У Филиппа перехватило дыхание. Нужные слова, как не вовремя застрявшее в ножнах оружие, слишком поздно оказались наготове – страх давил решимость.
«Забирай все… что не тебе… не мне носить! Забирай все, что не мне носить! Забирай все…»
Слова путались в тяжелой голове, но страх начал перемешиваться с азартом: Филипп заметил исчезнувшую улыбку двойника, его вмиг напрягшиеся на шее жилы, когда его голову резко отбросило назад. Старик в зеркале откинул одеяло, и его подвижные запястья неестественно выгнулись, а руки замерли на уровне груди. Так же было и с Филиппом, когда болезнь впервые вмешалась в концерт и сорвала его. Первый раз только для него – публика-дура ничего не заметила. Следующий раз был прозрачен для всех – замершая кисть остановила все полотно и выверенные свободные жесты дирижера так и не смогли снять это заклятие.
«Забирай все, что не мне носить!», продолжал твердить Филипп, наблюдая, как среди спутанных седых волос мелькают оскаленные зубы двойника. Он почти слышал их скрежет.
Спустя неделю после кошмарного сна наяву Филипп так и не провел ни одной репетиции. За тяжелыми шторами в гостиной вставало солнце, тлел угасающий месяц, но комната продолжала молчать. Иногда ее будили нерешительные шаги, твердости которых не хватало, чтобы дойти до рояля. И, в конце концов, старик прикрыл тяжелые двухстворчатые двери своей репетиционной комнаты, полагая, что так будет лучше.
Тем временем, болезнь действительно отступала. Опасаясь возвращения своей муки, Филипп первое время двигался преувеличенно плавно. Он просыпался по утрам, медленно поднимался, потягиваясь, и со смесью тревоги и радости, оборачивался к зеркалу. Избегая любых резких движений, которые могли бы напомнить ему о хорее, старик осторожно перемещался по дню, слушал свои старые записи, пил послеобеденный кофе на разогретом солнцем балконе, и иногда, уже спокойно добравшись до ночи, открывал, лежа в постели, ноты. Его рука поверх одеяла время от времени оживала в воображаемом проигрывании и в зеркале отражалось это плавное радостное движение. Так несколько раз, Филипп подступал к «проклятому месту», и когда, наконец, смог пройти его мысленно, еще больше уверился, что Тот из зеркала начал забирать болезнь.
Потянулись тревожные, с рванными снами, ночи, а за ними еще более тревожные пробуждения. Филипп боялся засыпать напротив зеркала и боялся просыпаться. Всякий раз ему казалось, что вот-вот и отраженный снова сделает что-то, чего не делал Филипп.
Он одновременно боялся и ждал этого – дневная тревога была еще сильнее и губительнее – каждую секунду он ждал возвращения болезни.
Постепенно он начал возвращаться к инструменту. Всякий раз Филипп отвоевывал у страха новый такт и когда вживую прошел «проклятое место», в тот же вечер позвонил в филармонию и договорился о репетиции. Ему вроде бы были рады, но кажется, уже начали забывать – на заднем плане кто-то играл второй Рахманиновский концерт.
Но старик не отчаивался. Всю эту ежедневную обнадеживающую суету, пульсирующую через кончики будто помолодевших пальцев, отравляла только одна мысли – ритуал еще не закончился.
Большой черный мешок, в который предстояло выманить отражение, Филипп спрятал под кроватью. Ложась спать, он всякий раз опускал руку вниз и, сжимая в ослабевающим с каждым его глубоким вдохом кулаке грубую ткань, засыпал.