раскрасить картины
Как в сказке зелёным иль синим.
Ты можешь развесить плакаты
«Айда на войну».
Но она запишет нам прогул и присвоит вину.
Для неё мы одни с тобой,
Для неё мы забудем печаль.
И заплачем, когда будет ветер,
Ведь нам очень жаль.
Для неё мы одни с тобой
Разгоняем тоску руками,
Мы без шапок выходим под дождь,
А на войну с кулаками.
В мутных глазах все боятся видеть беду.
В зелёных столица – все тропы ведут на войну.
А на стенах эмаль.
Ты страшно боялся чего-то,
Но оно нашло тебя здесь,
И ты вышел когда-то в окно
И ты кончился весь.
«Так это ж песня». Чесноков отодвинул от себя кучу листов, и стал массировать уставшие закрытые глаза большими и сильными пальцами.
Гульц как всегда без стука ввалился, гладко выбритый и стильно одетый.
– Ты ещё не опух? Пойдем, проветримся, чего ты тут как студент перед экзаменами. Пойдешь в город?
– А ты, прочитал что ли уже?
– Я-то прочитал.
– Ну, и что ты думаешь?
Гульц подошёл к зеркалу и стал себя разглядывать:
– Пойдешь со мной, тогда расскажу, а не пойдёшь – терпи до утра.
– И куда пойдем?
– В один барчик, я присмотрел уютное местечко.
– Жди, сейчас оденусь.
Лёгкий весенний ветер обдувал их лица.
– Эх, сейчас бы морозищу, чтобы голова просветлела. – Казалось, что если Чесноков пойдет быстрее, то его массивное тело повернет ветер в другую сторону.
– Эй, куда разогнался, мы не на пробежку вышли, вон уже бар.
Мягкое и приятное для глаз освещение сочеталось с негромкой музыкой. Они подошли к стойке. Ярко накрашенная блондинка стояла за стойкой.
– Мадам, – расплылся в улыбке Гульц – я знаю, вам мало в Париже пространства и поэтому вы живете в этом просторном городе. Нам водки и что-нибудь закусить.
Чесноков положил на плечо Гульца массивную ладонь:
– Пойдем за столик, там спокойнее.
И он направился в самый угол.
– Я тебя догоню, – ответил Гульц, что-то рассказывая барменше, отчего та расплывалась в улыбке. Через несколько минут он вернулся к Чеснокову вместе с барменшей, которая на подносе несла водку и салаты.
– Спасибо, Верочка, даже и не знаю как вас благодарить. – И Верочка с улыбкой удалилась.
– Старый ловелас, когда ты угомонишься.
– Наливай, чего расселся, сначала по пятьдесят и поговорим по трезвому.
Он опрокинул внутрь содержимое стакана, закусывая лимоном.
– Ну, рассказывай, чего там вычитал?
– Во-первых, я обнаружил, что многие стихи – и даже большинство – написаны для песен, на некоторых даже проставлены аккорды. Во-вторых, некоторые стихи не его: есть Высоцкого, есть отрывки из «Евангелия», также современных рок-певцов – «Ария», Виктор Цой, Константин Кинчев. Но большая часть принадлежит одному автору – предположительно Наумову.
– И что он хочет сказать в своих стихах?
– Как я уже сказал – большинство песен. Его постоянно что-то гнетёт и мучает, может это результат его болезни. В его стихах отсутствует сюжет. Он хочет выразить состояние своего внутреннего мира.
– Бесы, самоубийцы – это что, его внутренний мир?
– А почему бы и нет? Он довёл себя до такого состояния. Нервное и физическое перенапряжение. Его худой организм обладает нечеловеческой силой, он одержим.
– А как ты объяснишь способность угадывать погоду.
– Этого и Захатский не может объяснить, – и Гульц принялся снова наливать. – Давай хоть вечером не будем думать о работе.
– Не думай тут, когда так события повернулись.
– А ты вообще, можешь расслабляться?
– Могу, только до спортзала дойти некогда.
– Что тебе мешает? В этом городе полно спорткомплексов, – Гульц наливал теперь по полной. – А водка значит, тебя не расслабляет?
– Если только ведро выпить, то да.
– Ведро в студию, – щёлкнул пальцем Гульц.
Улыбчивая барменша поняла этот жест как просьбу подойти.
– Я вас слушаю.
– Эх, мадам, чего же вам было плохо-то в Париже. Нам ещё водки, а салаты оставьте.
– А что это Вяземский на слова «Пойдём, выпьем в город» аж подпрыгивает?
– Да были приключения, с братвой подрались.
– Ну, допустим, с твоими кулаками можно не бояться.
– Да, только они при стволах были.
– Ну, так ведь у вас тоже табельное оружие.
– Не взяли, – и Чесноков опрокинул во внутрь ещё стакан, как всегда ни грамма не поморщившись, – так справились.
– Справились, и теперь Вяземский предпочитает смотреть телевизор, – захихикал Гульц, кряхтя от водки.
– Слушай, у тебя есть цель в жизни, или ты как робот, не знаешь, чего хочешь? Запрограммировал себя и пашешь как вол. И только не рассказывай о возвышенных идеалах. Ведь ментовка – это работа с разным дерьмом, и столько проработав, понимаешь – вонь передается и тебе, – уже захмелевший Гульц пустился в душевные разговоры, – и от самого начинает попахивать.
– Я потом и кровью завоевывал себе имя. Я никогда не говорил, что цель оправдывает средства, но и без цели ты – часть толпы, стоящей за молоком или хлебом, ругаясь и толкаясь. Гомо сапиенс, не знающий, зачем он живёт.
– Да, ты служишь закону, я уважал тебя, когда разоблачал и сажал крупных милицейских чинов, погрязших в коррупции, продавшихся мафии. А если я тебе задам вопрос на засыпку: как ты поступишь, если повстречаешь Сатану, который неизвестным чутьём выслеживает маньяков и жестоко их убивает?
– Он нарушил закон, он убийца, он должен быть наказан.
– Ты хочешь сказать, что старый профессор не прав, когда сказал мне, что пусть лучше он живёт.
– Нет, он перешел грань дозволенного.
– Но ведь он спас жизнь многим невинным людям? – и Гульц с хрустом распечатал новую бутылку. – Маньяков иногда опергруппы вычисляют годами, собирая улики по новым трупам изуродованных и изнасилованных, а он сверхъестественным путём их находит.
– Ты думаешь, одни маньяки на его счету. Это сверхъестественное чутьё оказывается и у Наумова. Если коснуться бреда из снов майора Колобова, то Наумов как-то чувствует Сатану.
– Это всё сны.
– Так ты же сам говорил…
– Говорить одно, ты же работаешь с фактами – это ещё надо доказать и проанализировать. Знаю, у тебя чешутся руки допросить Наумова. Не получится: препараты, которыми его пичкают, оказывают выраженный антипсихотический эффект. Они потенцируют действия снотворных наркотиков и других средств, угнетающих функцию центральной нервной системы. При этом происходит тяжёлое токсическое угнетение и коматозное состояние, сопровождающиеся пирамидными и экстрапирамидными расстройствами, при этих явлениях назначают антипаркинсонические средства, например циклодол, который обладает галлюциногенными действиями, вызывает растерянность. При передозировке препаратов возможно нарушение сознания вплоть до комы.
Гульц сделал паузу и сказал:
– Итак, ты хочешь его допросить, даже если он получает максимально допустимую дозу. Или ты ничего не понимаешь? Он и десяти минут на стуле усидеть не может – его корёжит.
– И всё-то ты знаешь, вот только помочь ничем не можешь.
– А что ты прикидываешься тупорылым, это очень страшно, когда тебя накачивают такой гадостью. И там тоже не дураки, никто не собирается над ним издеваться, его пытаются вылечить, и по-другому нельзя, – Гульц снова принялся наливать. – Будь я на месте Захатского, я бы тоже не допускал такого, как ты, до пациента
– Что ты за личность такая, что за все твои поганки на тебя никогда не обижаешься? – внезапно улыбнулся Чесноков, видимо, зацепило спиртное, выпитое практически без закуски.
Гульц поднял вверх указательный палец:
– Сила моя – это интеллект. Ты знаешь, что такое счастье, Вова? – улыбался захмелевший Гульц, – Это не внешний фактор, это внутреннее состояние организма, и я счастлив, что на твоей мерзкой роже вылезла улыбка.
– Ты лучше посоветуй, что делать будем в такой ситуации.
– Придумаем, Вован, придумаем. Не прокисать же в этом городе всю жизнь. А то я смотрю, он на тебя неблаготворно влияет, видения посещают кору твоего головного мозга. Наливай.
– А ты можешь запросить дело «Сатаны» сюда? – Чесноков опять стал серьёзным.
***
Кружка чифира прошла по кругу под нетерпеливые взгляды тех, кому останется заварка.
– Андрей, почитай какие-нибудь стихи, – попросил Усов.
– Это не стихи, это песни.
– Ну, всё равно, прочитай.
– Ладно. Ты знаешь, что Куликовская битва прошла всего в двадцати километрах от Липецкой области, недалеко от Данковского района. Если пройтись по полю, то можно окунуться в эпоху старины. Итак, слушай песню.
Раздалёко- далёко
Отправлялись на войну,
Да у речки задремали,
Вспоминая старину.
Скрипнет калитка у родного окошка
Возвращался домой в веснушках ясно-солнышко.
Спать ложилась, рядом с ней полосатенькая кошка.
Завтра утром по росе, да за ягодой лукошко.
Горел костёр, полегли спать ясно соколы
Их укладывала ночь в одеяла сама.
Не сгореть бы звезде, кони пили воду тёмную
При себе клинки точёные, не сойти бы с ума.
Сгорела калитка, да в огне родные окна