Законник

– Спасите! Спасите! – раздавался изнутри приглушённый голос трактирщика, перемежавшийся кашлем.

Дым тянуло под дверь. От огня, полыхавшего в метре от законника, было невыносимо жарко.

По лбу Фобоса струился пот. Он со всей одури толкнул дверь, но та не поддалась – видать, замок заклинило.

Огонь охватывал всю комнату. Фобос наглотался дыма и почувствовал, как у него начинает болеть голова. В глазах потемнело, но он плечом попытался выбить дверь. Безуспешно. На улице грянул ещё один выстрел, громче, чем предыдущие. Стреляли из ружья.

– Вытащите меня отсюда! – вне себя от ужаса вопил трактирщик, попавший в западню, – ради всего святого, помогите!

В страхе он забыл, что у него был обрез, выстрелами из которого он бы мог попытаться сломать дверь. А Фобос об этом не догадывался.

– Успокойся, сукин сын, – прошипел Фобос, после чего вновь толкнул дверь. Никакого результата.

Фермер ушёл из трактира вместе с ломом. Очередная оплошность, которую допустил Фобос, разозлила его. Ни единого предмета, который можно было использовать как таран, поблизости не было. А счёт шёл на секунды.

Вдруг он с досадой хлопнул себя по лбу. Всё это время он, придурок, сжимал в руках «Насмешника».

– Лигинар, спаси мою грешную душу и бренное тело! Я не хочу умереть!

Фобос быстро выстрелил по месту, где должен был находиться замок, после чего налёг на дверь. Но произошло то, что заставило Фобоса в страхе отшатнуться от проклятой двери.

Выстрел раскурочил замок в двери, и теперь она не поддавалась. Вообще.

Языки огня уже лизали плащ законника. От жара и дыма сделалось дурно – в глазах двоилось.

– Спасите! Я не хочу умереть, – захлёбываясь истеричным плачем, орал из-за двери трактирщик.

Фобос собрал остатки сил и в последний раз налёг на дверь. Но чуда не произошло.

Страшные, полные страха и отчаянья крики о помощи приглушённо доносились из-за двери. Но законник в ужасе и оцепенении отпрянул от неё и принялся медленно, спиной вперёд отходить назад, к выходу из комнаты.

– Пожалуйста, не дайте мне умереть! – вопил владелец трактира, оказавшийся в смертельной западне.

– Я… Я приведу помощь, – пробормотал себе под нос Фобос, стеклянными глазами смотря на дверь, которую охватило пламя.

А затем развернулся и побежал прочь.

Из комнаты доносились невыносимые крики сгорающего заживо трактирщика. Самая ужасная смерть.

– Чёрт, – бормотал Фобос, спускаясь по лестнице, – Что я наделал?

Фермер действительно смотался. В охваченном огнём трактире нечем было дышать. Задыхаясь едким дымом и минуя пламя на своём пути, Фобос всё же добрался до двери наружу.

Открыв её, он, едва не потеряв сознание и ничего не видя слезящимися от едкого дыма глазами, упал с крыльца, задыхаясь от свежего воздуха.

И тут в его затылок упёрся холодный ствол ружья. А затем щёлкнул взводимый курок.

Фобос лишь глухо простонал.

Дни осады Рубежа

В один день мы узнали, что город окружён. Фронтмены, которых Свиб тайком от Таннегаца послал на разведку, вернулись с донесением, что аборигены окружили город цепью лагерей и наскоро построенных крепостиц.

– Сколько их? – хмуро поинтересовался Тендер.

– Мы сбились со счёту, – ответил Хаймус, который был в разъезде, – нас могли засечь, и…

– Сколько? – повторил Свиб.

– Два десятка тысяч, – подал голос Клайвз Реддвиг.

– Подтягиваются ещё, – добавил Ленгель Штрумм.

Призрак, который был тут же, взялся за голову и тихо застонал. Свиб грязно выругался.

– Во что мы ввязались? – глухо спросил он.

Несмотря на упорные попытки утаить новость о том, что город окружён, слухи разнеслись быстро. В некоторой степени этому поспособствовал и я… Но разве солдаты не должны знать о своём положении? Впрочем, Свибу и Гервицу не удалось найти концов, и я вышел сухим из воды.

Боевой дух солдат упал. Несколько десятков пытались дезертировать, узнав о том, что Рубеж окружён. Идиоты.

– Глядите, наши возвращаются! – ранним утром закричал Юргенс, во время дежурства на стене.

Действительно, несколько всадников в форме фронтменов мерно ехали по направлению к вратам Рубежа. Мы зарядили пистоли, ожидая, что это будет ловушка. Однако…

Лошади замерли в паре десятков футов от ворот. Я пригляделся, и меня чуть не вывернуло наизнанку.

Дезертиры были обезглавлены, а головы они держали в руках, будто чашу для подаяний. На голых черепах калёным железом выжгли какие-то древние аборигенские руны.

– Твою мать, – отворачиваясь, прохрипел Юргенс, – лучше бы я этого не видел.

Тогда же стало понятно, что пути к отступлению отрезаны. Зловещий рок витал над городом.

Ловкач, которого после случая с трактирщиком, держали под замком в старых казематах, умудрился сбежать оттуда.

– Идите и разыщите своего дружка, если он ещё в городе, – сказал мне, Клиффу и Гезу Гервиц после дневных занятий по возведению баррикад, – и пришейте.

– Прям пришить? – недоверчиво переспросил Клифф.

– Да, – пристально глядя ему в глаза, ответил командир, – прям пришить.

С одной стороны, откосить от тяжёлой и ненавистной работы всегда приятно. С другой, без суда и следствия казнить своего сослуживца в такое время казалось каким-то нехорошим предзнаменованием.

– Ладно уж, – пожал плечами Гез, – быстрее начнём – быстрее закончим.

Мы оседлали лошадей и принялись прочёсывать квартал за кварталом. Ловкача нигде не было видно.

Может, он уже покинул город? Я озвучил свои мысли.

– Нет-нет, – покачал головой Клифф, – Ловкач не идиот, он лишь притворяется. Конечно, он знает, что Рубеж в осаде. Я, кажется, знаю, где он может быть.

Мы отправились в сторону складов. Сперва ополченцы, стоявшие в охранении, не хотели нас пропускать. Припёрся их главный. Мы объяснили ситуацию.

– Да похер, – сказал он, махнув рукой, – всё равно воровать уже нечего.

Мы недоумённо переглянулись и проехали на территорию.

Под склады были выделены несколько старых траумгардских казарм, окружённые невысокой каменной стеной. Мы спешились и прошли в первое здание, растворив дубовую дверь. В нос тут же ударил запах сырости.

– Это и есть святая святых Гуна Хагеля, – усмехнулся Гез, напоминая о том, что в каждом докладе помощник коменданта особое внимание уделял тому, что и еды, и боеприпасов, и медикаментов, и тёплых вещей в городе навалом.

Но когда мы открыли дверь, и глаза наши привыкли к полумраку каменных казарм, ужас парализовал наши тела.

– Нет.

Этого не могло быть. Но деревянные навесы, по словам Хагеля ломившиеся от припасов, были практически пусты.

Мы обошли все склады, помещение за помещением. Не всё было так ужасно, как показалось на первый взгляд. В ближайший месяц с голоду мы точно не умрём. Однако, увиденное нами разительно отличалось от слов Хагеля.

– Что будем делать? – спросил я, намекая на грядущее скудное снабжение.

– Гервиц должен быть в курсе, – ответил Клифф.

Боковым зрением я увидел тень, прошмыгнувшую меж двух каменных строений. Рука моя дёрнулась к пистолю, и в следующее мгновение он уже привычно покоился в моей ладони.

Пригибаясь и не разговаривая, мы бесшумно забрались внутрь склада и, под прикрытием полумрака, двинулись наперерез тому, кто, как мы подозревали, был Ловкачом.

Скрипнула дверь, ведущая в кубрик, где хранились остатки солонины. Мы знали, что путь оттуда только один – окно слишком высоко и зарешечено с обеих сторон, а потому уселись рядом с дверью. Изнутри раздался звук, с которым нож срезает мясо.

– Ну, это уже ни в какие ворота, – прошептал Клифф, – нам и так скоро жрать нечего будет.

– Погоди, погоди, – попросил я.

Через несколько минут звук стих. Раздался шелест шагов по направлению к двери. Та вновь скрипнула, я вскочил, схватил вора и повалил его на землю. Клифф и Гез тут же приставили пистоли к затылку пойманного.

– Это не он, – расстроенно простонал я, переворачивая воришку на спину.

Да, это был не Ловкач. Какой-то доходяга в форме ополченцев воровал еду себе на обед.

Он слёзно просил ни о чём не рассказывать, но, прежде чем мы приняли решение, в казарму вошли другие ополченцы и их командир. Они схватили паренька и потащили его, а затем вернулись за мешком. В самых расстроенных чувствах мы оседлали лошадей и отправились в сторону полковых столовых.

◆ ◆ ◆

Ловкача мы задержали неподалёку оттуда. Он сидел вглуби заброшенной, заросшей акациями улицы и ел вареное мясо, которое утащил прямо из котла.

– Будете? – усмехнулся он своей фирменной улыбкой идиота.

Мы робко переглянулись. Никому не хотелось стрелять в Ловкача… почему-то.

– Убирайся из города, Ловкач, – наконец, сказал Клифф.

– Зачем это? Чтоб мне голожопые башку срезали? Ну нет.

– Нас послали прикончить тебя.

Ловкач откусил кусок мяса. У меня потекли слюнки.

– Неужели? – невозмутимо спросил он, жуя.

Мы подошли ближе, достав пистоли.

– Так вы будете стрелять или нет?

Клифф приставил пистоль к голове Ловкача. Тот с интересом посмотрел на своего бывшего товарища.

– Не, – горестно пробормотал Клифф, опустив оружие, – я не могу. Он же из наших.

– Из «ваших»? – спросил Ловкач, вытирая руки о мешок и рыгая, – из кого это, из «ваших»?

Мы не смогли выстрелить. Даже я. Каким бы неприятным типом не был Ловкач, он всё же был одним из нас. И хотя я совсем не знал этого человека, моя рука тоже не поднялась стрелять в своего.

Ловкач медленно поднялся, завязал мешок и ушёл, не попрощавшись. Больше мы его не видели. И никто не видел. Так что никто и не мог обвинить нас в том, что мы не выполнили задание.

◆ ◆ ◆

Любопытно, в какой момент всё начало разваливаться?

Это непростой вопрос. Даже сейчас, я в глубине души понимаю, что не хочу на него отвечать. Ведь, несмотря на посеревшие лица моих сослуживцев, на отощавших ополченцев, на жиревшего день ото дня Хагеля, на всё чаще срывавшегося Гервица, у меня было укрытие от мирских невзгод.

Практически каждый вечер я уединялся с Сегеттой в том самом заброшенном доме. И всё было хорошо. Ни аборигены, ни ежедневно скудневшие порции обеда, ни накапливавшаяся от недосыпа усталость не могли меня сломить. Тогда я и вправду верил, что в будущем всё будет хорошо. У меня была надежда. Забери у человека надежду – и он больше не человек.

Аборигены ходили на приступ несколько раз в течение месяца. Первую атаку мы отбили, по-прежнему не дав им забраться на стены.

Но со второй так не вышло. Их было больше, в несколько раз больше, чем раньше. И у нас просто не хватало людей, чтобы всех перестрелять. А линия наступления растянулась по всему северо-западному направлению. И Криспу пришлось спешно поднимать ополченцев на стены, чтобы те оттеснили наступавших. Не знаю, были ли у рыжего дьявола двойники, но в той атаке я видел его неприлично часто. Он не замолкал ни на минуту, бегая туда-сюда, хлопая наших по плечу и подбадривая напуганных солдат. И все воспаряли духом, когда Крисп оказывался рядом. Такой вот был человечище.

А у нас пошли первые потери.

Аборигены влезли на стену. Завязался бой. Хаймус схлестнулся с отрядом врага, размахивая факелом.

– Отступайте, парни! – орал он.

Мы отступали, помогая ополченцам забраться на стену. Хаймус не давал голожопым добраться до баллисты. Фактически, в одиночку он задержал свыше тридцати человек, размахивая то факелом, то пистолем, и изредка делая меткие выстрелы – патронов-то было мало.

Мы уходили на другой участок.

Раздался стон, полный боли.

– Не оборачивайся, – прошептал Юргенс. Но я обернулся. И увидел, как Хаймус, стоя на коленях, пытается затолкать свои кишки обратно в живот. А затем ему отрезали голову. И лишь после этого ополченцы подоспели и отбили баллисту.

Мы ничего не могли с этим поделать. Ленгеля Штрумма ранило метательным топором, и он отбыл в госпиталь. Расставшись с единственным другом, Клайвз Реддвиг стал печальным и замкнутым. Мне было жаль парня. Он был хорошим человеком и прекрасным стрелком.

После того, как атака была отбита и последний абориген, испустив предсмертный вопль, быль застрелен, я вдруг со всей ясностью осознал, что город обречён.

Нам не выстоять. Их слишком много.

И все чётко понимали это. Мы глядели в осунувшиеся лица друг друга, в которых читался страх. Страх, которого не было в те дни, когда защита Рубежа представлялась нам отпуском за чужой счёт. Но с этого момента всё резко переменилось.

Стихли разговоры и шутки. Мы пили, чтобы заглушить душевную тоску. Фронтмены всё чаще ввязывались в драки с ополченцами и друг с другом, проклиная город, в котором оказались заперты. А кровавые полотнища аборигенов уже высунулись из-за горизонта и вонзались прямиком в низко нависшие свинцовые тучи.

После нескольких атак, которые нам удалось отбить лишь благодаря тактическому гению Гаунса Криспа, мы поняли, что это и не атаки-то были вовсе. Аборигены лишь прощупывали слабые участки обороны Рубежа.

Несколько раз мы седлали лошадей и выезжали за стены города, нападая на телеги с провиантом, любезно оставленные аборигенами. После одной такой вылазки, в которой участвовал и я, мы притащили всё добро в столовую. Нужно было накормить людей, так как запасы провизии в Рубеже практически иссякли.

– Выбросьте это, – заявил Призрак, который в тот день был в наряде по столовой.

К слову, когда Призрак там дежурил, нам всегда давали чуть больше еды, чем обычно. Сначала я не понимал, почему, но затем обратил внимание, насколько сильно командир «Тишины» похудел за время осады, и мне всё стало ясно. Война действительно показывает, кто есть кто. Об этом я часто задумывался, натыкаясь на лоснящегося и жирного Хагеля, уже не вмещавшегося в свои доспехи.

– Выбросить? – тупо переспросил я, – зачем?

– Оно отравлено.

Захваченное мясо дали попробовать собаке, с которой возился Клайвз.

Через час с небольшим та издохла. Ещё один удар для бедолаги Реддвига… Отобрав у него лопату, мы сами схоронили животное.

Таким образом, вся наша вылазка, в ходе которой, кстати, подстрелили Юргенса, закончилась ничем. Клаус, батальонный лекарь, осмотрел ранение и сообщил, что стрела не была отравлена, а, значит, Юргенс поправится. Хоть какие-то хорошие новости.

Спустя несколько дней, аборигены вновь двинулись на штурм. Мною овладело такое безразличие, что не было уже сил целиться, стрелять и снаряжать пистоль после того, как я опустошал его барабан. Я всё делал чисто механически, как машина. Глаза застилала серая пелена.

Вскоре нам пришлось отступить на другой участок обороны Рубежа, ближе к центру города. Всюду были оставлены хитроумные ловушки – Гаунс Крисп позаботился.

Мы оказались на забаррикадированных крышах и стреляли по полчищам аборигенов, сбрасывая на них самодельные бомбы и горшки с зажигательной смесью. Когда боеприпасы закончились, Крисп отдал приказ, решётка барбакана поднялась, и на улицы хлынули несколько рот ополченцев, набросившихся на захватчиков. Всё закончилось в течение нескольких минут.

Я встретился взглядом с Криспом.

– Я болен, – тихо сказал он, пристально посмотрев мне прямо в глаза.

Это были последние слова, которые я от него услышал.

Через несколько дней он скончался, прямо на крепостной стене. То ли неизвестная болезнь доконала рыжего коменданта, то ли нервное истощение, то ли неизвестный яд – до сих пор неясно.

Гун Хагель сиял, когда Криспа зарывали в землю под нестройный хор плакальщиков. Рыжий дьявол выглядел как нелепая кукла с неестественно вывернутыми суставами и некрасивым лицом. Лишь жизнь предавала ему демонический облик. После смерти же он был похож на несчастного циркового уродца.

Возможно, если бы у нас хватило сил начать расследование, мы бы докопались до истины. Но нам было не до этого. Гаунс Крисп был лучшим комендантом Рубежа, надеюсь, на том свете он сможет хорошенько отдохнуть.

Когда мы лишились Криспа, дела стали настолько плохи, что никто прежде и не мог подумать, будто такое возможно. Тусклые небеса рухнули на землю и раздавили нас всех.

◆ ◆ ◆

Приближалась зима. Заморозки сковывали заброшенные каналы, в которых на дне виднелись остатки воды. Серое небо нависло над Рубежом.

Не хотелось делать ровным счётом ничего – лишь лежать и ждать, когда Мортар призовёт в своё царство.

Тёплых вещей, остававшихся в городе, не хватило на всех. На любую критику, новый комендант Рубежа, чьё место занял Гун Хагель, не реагировал, отвечая, что мы непременно стойко встретим все невзгоды и одолеем супостата.

С самого начала он не скрывал презрительного отношения к фронтменам, считая, что слишком вольготно нам жилось под началом Гаунса Криспа. Поэтому теперь нам урезали и без того скудное довольствие и бросали на самые опасные участки. В наших рядах ропот не поднимался лишь по той причине, что всем было уже наплевать, что будет дальше. Плевать мы хотели на то, выберемся ли мы живыми или нет. Всё выветрилось из головы. Лишь смерть казалась разумным исходом происходящего.

В ходе одной атаки я расстрелял все патроны, что у меня были. Пистоль щёлкнул несколько раз. Я тупо таращился на аборигенов, что бежали в мою сторону, размахивая топорами. Безразличие полностью сковало моё тело. Я стоял и смотрел на приближающуюся смерть.

Чья-то сильная рука выдернула меня из оцепенения. Я неловко распластался на земле и увидел, как Призрак бросился на голожопых ублюдков и ловко порезал их на куски своей саблей, раздобытой где-то в недрах старых оружейных Рубежа.

– Порядок, солдат? – спросил он, помогая мне встать.

– Да. Спасибо, – отчеканил я пустым голосом.

Йекс серьёзно посмотрел мне в глаза.

– Суровые времена, правда?

– Да. Суровые.

– Но мы выберемся. Мы точно должны выбраться, солдат. Нет такой ситуации, из которой бы не выбирался фронтмен.

Несколько секунд я молча смотрел на Призрака.

– Скажи это Хаймусу, – тихо ответил я.

Рота «Тишина» постоянно оказывалась на острие атаки. Похоже, Гун Хагель не знал значения слова «разведка». Парни то и дело попадали в переплёт. Йекс Фельдеганс и его заместитель, коим стал Клайвз Реддвиг, несколько раз отчаянно спорили с Гуном Хагелем, чтобы тот перестал бросать их на самые опасные участки. Но новый комендант был глух к доводам своих оппонентов.

– Пока я здесь командую, вы меня слушаете, – вот и всё, что отвечал этот кретин.

Однажды во время небольшой стычки внутри города с отрядом аборигенов он прислал нарочного с депешей Фельдегансу. Мы все – я, Эрвинд, Свиб, Таннегац, Клайвз, Юргенс – были там и видели, как Йекс изменился в лице, когда прочёл её. Клайвз подошёл к командиру, и они о чём-то пошептались.

– Жирный боров хочет нас всех тут похоронить, – ледяным тоном сказал Призрак, разорвав депешу на мелкие клочки, – он отдал приказ, согласно которому я и мои люди должны залезть в пасть к медведю и сдохнуть ни за грош собачий.

– К чёрту Хагеля, – пробормотал Эрвинд.

Все подхватили. Йекс и его люди были первыми, кто вышел из повиновения коменданта в осаждённом городе. Несмотря на то, что Гун Хагель пытался разнести слухи о восстании, Призрак был умнее его, а потому вскоре абсолютно все – и фронтмены, и ополченцы поняли, что в действительности представляет собой Хагель. И тогда жирдяй попытался по-новому обыграть ситуацию. Отныне ополченцы вообще не выполняли своих прямых обязанностей и почти не участвовали в боях.

Всем занимались фронтмены. Они работали за троих. Все наряды были на фронтменах. Все пикеты и патрули – тоже. Во все самые опасные бои бросались фронтмены. Ополченцам жилось вольготно. А вот в наших рядах пошёл раскол.

Все возненавидели Йекса Фельдеганса, несмотря на то, что лишь благодаря отчаянной выучке его парней город до сих пор стоял. Лишь фронтмены из роты «Тишина» были всегда сыты, накормлены и готовы к бою. Рота потеряла убитыми всего двоих, ранеными – троих, в то время как в других подразделениях полегло по десятку человек. Ханготский батальон, который тоже затыкал собой все дыры, лишился трети бойцов.

И когда Призрак понял, какая именно петля затягивается вокруг его шеи, он сделал единственно верное решение – взял с собой Свиба и избил Гуна Хагеля и его помощников до потери сознания. Этот шаг был крайне рискованным, однако Хагель, слишком трусливый по природе, намёк понял, и вскоре фронтмены смогли вздохнуть полной грудью. Это всё я узнал много позднее, от самого Свиба. Йекс Фельдеганс предпочитал всегда оставаться в тени. На то он и был хорошим разведчиком.

◆ ◆ ◆

Я по-прежнему виделся с Сегеттой, но сил хватало лишь на то, чтобы поцеловать её несколько раз и уснуть, едва голова коснётся подушки. О какой любви могла идти речь в подобных ситуациях? Каюсь, я бы не заметил, если бы Сег просто исчезла из моей жизни. Однако, иногда, в самые безмятежные дни, когда нам выдавали чуть больше еды, чем прежде, а у убитого сослуживца можно было урвать что-то из тёплых вещей или патронов, я стискивал Сег в своих объятиях, и нам было хорошо. Я тут же забывал о том, что скоро мы все погибнем страшной и мучительной смертью. Были лишь мы вдвоём – и ничего более.

– Покажешь мне горы, фронтмен? – ворковала Сегетта. И в такие моменты я примирялся с ужасным настоящим.

Ленгель Штрумм вскоре выписался из лечебницы, и Клайвз Реддвиг повеселел.

Но ненадолго. Аборигены умудрились раздобыть баллисту, и в ходе одной атаки огромная железная стрела снесла голову Штрумму.

Тогда я думал, что бедолага Клайвз сойдёт с ума. Этого не произошло, но что-то в его голове, тем не менее, щёлкнуло. Он стал делать вид будто и не видел, что Штрумм погиб. От одного учёного, посещавшего Оштераус пару лет назад, я узнал, что человеческая психика блокирует самые неприятные воспоминания, лишь бы не дать человеку сойти с ума. Нечто такое, видимо, происходило и с Клайвзом. Ленгель Штрумм никогда не существовал в его жизни, и никогда у него не отрывалась голова прямо на глазах его товарища.

Ханготский батальон был обескровлен. Множество ополченцев полегло в ходе боёв, когда мы пытались удержать внешнюю стену. Однако, я благодарил Мортара за то, что не призвал в своё царство оштераусцев. Мы, видимо, были не так интересны для бога Смерти. Во многом это была заслуга, как я уже говорил, Призрака, отчасти – Свиба и Гервица.

Тем не менее, бои велись уже не на втором, а на третьем кольце обороны. Нам принадлежала лишь крошечная часть города. С другой стороны, у нас просто не хватало ни сил, ни людей, ни боеприпасов, чтобы оборонять нечто большее. Аборигены вовсю бродили по Рубежу, и иногда, во время патрулей, нам удавалось схватить нескольких из них. Но что делать с ними мы не знали, а потому, чаще всего, отпускали или убивали. Мы не могли брать пленников в рабочие бригады, потому что еды на всех не хватало.

Я удивлялся, как кто-то вообще может сохранить надежду на то, что доживёт до завтра. Особенно меня впечатляли Юргенс и Крид. Они решили держаться вместе, постоянно делили остатки табака и пороха друг на друга, шутили и смеялись. Да и мне, признаться, становилось легче, если эти прохиндеи оказывались рядом. Порой их весёлый настрой передавался остальным. Так и выживали.

Тендер Свиб, Призрак и Гервиц подолгу беседовали, обсуждая незавидное положение, в котором мы оказались. Эрвинд Гез тоже притих, что совсем не было на него похоже. Вместо нормального пива и вина, пусть и разбавленного, нам стали подавать лошадиную мочу. В мясе, которое и так было праздником для нас, всё чаще находили омерзительных личинок. От поноса постоянно страдала по меньшей мере четверть личного состава, включая ополченцев. Лекари валились с ног, оперируя раненых, но у них не хватало лекарств и инструментов, чтобы поставить всех на ноги. Медленно, но верно наши ряды редели. Клаус осунулся и побледнел, но всё же до конца выполнял свои обязанности лекаря. Однажды он рухнул без сознания прямо во время операции. У другого лекаря отказало сердце. Дела шли всё хуже и хуже с каждым днём.

Всё же, самое неприятное касалось снабжения. Размышляя о тех днях, я осознаю, что именно еда занимала все наши помыслы.

Что-то было можно выращивать внутри самого Рубежа, и в своё время Гаунс Крисп рассчитывал проводить отступление таким образом, чтобы не дать врагу захватить фермы и огороды. Урожай уже давно поспел, но убирать его было некому, так как всё население, от мало до велика, было вовлечено в оборону.

Все планы пустил под откос наш любимый Гун Хагель. Не холодно ли ему в аду? Этот боров был настолько туп, что позволил аборигенам поживиться запасами зерна и овощей, которых хватило бы на то, чтобы держать оборону ещё несколько месяцев. Стали возникать разговоры о том, что стоит «разобраться с комендантом по-свойски». Однако, все были слишком обессилены, чтобы планировать заговор. Да и Призрак рубил на корню подобные разговоры, говоря, что без Хагеля всем нам конец, и что пока к этому жирному ублюдку хоть кто-то из местных прислушиваются, у нас есть шансы выжить.

Но шансов не было.

Сколько же всё это длилось? Я потерял счёт времени. Четыре месяца, пять? А может, всегда? Я уже не помнил прежнюю жизнь.

Я не помнил вкуса чистой воды, потому что последнее время пил только дурно пахнувшую тухлую жижу – да и та выдавалась по талонам.

Мы жевали гнилую картошку и чёрствый хлеб, да и тем не могли наесться. Все птицы были убиты, ощипаны и съедены. Все дикие яблоневые и грушевые сады были выпотрошены. Когда кончилось сено, и лошади стали падать, мы стали есть лошадей. Время тянулось чертовски медленно. Мы шли оборонять Рубеж, имея лишь один, максимум два запаса патронов. Горы трупов вырастали на городских улицах, и мы всё чаще использовали их вместо мешков с песком. Чудо, что я не сошёл с ума от увиденного. Или, всё-таки сошёл?..

◆ ◆ ◆

– Я не люблю тебя, Эйдель, – сказала мне Сегетта после того, как мы лежали в кровати и молча смотрели в резной потолок.

Если бы я нашёл тогда хоть какие-то слова, она бы, возможно, и не ушла. Выждав минутную паузу, Сег поднялась, оделась и оставила меня одного. Задул сквозняк. Показалось, будто кто-то вполголоса позвал меня по имени.

Мне всё было безразлично. Я думал лишь о том, как не свихнуться в этом голодном, замерзающем голоде. Я больше не думал о том, как выжить и вернуться назад. Не сойти с ума – вот, что самое главное. Плевать на Сег. Я даже не думал о ней в тот момент. Я думал о парнях, которые просто пускали пулю в лоб или шагали с трёхэтажного здания вниз. Шесть самоубийств за последнюю неделю.

«Рекорд», – подумал я, невесело усмехнувшись. Все там будем.

Мы знали, когда нас будут атаковать. Молча и вяло поднимались на стены. Стреляли, затем схлёстывались врукопашную. Сквозь боевые кличи аборигенов не пробивались приказы наших командиров. От ханготского батальона остался один взвод. Все были слишком измотаны, голодны и обессилены. Никакой надежды на то, что луч света взойдёт над Рубежом, и мы выберемся отсюда живыми, не оставалось.

«Я не люблю тебя, Эйдель» – вновь и вновь слышались мне слова, на которые я поначалу не обращал внимания, но которые со временем резали сердце больнее кинжалов.

Я слышал их в обречённом шёпоте сослуживцев, чьи лица превратились в потускневшие наброски безумного художника. В тоскливом завывании ледяного ветра в кронах тополей, с которых облетела листва. В скрипе болтавшихся окон заброшенных домов. Холод пробирал до костей, с тёплыми вещами были проблемы, и мы постоянно обменивались зимней одеждой друг с другом. Всё равно несколько человек подхватили воспаление лёгких. Один патрульный замёрз насмерть.

Я часто видел Сегетту, потому что наших осталось не так много. Она побледнела, но всё ещё была чертовски привлекательна. И она ушла из моей жизни.

А все мои мысли были заняты только ней. Лишившись единственной радости, единственного проблеска счастья, я окончательно растворился в окружающем безумии. Хорошо помню лишь один эпизод, который произошёл после того, как Сегетта ушла от меня.

Юргенс и Крид заступили в дальний пикет. Этим закадычным весельчакам, которые постоянно подбадривали друг друга и всех остальных, пришлось взять на себя роль разведчиков, рассчитывая предугадать атаку аборигенов. Рота «Тишина» тогда подхватила какую-то заразу и полным составом лежала в лазарете. Призрак был со своими бойцами, пытаясь хоть как-то их подбодрить. Но он никому не позволял выдернуть своих людей из постелей и лишить их скудного довольствия.

Инфекции тоже косили наши ряды. Очень много ополченцев либо умерло в результате болезней, либо получили страшные увечья до конца дней своих. Для многих конец дней наступил быстрее, чем они рассчитывали. Призрак, хоть и заботился о своих людях, всё же пропустил масштабный случай дифтерии в рядах своей роты.

Распахнутые городские ворота должны были приманить аборигенов. Мы не рассчитывали ни на что, просто надеялись хоть немного поживиться.

В случае, если аборигены действительно войдут в город с восточной стороны, Юргенс и Крид должны были с помощью волшебного стекла и зажигалки подать сигнал на смотровую будку, в которой сидел Эрвинд Гез. А тот бы поднял по тревоге ополченцев, которые устроят аборигенам взбучку.

Но Эрвинда Геза не было в смотровой будке. Десять раз Юргенс и Крид светили впустую, пока Гез пьяный валялся в свинарнике. Парни попытались укрыться, но аборигены быстро их нашли.

Гибель фронтменов была страшна – их сварили в кипящей смоле, выколов перед этим глаза и сняв скальпы.

Мы наткнулись на трупы много позже, когда уже покидали Рубеж, и с трудом признали в убитых Юргенса и Крида. Никто ничего не сказал ни тогда, ни после. Ни у кого не нашлось нужных слов.