Океан

Операция началась.

Саша Горонин ставил тумбочку на кровать под светильником. В одной руке в полотенце держал банку, другой накидывал провода на светильник. Чтобы он не упал, его держал Усов. Выглядывать из палаты было бы подозрительно, поэтому человек на шухере бродил по коридору. Банка забурлила. Горонин выдёргивал шнур, Усов забирал у него банку, тумбочку ставили на место и всё, как будто ничего не было.

– Чего глядишь? Нифеля пожрать дам, а чаю не получишь, – отгонял вечно просящие рожи Усов.

– Сейчас осядут. Андрюху позови.

Сбившись в маленький круг, отогнав лишних, уселась компания.

Наумов засунул руку в карман и извлёк оттуда ампулы.

– На, – обратился он к Горонину, – релаха.

– Ого! Откуда?

– Секрет.

Горонин отламывал ампулы и вытрясал жидкость в кружку.

– Стёкла раздавишь и в унитаз выкинешь.

По два глотка обжигающего напитка из кружки делал каждый и передавал по кругу до полного опустошения банки.

Жизнь становилась немного веселее и красочней, кому-то хотелось даже посмеяться.

– Ну, кто нифеля жрать будет?

– Я.

– Нет, мне давай.

– Вадим, ты мне обещал.

Издавала голоса стая остальных жителей палаты, жаждущих удовольствия, но лишённых права пить чифир.

– Обещал, так бери, сожрёшь, помоешь банку.

Жёлтыми, почти чёрными от постоянного добивания бычков, пальцами бородатый мужик с лицом Карла Маркса хватал заварку и запихивал в рот.

– Может, водички? А то подавишься.

– Пусть ест, пойдем, покурим.

– Пойдём.

Туалет был полностью забит людьми, хотя курила всего лишь добрая половина. У увидевшего целую сигарету сразу вырывался крик.

– Дай закурить.

– Тогда покурим.

– Да отвалите, черти, сколько ж вас много.

– Андрюха, ты чего опять мрачный, – улыбался Вадим. – Тебе ли грустить, у тебя всё есть: дом, родители, работа. Вот я всю жизнь сирота, и ничего.

Наумов ему не ответил, и в тетради появилась ночью запись.

Ничего у меня нет, лишь простор холодных улиц

Лишь бездомные собаки мне родные брат с сестрой,

Лишь под крышей дома ветер,

Пол, усыпанный золой,

И кровать – сухие ветви,

Все пропахшие смолой.

– Ты чего не спишь, Наумов? Таблеточку выпел?

– Да, Татьяна Сергеевна.

– Тогда считай до ста, до тысячи. Раз … два … три .. и появится сон…

Белый день, улицы, наполненные людьми, куда-то спешащими по своим делам. Вечером к бару съезжаются машины, красивые иномарки, люди, считающими себя королями мира, которые разграничили других на категории и отнесли себя к элите.

Стёкла нараспашку, музыка на всю. Сильные мира сего вдыхали воздух празднества, уже ставший приторным.

Люди в шикарных авто так и не обратили внимания на то, как зашуршал стеклоподъемник в рядом стоявшей грязной машине и поползло вниз тонированное стекло, как оттуда появился автомат с подствольным гранатометом. Первым выстрелил гранатомет, и одна из машин взорвалась, а на вторую обрушился весь пулеметный огонь, не оставляя ни малейшего шанса на выживание. И не нарушая правил дорожного движения, машина скрылась.

На пустынной ночной трассе, где встречные машины – большая редкость, они неслись, пробивая порывы ветра и неукротимо преодолевая бегущие километры.

Его руки крепко сжимали руль, глаза напряжённо смотрели вдаль:

– Зачем нам всё это, Седой?

Морщинистый лоб, ёжиком седые волосы и сатанинский взгляд. Он невозмутимо смотрел вперёд, удобно устроившись на пассажирском сидении.

– Ради чего погибло столько людей, столько крови?

– Как ты сказал, людей? А может, нелюдей? К чему эти вопросы? Они сами выбрали себе такую жизнь. Они гордо называли себя братвой. Кто-то выбирает себе профессию летчика-испытателя, зная, что она самая опасная в мире. Кто-то захотел курчаво жить, разделяя весь мир на лохов и пацанов, объединиться в стадо, стать бандитами. Они это заслужили.

– И тебя еще не тошнит от крови? Куда тебе столько денег?

– От крови? А что это тебя не затошнило, когда ты казнил маньяка, растерзавшего маленькую девочку? Ты выстрелил из дробовика в живот, заставляя его умирать долгой и мучительной смертью, глотая собственную кровь. Ты знал, что ничто и никто ему уже не поможет. Что ты хотел, чтобы он раскаялся или что-то понял перед смертью? Ты хорошо стреляешь, ты мог бы сделать то, что предрешено судьбой, быстро и без мучений.

– Предрешено судьбой? Какой судьбой? Кем ты себя возомнил? Богом? Это шизофрения. Кто тебе дал право выбирать, кому жить, а кому умирать? – Студент надавил на газ до упора, и машину стало швырять.

– Я начал когда-то с того, что выслеживал и убивал маньяков, очищая мир от бесов. И сам стал сатаной. Вот тебе и все ответы.

Он замолчал, прибавляя громкость в приемнике.

«И мы снова приветствуем вас на радио Европа-плюс, поздравления сменяются следующим сообщением: «Наумов Андрей, вернись, пожалуйста, домой, я знаю, ты жив, мы тебя любим и ждем. Мама»».

Он нажал резко на тормоза: визг колёс, дым жжёной резины, машину развернуло боком, фары пробивали чёрную даль ночи, освещая придорожную лесополосу рядом с одинокой магистралью. Студент сильно ударил по рулю.

– Может, я поведу?

– Я сам.

И машина снова набирала скорость. Во мраке засветилась полосатая палочка сотрудника ДПС.

– Добрый день, права, техпаспорт.

Студент высунул в окно красную корочку.

– Куда спешите, лейтенант?

– По оперативным делам.

– Счастливого пути, – отдал честь постовой и направился к своей машине.

– Кто там? – спросил напарник.

– Да менты, по оперативным делам.

– Борзеют, двести на радаре, как он тебя вообще заметил?

***

– Игорёк, ты почему у Захатского не был?

– Я тебе что, оперативник? Я эксперт. Я, во-первых, не знаю, где это, и, во-вторых, я что должен на автобусах туда чалить?

– Костя, отвези этого клоуна в Плеханово.

– А где у нас Колобов?

– Да появится, куда он денется.

– Ну и что мы имеем? – Чесноков положил руку на разбросанные по столу результаты экспертиз. – Оказывается, ребята друг друга постреляли, и Борисов добил оставшихся, где теперь деньги и героин – неизвестно. Так как Борисов приказал долго жить, дело, можно сказать, раскрыто, но всё равно ничего не понятно.

– Понятно то, что Наумов ни при чём, – издевался над шариковой ручкой Маликова Гульц. – По Матырскому всё раскрыто, а на момент взрыва он уже был в психушке. Так что кирдык, и к Захатскому можно не ехать.

– Нет, ехать придётся.

– Какой ты настырный.

– На все знаки вопроса должен быть получен ясный ответ.

Дверь распахнулась, в неё влетел возбуждённый Колобов с листом бумаги. Сквозь линзы очков его глаза казались огромными. Он тряс этим листом перед лицом Вяземского.

– Полюбуйся.

Вяземский взял лист из рук ошалевшего Колобова.

– …Найденный в машине труп мужчины… убитый деревянным предметом в сердце.

– Ну и что?

Все с любопытством смотрели на Колобова.

– Это сводка, а теперь вот это почитай, – он достал ему другой лист, – это экспертиза.

– Предмет в сердце убитого является суком молодого осинового дерева, заточенного на конце…Отпечатки убитого совпадают с отпечатками находящегося в розыске маньяка-убийцы. Следы протекторов машины…

– Да маньяк это, – перебил Колобов, – ты на число, на число посмотри. Помнишь, вы надо мной смеялись, когда я вам свой сон рассказывал, когда сатана убивает маньяка колом в сердце, а Наумов смотрит и всё видит.

– Стоп. Откуда ты знаешь про Сатану, – стал вдруг серьёзным Гульц.

– Да сон, говорю, – растерялся Колобов, думая, что сейчас над ним будут подшучивать, тем более Гульц.

– Менделеев свою периодическую таблицу увидел тоже во сне. Я вам расскажу одну историю. Один мною многоуважаемый человек проделал огромную работу, собирая сведения по всей стране – это во времена, когда про компьютеры даже и не слышали. По стране пропадали маньяки. Маньяк – это такая скотина, которая не может завязать с этим делом. Он сделал вывод, что их убивают, и некоторых действительно находили. Знаешь, Лёша, как он окрестил убийцу маньяков?

– Как?

– Сатана. Через много лет я спросил старого профессора: «Алексей Михайлович, что же ты бросил это дело?» И он мне философски ответил: «Пусть лучше Сатана живёт». Так что, Сатана теперь в Липецке, Лёша.

– Сейчас будем фоторобот составлять из твоего сна.

– Это, господа, будете делать в свободное от работы время, как твой профессор, а сейчас по коням.

***

– Вылезай, лодырь, вот он, жёлтый дом.

– Ну, спасибо, Костян, – скорчил рожу Гульц.

– Игорёк, только я с тобой не пойду.

– Ну, тогда здесь загорай, – и Гульц скрылся в «жёлтом доме».

Маликов долго гонял магнитолу в поисках хорошей музыки, пытался кимарить, но сна не было, и тогда он пошёл бродить по «жёлтому дому». Подойдя к кабинету Захатского, он даже пожалел, что не пошел с Игорем. На двери, ведущей в шестое отделение, была небольшая трещина, и Костя решил подглядеть. Вдруг замок загремел. Он едва успел отскочить, дверь распахнулась и в него врезалась высокая девушка в кожаной куртке.

– Ой?

– Извините, пожалуйста.

– Да это вы меня извините, летаю как угорелая, – она продолжала держаться за куртку Маликова. На неё сверху смотрел голубоглазый красавец.

– Вы здесь работаете?

– Да, иду со смены домой.

Костя решил побеседовать довольно-таки простым способом, тем более, что так он мог беседовать часами и имел право получить домашний телефон.

– Капитан Маликов,– показал удостоверение Костя. – Мне бы хотелось с вами поговорить.

– Может, вы лучше с Андреем Николаевичем Захатским?

– Нет, нет, с вами. А вы где живете?

– В Липецке, – зафлиртовала девушка.

– И зовут вас?..

– Люда.

– Я вас довезу, и по дороге мы побеседуем.

Гульц был за дверью, но Костя сделал по-другому. Он достал мобильный телефон и, вежливо улыбаясь красивой девушке, стал дозваниваться.

– Игорёк, я отъеду минут на сорок.

Красивый, модно одетый молодой капитан, с кобурой пистолета в куртке и мобильным телефоном, он усадил её в машину и довёз до самого дома, был весёлым, обаятельным, интересным. Он назначил ей свидание вечером, как только она выспится со смены.

Она была увлечена. Капитан не шёл ни в какое сравнение с человеком в пижаме, взгляд которого пугает, и тебе кажется, что он знает о тебе всё.

«Кому это понравится»

Она разглядывала себя в нижнем белье у зеркала.

«Сегодняшний вечер должен быть интересным».

***

Захатский сидел в кабинете, он отстукивал по стеклу, лежащему на столе, ручкой. Зашел практикант Андрей.

– Здравствуйте, Андрей Николаевич.

– Привет,– пожал он ему руку.

Он принялся снимать куртку.

Ручка Захатского стукнулась о то место, где под стеклом лежал листок, положенный несколько дней назад.

– Мерзкая погодка, да, Андрей Николаевич? – практикант снял куртку и хотел, было, надеть халат. Захатский разглядел пристёгнутый к штанам пейджер.

– О, Андрей, у тебя пейджер?

– Да.

– А туда погода приходит?

– Конечно.

– Дай посмотрю.

Он отстегнул для Захатского пейджер.

– Сегодня что у нас?

– Среда…. Зелёной кнопкой понажимайте, найдёте.

Найдя погоду, он кинул взгляд на лист под стеклом.

«Вот это да! Всё сходится».

– Что вас так удивило, Андрей Николаевич?

– Да так, пейджер никогда не видел.

– Андрей Николаевич, у Ерасова после реанимации не только отсутствуют симптомы болезни, но и долгое время устойчивое состояние.

– Я знаю.

– Как это так, чудеса какие-то?

– Ничего, Андрей, ещё и не такие чудеса бывают, – сказал Захатский, не отрываясь от листка под стеклом.

Раздался телефонный звонок.

– Да. Хорошо. Буду ждать, приезжай, – положив трубку, он сказал практиканту:

– Сегодня опять милиция по поводу Наумова приезжала.

– В чём они его обвиняют?

– Они этого не говорят, в интересах дела. Но, как я понял, они интересуются взрывом на Первомайской.

– Ого! Он что, связан с террористами?

– Не знаю, поживём, увидим.

Людмила, воровато оглядываясь по коридорам, дождалась пока в процедурной останется она одна. Она дошла до палаты и тихонько позвала Наумова.

– В процедурную зайди.

Она закрыла за ним дверь, украдкой передала ему несколько ампул.

– Больше нет. И ещё…. Ложись, тебе укол назначен.

Он смотрел на неё прямым, не отводящим, не моргающим взглядом. Ей стало не по себе.

«Неужели догадывается?»

– Давай, – прервал он тяжёлую паузу.

Он шёл по коридору и уже ощущал, как начинается шторм, как темнеет небо, сгущаются тучи, завывает ветер. Корабль начинает раскачивать, брызги холодной пены обжигали тело… добраться бы до кровати…

Студент сидел возле зеркала и гримировал своё лицо. Приклеивал усы и бороду. В это время Седой собирал пистолет.

– Седой, тебе не кажется, что в тёмных очках, в плохо освещённом зале, я буду смотреться, как белая ворона? А в такой бейсболке я вообще бросаюсь в глаза.

– Зато тебя вовсе не узнать, – Седой прикручивал глушитель. – Пройдешь мимо, пистолет будет накрыт курткой. Щелчок. Стрелять будешь в спину. Случайно выронишь дымовую шашку. Под грохот музыки поймут не сразу. Пока она упадёт, паника, дым, ты уже дойдешь до туалета, только обязательно дойдешь, а не добежишь. Закроешь его изнутри на ключ. Там тоже бросишь дымовую шашку и вылезешь в уже открытое окно. В это время отключается электричество, и приедут пожарные, будет хорошая комедия.

– А если кто будет в туалете?

– Кто из братвы – вали, а если так кто, то просто оглушишь. – Он вставил обойму и протянул пистолет Студенту.

Наташа шла по коридору и остановилась возле палаты Наумова. Он спал, свернувшись в клубочек. Наталья быстро всё оглядела и пошла в процедурную, там хозяйничала одна Людмила. Наташа подошла к сейфу с препаратами и полезла в коробку с ампулами, пересчитывая их.

– Ты Наумову что-нибудь делала?

– Нет, – напряглась Людмила, – а что?

– Просто я думаю, с чего это ты начала мне врать? Хочешь, я скажу, что ты ему вколола? Я молчала, когда ты воровала реланиум, но это уже слишком.

– Да что ты мне высказываешь? Ты что, влюбилась в этого придурка?

Хлёсткая сильнейшая пощёчина свалила Людмилу на пол.

– Дура, я всё расскажу, тебя уволят, – кричала Люда.

Наташа замахнулась ещё, но не ударила.

– Зачем ты ходила в бухгалтерию и с какой тетрадкой ты бегала, как курица?

– Я ксерила тетрадь.

– Наумова?

– Да.

– Где копии?

– Их увёз капитан. Наташа, ради бога не говори никому.

– Мразь, – перешагнула через лежащую девушку Наташа.

Она дошла до его кровати, где рядом с тумбочкой лежала та злосчастная тетрадь.

– Господи, что им всем от тебя нужно? – Смотрела она на сонное измученное лицо. Она открыла тетрадь, где была сделана последняя запись:

Белый день, распятый дорогами,

Кровавый рассвет поглощающий всё.

Он умирает, но он хочет, чтобы его не трогали,

Подняться с колен и увидеть её.

Она гладила его короткий мягкий волос и смотрела на лицо, под недоумевающие взгляды забредших в палату больных.

– Отлично сработано, Студент. – Глаза его отдавали игривым огоньком на свету и ярким свечением в темноте.

– Давай выпьем, Седой. Может, у тебя привычка, а мне нужно всё-таки расслабиться.

– Не…я тебе не собутыльник, на моей совести наша обратная дорога. Ты хочешь, пей, а мне всю ночь катить.

– Что, пьяный ни разу не ездил?

– Палиться из-за таких глупостей с мешком денег.

– Как хочешь, – Студент достал из холодильника водку, налил полный стакан и залпом выпил.

– Ты готов? – Седой взвалил на плечо большую спортивную сумку, – свалим из этого города, сделаем остановку.

– Поехали. – Он тоже взял сумку, а другой рукой схватил отпитую бутылку.

Ночная река с медленным течением была великолепна. Костёр, наспех разожжённый возле самого её берега, собирал вместе то, на что можно смотреть бесконечно. Течет река, горит огонь, и звёздное небо.

– Завтра этой красоты не будет.

– Это почему?

– Да потому что у тебя будет похмелье, – улыбался Седой.

– Слушай, старый, что ты будешь делать с деньгами?

– Мальчик мой, я куплю тебе большой корабль, и ты будешь на нём бороздить океан. Спи, Студент.

Она гладила его покорную голову и понимала, что сильное успокоительное для особо буйных не сделает его пробуждение лёгким.

– Спи, Андрей.

***

Гульц резким движением раскрыл дверь номера Чеснокова. Там уже сидел Вяземский и щёлкал пультом телевизора.

– Господа, это очень опасная ситуация: если раньше после работы мы шлёпали по домам, то теперь мы собираемся в одном месте – так можно спиться.

– А ты на иглу сядь, тогда не сопьешься, – язвил Вяземский.

– Да нет, я, наверное, немного старомоден.

– А пойдемте, сходим на улицу, проветримся, выпьем.

Вяземский бросил пульт и схватился за голову.

– О нет, ещё один поход я не перенесу.

Чесноков смотрел исподлобья на Гульца.

– Это тебе не со мной гулять, Валентин, с таким клиентом, как этот, точно расстреляют где-нибудь.

– Ну, господа, если у вас есть печальный опыт, это ещё ни о чем не говорит.

– Ладно тебе, куда Маликова дел? Был у Захатского, чего нового?

– Ой, ну не надо, – морщился Гульц, – когда я смотрю на твою страшную рожу, я забываю всё, что хотел сказать. Попроще, попроще, – и он достал из плаща бутылку водки и поставил на стол.

– О, информация от Захатского? – предположил Вяземский. – Или лекарство после беседы с психиатром?

– Между прочим, образованный человек, – Гульц снял плащ, – мужик подкованный, в отличие от вас, двоечники. – Он плюхнулся в кресло и стал подёргивать ногами.

– На агрессию, как и на буйство, способен любой человек. Способен ли Наумов на преступления в нормальном состоянии? Да, как и любой человек. Но мы говорим о его болезненном состоянии. Как мы и без него знаем, драться он умеет. Он может в болезненном состоянии быть агрессивным, но дело не в этом. К примеру, может ли он взорвать? Может, если у него в кармане граната, его задели, выдернуть чеку и бросить в машину – это да. Но много недель планировать преступление, сконструировать взрывчатку, установить, выследить, взорвать – маловероятно в его состоянии. Грубо говоря, воспаляется нервная система, и это отражается на всём остальном. То, что он не может многого вспомнить – это не только результат препаратов – это болезнь.

– Стоп, – поднял вверх руку Вяземский, – а как же он до последнего ходил на работу?

– И то, что не может спланированно взорвать – твоё личное предположение? – добавил Чесноков.

– Ох, ну и менты, – принялся разливать по трем стаканам Гульц содержимое бутылки. – Я специально ухожу от терминов, делаю объяснения проще, а они сидят и тупятся.

Ни с кем не чокаясь, он поднял свой стакан и выпил. Закусив всё это дело лимоном, он указал им, чтобы они от него не отстали.

– Работа – это не то, и это не только моё необоснованное мнение. Вы имеете нехорошую привычку не дослушать. Один он этого сделать не смог бы, не буду углубляться в дебри науки, – он выдержал паузу, пока аудитория прожует. – Умный мужик, я с ним обсудил суицид Борисова, сравнивали надписи на стенах.

– А ты что это оперативную информацию разглашаешь?

– Какую информацию? Полгорода знает уже твою оперативную информацию. Так вот тут тоже прослеживается чья-то рука. Предположим, кассета – монтаж.

– Я сомневаюсь, что отмороженный Борисов стал бы себя убивать из-за какой-то кассеты, – потирал усы Вяземский.

– Правильно, – скорчил улыбку Гульц и принялся разливать по новой. – Но прежде, чем убить себя, он окончательно и бесповоротно сошёл с ума. Росписи на стенах – его аннотация к этому событию. Он, вероятно, сотни раз просматривал эту кассету, радовался. Получал оргазм, а потом они перешли в кошмары, и… – он опять выпил, ни с кем не чокаясь, – и хана паскуде, – хрипел Гульц, переваривая водку.

– А что общего между их рисунками?– шевелил усами Вяземский.

– Ничего, и я в этом с ним согласен.

– И что общего, – проглотил содержимое стакана Чесноков, ни гроша не морщась.

– Чтобы пронаблюдать здесь какую-либо связь, того, что мы имеем, слишком мало.

Когда же будет солнце?

– Можно, товарищ полковник?

– Маликов, – басил суровый Чесноков – ты где лазаешь? Почти целый день мобильник отключен. Чем ты занимаешься?

– Работа с важным свидетелем, а мобильник… что-то аккумулятор хандрит, – соврал Костя.

– Это какие ещё свидетели?

– Медсестра из Плеханово.

– Симпатичная мамзель? Что может интересного поведать медсестра?

Маликов положил перед Чесноковым папку.

– Это ксерокопии тетради Наумова и отчёт о его поведении.

Чесноков недоверчиво смотрел на кучу ксерокопий.

– Ладно, иди, в следующий раз, чтобы звонил откуда угодно и предупреждал, благо на колёсах.

Он вышел от Чеснокова и прошёл мимо кабинета Колобова, откуда доносился задорный смех и голос Гульца. Ему вовсе не хотелось смеяться, его путь лежал к машине с ещё не остывшем двигателем.

Холод, сырость и мрак. Это не только погода, но и состояние души, в котором находился Костя. «Когда же будет солнце? Выйдет, согреет улицы. И отогреет мою замёршую душу?» Почему она так замёрзла, чего ей не хватает?

Он остановил машину, вышел к ларьку, набрал пива и пошел в парк на холодные лавочки.

«Почему было так погано?»

Он – человек, которому везло в жизни, он участвовал в удачных операциях, его замечали, награждали, повышали в званиях. Сотни девушек мечтали о нём, но не было в них ни гроша чистого и верного, чего вдруг стало не хватать ему. Почему раньше это устраивало, а сейчас хочется чего-то большего? Может, кризис возраста?

«О, глупости какие».

Ему вспомнилась Анюта…

«Что в Наумове такого? В человеке, которого можно так сильно любить одним и лицемерно предавать другим? Почему в моей работе нельзя обойтись без мразей, таких, как Машкутов или та же Люда? Что за жизнь такая?!»

Зажигалкой он с хлопком открыл вторую бутылку пива, сделал несколько глотков и закурил сигарету. Дым поднимался вверх и смешивался с мгой, сыплющейся с неба.

«Когда же всё это кончится?»

– Когда же всё это кончится, – прошелестел вблизи старческий голос, эхом повторяя Костины мысли.

***

Воскресенье. Может, для кого-то где-то и праздник, но чем является праздник здесь? Тем ли, что тебе не нужно вставать в шесть ноль-ноль? Или тем, что нет врачей? Да, наверное, больше ничем.

– Наумов, пройдемте, пожалуйста, со мной.

«Практикант хочет опять побеседовать. Ну конечно, сегодня он дежурный врач, кабинет Захатского в его распоряжении».

– Хорошо, Андрей Игоревич.

Дверь раскрылась.

– У вас есть пять минут. – И он ушёл прочь.

Заплаканная маленькая красавица стояла с тяжёлым пакетом, её зелёные глаза могли свести с ума.

Она подбежала, бросила пакет и вцепилась в пижаму, прижимаясь головой к самому сердцу.

– Анюта, ты?

«Практикант, сволочь, я тебя убью».

Ноги задрожали, он отстранил её, опустился на колени и прижался ухом к её животу, вжимаясь головой в мохнатый свитер.

– Аня, Господи, ты здесь зачем?

Она вцепилась нежными руками в его голову и со всей силой прижимала к себе.

«Убью, сволочь, и всё… пусть на неделю меня положат на вязки, пусть заколют, но я тебя убью за такое, практикант. Зачем ей смотреть, в кого я превратился?»

– Андрюша, куда ты пропал, я тебя ждала…

Мохнатый свитер поехал вниз, по щеке скользнула нежная грудь, её разгорячённое лицо оказалось рядом с его, они оба стояли теперь на коленях, и горячие губы впились в его небритое лицо и не отпускали. Первый раз в жизни она его поцеловала.

Сухая слеза с болью выкатилась из его глаз: когда-то в студенческие годы ребята крикнули «наших бьют», и четверо кинулись на двоих.

– Андрюха, подмогни.

Он, самый мирный, тихий и спокойный, ударил человека по-настоящему в голову ногой, другого свалил по ступенькам вниз, а третий убежал сам. Он, наступив ногой сопернику на грудь, чтобы тот, отплёвываясь кровью, не встал и не пошёл против «наших», смотрел, как его друзья забивают ногами не успевшего сбежать.

«Как всё это было тошно и противно».

– Молодец, Андрюха, мы их сделали.

«Да, тогда мы их сделали, но скольких я убил? Трудно даже посчитать, какая я всё-таки сволочь, и хочется ли жить после такого?»

– Родной ты мой человечек, что ты со мной делаешь? Ты как мотылёк, летящий на огонь. Ведь ты сгоришь вместе со мной.

– Я тебя нашла, я тебя не брошу.

Может быть, сейчас пролетела перед глазами вся жизнь, и его трясло, и мгновения казались вечностью.

Так нормальные люди не ходят, практикант, наверное, подпрыгивает, чтобы было больше шума, приближаясь к кабинету.

Они поднялись с колен.

– Пора.

«Очкарик, как дать бы тебе в нос прямым ударом, чтобы ты опомнился через неделю от сотрясения мозга, а потом у тебя вылезли бы бланши под обоими глазами сразу, чтобы ты знал. Кто тебе дал право ставить эксперименты над людскими душами?»

Из-за спины практиканта смотрели большие зелёные глаза.

– Спасибо вам, Андрей Игоревич, – сказала Анюта, и в глазах её заблестела надежда.

Дверь перед ним раскрылась и с лязгом захлопнулась в другой реальности. Оставляя маленькую зеленоглазую девушку, он погрузился в безумный мир и брёл по нему с непонятно как оказавшимся в руках пакетом.

Попрошайки обступили со всех сторон.

– Курить есть?

– Что, тебе передачу принесли? Угости чем-нибудь.

– Угостить?

Удар угодил в лоб любителю халявы, и тот сбил еще пятерых, прежде чем упасть на пол. Он отдал пакет Усову и пошёл в туалет.

– Дай закурить.

– Дай закурить.

– Закурить?

Стоявшая аудитория, молча, смотрела, как попрошайки корчились на полу.

Удар в стену, от которого треснул кафель. Отчаяние и боль, задевшие сердце.

– Что оборзели, придурки? – дверь раскрылась, в белом халате появился «герой» Ваня.

– Курим мы, – вынырнул из толпы Наумов. И санитар закрыл дверь с обратной стороны, боясь нарваться на неприятности.

«А всё-таки, практикант, ты человек». И глоток дыма снимал дрожь во всем теле. «За что она полюбила такого, как я, и сколько боли ей придется вынести из-за меня».