Всё было готово к обороне. Аборигенов много, но у них не было доспехов. Пули должны были превратить их тела в решето. Неподалёку от Юргенса на стену втащили самопальную пушку, стрелявшую картечью – вблизи она устроит настоящую мясорубку.
Я никак не мог унять дрожь в руках. Да и никто из наших, в том числе и Лейхель со Свибом, не мог оставаться хладнокровным. Одно дело – нападать на небольшие банды разбойников в лесах и деревнях, и совсем другое – глядеть, как чёрная лавина медленно движется к стенам города, который нам предстоит защитить. Нас совсем не к этому готовили…
Но всё же, вперемешку со страхом, я ощущал и азарт. Азарт воина перед битвой. Безумную жажду крови. Желудок крутило вовсе не от голода. Мне хотелось убивать.
И я ощущал себя частью чего-то большего. Я смотрел по сторонам и видел сосредоточенные лица своих товарищей по оружию, осенявших себя знамением Мортара, бормотавших молитвы, шутивших, подмигивающих друг другу. Всё-таки, настроение тогда царило боевое. Было чертовски страшно, но в то же время мы с нетерпением ждали начала атаки.
– Гервиц, – вдруг обратился Свиб к командиру.
– Да?
– Разреши парням покурить.
– Чёрт с ним, пусть курят. Только маскируйте огонь.
Когда лёгкие наполнились дымом, сразу стало спокойнее.
– И дым, дым два раза в себя тяните, чтобы поменьше чадило, – посоветовал Свиб.
Сделав несколько затяжек, я услышал утробный бой барабанов аборигенов. Сердце ушло в пятки. Я затянулся так, что кашель сотряс мои лёгкие.
– Помоги им Мортар, – глухо пробормотал Свиб, щёлкая затвором своего пистоля. После чего плотоядно улыбнулся. По стенам пронёсся одобрительный гул.
◆ ◆ ◆
Нет никакой нужды описывать то, что происходило в ту ночь. О битвах исписаны тысячи страниц многих книг. Скажу лишь одно – наступление длилось довольно долго.
Я не военный хронист, а потому не могу быть объективен в вопросах первой атаки на Рубеж, так как сфокусировался лишь на том, что происходило на вверенном мне участке стены. Мы отбили атаку – это всё, что я могу сказать точно. В темноте трудно уследить за перемещением основных сил противника.
Всё происходило куда обыденнее, чем я ожидал, рисуя в голове страшные картины того, как аборигены забираются на стены Рубежа и устраивают кровавую резню. Ни один голожопый не добрался до стен. Их боевые порядки были сметены первыми же перекрестными залпами баллист. Аборигены отступили, желая перегруппироваться. После чего двинулись в сторону стены несколько другим путём, полностью защитившись от огня баллисты на башне Гауза.
Стрелки произвели два выстрела, но камни лишь разметали землю и ушибли с десяток местных жителей, двигавшихся ближе всего к ней.
Но когда противник достаточно близко приблизился к чёрным стенам Рубежа, и мы уже могли различить отдельных аборигенов в массе войска, с Остенгеззких врат послышалась команда одного из взводных ополченцев. Раздался свист – то небольшое облако стрел взмыло над степью и рухнуло вниз.
Ни щитов, ни доспехов у них, как я говорил, не было. Оставив десяток раненых корчиться и орать от боли в степи, они упрямо двигались дальше. Залпы повторились. Баллиста с башни Рахта выбрала момент и в очередной раз сломала их строй, положив одним залпом с полсотни врагов.
Мы ликовали. Боевые кличи витали над стенами Рубежа как орлаки. Я тогда впервые сорвал голос. А голова кружилась от того, что я постоянно орал, и в лёгких не оставалось воздуха.
Лучники продолжали стрелять, нанося ощутимый урон врагу. Крисп говорил, что тогда в наступление пошло две или две с половиной тысячи аборигенов. По моим скромным подсчётам, до стены смогли добраться чуть больше половины их войска.
Они били в свои жуткие, обтянутые человечьей кожей, барабаны, орали омерзительные проклятья и пытались приставить лестницы к чёрным стенам.
– Ждём, – сказал Свиб.
И в тот момент, когда лестницы оказались зафиксированы и первые атакующие, размахивая дубинами и топориками, полезли наверх, мы, дождавшись команды Свиба, дали практически синхронный залп.
Когда дым развеялся, подстреленные аборигены неловко повалились с лестниц, обрушиваясь на тех, кто только на них вскарабкался.
Так повторялось несколько раз в течение часа. Когда враги безумным потоком ринулись на лестницы, Гервиц, недолго думая, приказал пустить в ход пушку. Боги, такого залпа мне не доводилось видеть ни до, ни после. Пушка исторгла из себя огонь и куски железа, а грохот выстрела сотряс стены Рубежа. Когда дым рассеялся, мы увидели, что треть лестниц просто превратилась в щепки, а те, кому не повезло оказаться в зоне поражения – в кровавые ошмётки, неуклюже сползавшие по чёрным стенам и силившиеся схватиться за какой-нибудь уступ.
– Омерзительно, – пробормотал Юргенс, глядя, как обрубок аборигена единственной рукой цепляется за кладку стены и медленно ползёт вниз, истошно крича от боли и оставляя кровавый след на чёрной стене.
Они пытались повторить атаку во второй раз, но мы, распалившись, расстреляли ублюдков ещё на подходе к лестницам. Вскоре им это надоело, и армия местных дрогнула, оставив под стенами Рубежа, по меньшей мере, тысячу трупов. У волков-трупоедов будет пир.
– Это ещё не победа, – меланхолично пробасил Свиб, глядя на то, как остатки аборигенов убираются в сторону северо-запада, – это далеко не победа.
Как же он был прав…
Но мы были рады. Первая атака завершилась. Мы прошли боевое крещение. Несколько раз мы выстрелили в воздух из своих пистолей и ружей.
– Ура!
Всеобщее ликование захватило Рубеж.
◆ ◆ ◆
На радостях весь следующий день мы пили. Никто не мог сказать нам что-то против. Первая атака была отбита без потерь – лишь один из стрелков баллисты сломал палец, сунув его в механизм орудия. Да и боеприпасов мы потратили немного, что не могло не радовать.
Владелец таверны сперва пытался взять с нас деньги за выпивку.
– Какого чёрта? – вспылил Эрвинд Гез и пошёл разбираться.
Это притом, что Гез вообще произвёл меньше всех выстрелов по неприятелю. Он припёрся под самый конец атаки, и от него несло перегаром так сильно, что, пожалуй, у аборигенов закружилась бы голова, окажись они на стенах. Но в бою он проявил себя неплохо, и ни Гервицу, ни Свибу не в чем было его упрекнуть.
Так что за выпивку тогда мы не платили.
Зато трактирщик отыгрался на ополченцах, из-за чего те стали косо на нас смотреть. Но мне не было до этого никакого дела.
Спустя несколько часов, когда алкоголь полностью выветрился из моей головы, я разыскал Сегетту. После жаркого поцелуя, она пожаловалась, что им всю ночь пришлось стоять под стеной, слыша лишь звуки выстрелов да крики раненых и убитых за стенами Рубежа.
– Но кричите вы славно, – отметила она.
– Ты тоже. В постели, – я подмигнул. Сегетта залилась смехом.
Девица рвалась в бой… но меньше всего мне хотелось бы, чтобы её подстрелили.
Вновь потянулись размеренные дни. Аборигены не высовывались. Я проводил время то на учениях, то за игрой в растлер со своими дружками, но в основном – с Сегеттой. Спал я тогда крайне мало, по вполне понятным причинам. Да и не ел почти ничего. Любовь вскружила мне голову. И всё было бы хорошо, да только Свиб однажды отметил, что до нас не добрался уже третий караван с припасами. Он хотел выбрать нескольких фронтменов и послать на разведку, но Гервиц не разрешал, предпочитая подождать.
– Нет смысла привлекать излишнее внимание, – говорил командир, и Тендер угрюмо с ним соглашался. Гун Хагель денно и нощно проверял склады с боеприпасами и долгохранящимся провиантом и отмечал, что в Рубеже всего в избытке.
Однако над горизонтом собирались тёмные тучи. И глядя в бескрайную степь, блестевшую обглоданными костями убитых, я понимал, что это лишь затишье перед бурей.
Глава 21
Танго разбудил законников через два часа.
В бирденских горах уже разливался красивейший закат. У Фобоса трещала голова – он ненавидел просыпаться вечером.
Фронтмены уложили поклажу на лошадей и двинулись в путь. Послезавтра утром они уже должны выйти к границе. Оставалось лишь пересечь тропу Дерсвелла, крайне опасный путь через ущелье Форлорн.
За пару часов солнечный шар уже спрятался за горизонт. Наступала ночь.
Ещё одна ночь, которую предстояло пережить любой ценой.
Раньше Фронтир был едва ли не самым безопасным местом на всём Баледоре. Теперь же те, кто защищали закон, в любую минуту ожидали пули от других защитников закона. Фронтир пожирал самого себя. Слова Ларка поневоле всплывали в голове у членов отряда.
Вскоре законники добрались до перекрёстка. Поехав по прямой можно было значительно выиграть в скорости и достичь тропы Дерсвелла за час с небольшим. Но это был самый опасный путь, так как пролегал через широкое голое плато. Уйти от преследователей, в случае чего, там было решительно невозможно.
Второй путь петлял и спускался ниже. Горная тропа была опасна, но поросла деревьями и кустами, так что в случае погони там можно было легко спрятаться.
И законники вновь принялись спорить, но на сей раз мнения разделились строго полярно.
Над перекрёстком возвышался памятник Мортару, восседающему на троне смерти, сложенному из проклятых душ. Высотой в десяток футов, не считая постамента, он был сложен из чёрного, как стены Рубежа, камня и был отлично виден со всех сторон. На постаменте были выбиты слова из старой литании чёрных стрелков: «При виде зла душа моя ликует».
Одноногий и Хорнет решили как всегда проявить осторожность, а потому напирали на то, что ехать непременно нужно низом.
– Мы п-правда потеряем пару часов, но это безопасней. И для нас, и для Оштерауса, – говорил Одноногий.
В противовес этому Танго лишь отпускал едкие комментарии и передразнивал Одноногого, припоминая, что днём он говорил совсем другие вещи.
Фобосу же вообще было безразлично, и поначалу он с интересом наблюдал за перепалкой, изредка вставляя свои комментарии. Законник внимательно изучал древние этельвельдские письмена на памятнике и смотрел на грозный лик бога Смерти. В былые времена от зловещего каменного изваяния у него бы перехватило дух.
Сейчас же воплощенный умельцем истукан выглядел жалко. А витиеватая резьба, покрывавшая и постамент, и доспехи, и огромный щит Мортара, и его доспехи с шлемом-черепом смотрелась неуместно. Рассчитанный на то, чтобы внушать страх всякому проходящему по перекрёстку и заставлять преклонять колени, памятник ныне не справлялся со своей задачей и выглядел лишь грустным обломком прежних времён.
И прежней жизни, полной суеверий, предзнаменований и прочей чуши.
Законники продолжали ожесточённо спорить. Вскоре Хорнету это надоело.
– Мы лишь теряем время по вашей милости. Неужели вы настолько глупы, что вам хочется вновь спорить ни о чём даже сейчас?
Он повернул коня и двинулся по нижней тропе. Одноногий последовал за ним, а следом и Фобос. Танго сначала пожал плечами и тоже пристроился к колонне, но мгновение спустя резко развернул коня и галопом помчался по другому пути.
– Неужели он н-настолько идиот? – раздражённо спросил Одноногий.
– Он сумеет за себя постоять, – ответил ему Фобос.
– Да п-плевал я на него, Фоб. Зачем он пытается нас вы-вы-выбесить? Что с ним стряслось? Он же б-бросается на всех по-последние два дня.
– Потому что Фронтиру пришёл конец, а с ним и конец разгульной жизни Танго, – хмуро подал голос Хорнет, – Что ему делать теперь? Половина его дружков разбежалась, а другая лежит в земле. Раньше девки, едва завидев Орвиса, тут же раздвигали перед ним ноги, а теперь их днём с огнём не сыщешь. Да и в долг никто не нальёт. Вот он и бесится. Но всё без толку.
И три законника, молча, медленно двинулись по петляющей тропе.
В некоторых местах она была так узка, что их лошади боялись ступать на неё. Тогда приходилось спешиваться и понукать их.
Одноногий старался не смотреть вниз, в манящую темноту ущелья, да и Фобосу было не по себе при мыслях о том, что при единственном неверном движении он может сорваться и полететь вниз.
Один лишь Хорнет был полон мрачной решимости и упрямо двигался вперёд, стараясь не задерживаться в столь опасном месте.
Вскоре тропа заметно расширилась, и законники забрались в сёдла.
По обе стороны от дороги густо росли колючие кусты буша. Двигаться до тропы Дерсвелла предстояло в течение нескольких часов, и впереди законников ожидал ещё один не менее трудный переход по узкой тропе, опасно нависшей над ущельем.
Вскоре дорога пошла в гору. Все почувствовали некое облегчение, даже Фобос. Однако разойтись со встречным отрядом здесь было решительно невозможно, несмотря на возможность засесть в кустах и переждать. Всегда был риск оказаться обнаруженным. А стрелять по противнику и в то же время молиться всем богам о том, чтобы не споткнуться и не улететь в ущелье далеко не самое приятное дело в этой жизни.
Фобосу было скучно. Одноногий совсем притих, да и Хорнет был не из тех, кто любит помолоть языком. Он подумал о том, что Танго, быть может, уже давно мёртв.
– Мы будем ждать Орвиса, когда выйдем к главной тропе? – спросил он.
Хорнет несколько секунд молчал, после чего прокашлялся и задал встречный вопрос:
– Зачем?
– Хорн, я задал вполне ясный вопрос, – стальным голосом процедил Фобос.
– Он выбрал наиболее короткий путь во всех смыслах, – пожал плечами Хорнет, – так зачем нам его ждать, если он добрался туда, куда хотел, раньше нас?
Больше он ничего не сказал. Фобос попытался завязать разговор с Одноногим, но тот отвечал на расспросы вяло и неохотно, так что законник плюнул на это дело, и, чтобы скоротать время, принялся гонять собственные мысли у себя в голове.
О чём думал Хорнет? В полной ли мере отступила от него меланхолия, пожиравшая командира, когда тот гнил у себя в комнате и сверлил потолок взглядом?
И если да, то как он заставил себя вновь сесть в седло?
То, что он говорил – бред полоумных проповедников. Всем остальным фронтменам явно было наплевать на эсхатологические размышления Хорнета. Но разве значило это, что его мысли были менее ценны, если они вернули его к жизни?
Фобос ушёл в совсем иную степь своих рассуждений. Как вообще можно оценивать мысль, если она подобна вспышке грома посреди затянутого облаками предрассудков разума? А иногда мысли и вовсе похожи на бесконечно текущую в одном ей известной направлении реку.
И у каждого человека свои мысли. Это до сих пор казалось Фобосу самым удивительным в природе.
Действительно ли боги, создавшие людей, настолько всемогущи, что были способны сделать каждого уникальным и непохожим друг на друга?
Но настолько ли все люди уникальны, как заявляли некоторые религиозные проповедники и редкие безумные отщепенцы, периодически навещавшие Оштераус?
Что уникального в людях? Веками они совершают одни и те же поступки, к которым приходят в результате одних и тех же умозаключений.
Так о какой уникальности вообще может идти речь? Понятно, что нищий разум крестьянина несравним с разумом философа древности, но ведь вся плеяда философов мыслит одинаковыми критериями, как и крестьяне. Словно боги создали по одному клише на каждое сословие и принялись безудержно штамповать копии на печатном аппарате, примерно таком, какой они в своё время конфисковали у оштераусских фальшивомонетчиков. Больше крестьян с сильными и крепкими руками и сломленной волей, меньше аристократов, тщедушных и телом, и духом, но злобных настолько, чтобы веками один и тот же порядок неизменно поддерживался во всём мире.
Чтобы одни даже и в мыслях не могли роптать, а другие под страхом смерти не ослабляли хватки.
Так о чём думает Хорнет? О вечной Пустоте, из которой появился мир и в которую он рано или поздно обратится?
Но как можно думать о пустоте, если истинная пустота и подразумевает отсутствие чего бы то ни было – слов, действий, даже мыслей?
Неужели этому сильному и презренному к смерти законнику, не раз заглядывавшему ей в глаза, настолько неприятна мысль о том, что он со всеми своими убеждениями в масштабе великого Ничто значит меньше, чем песчинка в Алагари?
Пройдут сотни лет, плоть мёртвого Хорнета сгниёт и превратится в дерьмо в желудке волков-трупоедов, кости истлеют, а от его мыслей не останется и следа, и никто даже не вспомнит, что когда-то человек с таким именем топтал отвесные скалы Фронтира. А песчинка всё так же будет лежать на тысяче тысяч других песчинок вплоть до скончания веков, и ничего ей не сделается.
А Одноногий? Фобос знал его со времён Рубежа. Он попытался восстановить в памяти события тех лет, но они обожгли его разум. Фобос почувствовал, что сейчас на него вновь набросится приступ.
Небо стремительно краснело.
«Нет-нет-нет!» – испуганно подумал Фобос, зарядив себе пощёчину.
Но приступа не было. Мир окрасился в прежние цвета.
Повезло.
Одноногий… Он много говорит и часто позволяет взять эмоциям верх, но Фобос знал, что в опасную минуту рука стрелка не дрогнет. Он уже не раз доказал это на деле.
Так какие мысли роятся в его голове? Он был из тех, кто цепляется за привычный уклад и не отпускает его до самой смерти.
А теперь всё изменилось в худшую сторону. Больше нет города, которому он отдавал свою жизнь. Больше не было законов, за которые он мог неохотно умереть. Щёлкнуло ли что-то в голове Одноногого при этих мыслях?
Фобос повернулся и посмотрел ему в глаза. Одноногий ответил равнодушным взглядом и пожал плечами, словно говоря: «Нет, ничего».
Внезапно ночную тишину разорвали выстрелы.
– Мортар милостивый… – Хорнет узнал громкие хлопки пистолей Танго. Эти звуки ни с чем не перепутаешь.
Не сговариваясь, законники понеслись галопом, на ходу снаряжая оружие.
Выстрелы звучали всё громче и реже. Законники во весь опор мчались по широкому плато, заприметив вдали высокое дерево, рядом с которым лежал труп лошади. Было уже довольно темно. Грянуло ещё несколько выстрелов, и Одноногий своим острым глазом увидел группу всадников, переваливших за горизонт, а также несколько трупов, лежавших на дороге.
Под деревом весь в луже крови валялся Танго. Заметив фронтменов, он слабо зашевелился.
– Не двигайся, сукин ты сын! – гаркнул Хорнет, слетая с коня. Одним прыжком он оказался около раненого законника и принялся рвать его рубаху, насквозь пропитанную кровью, – Фобос, подсоби!
Фобос и Хорнет аккуратно положили раненого Танго на траву, такую мягкую днём и странно колючую и холодную ночью.
Одноногий тем временем проскакал несколько раз вокруг дерева и доложил, что на горизонте никого нет, и что нападавшие не возвращаются.
Танго хрипел, выпуская кровавые слюни, дёргался и пытался что-то сказать. Хорнет наконец-таки стащил с него рубашку и закрыл лицо руками, испустив протяжный стон.
– Я видел лик Мортара… – прохрипел Танго, – это был Мортар… Два… Глаза… Две луны…
– Помолчи, – прошептал Хорнет.
Всё тело Орвиса было изрешечено пулями, оставившими отвратительные кровоточащие следы.
– Смотри-ка, ни одна п-пуля не прошла навылет, – сказал Одноногий, подсунув руку под захлебывающегося кровью Танго, – это были ублюдки с тропы Дерсвелла. Только у них п-пукалки такого детского калибра.
– Он умрёт с минуты на минуту, – прошептал Фобосу Хорнет, – я не знаю, что делать.
Танго стонал, глядел выпученными от ужаса глазами на фронтменов и тянул к ним свои окровавленные руки, неся бессвязный бред про лик Мортара.
Он всё услышал, и первый раз в жизни ему стало страшно.
Фобос посмотрел на растерянное лицо Хорнета, на Одноногого, который переминался с ноги на ногу рядом и ничем не мог помочь, затем на Танго, готового вот-вот сойти с ума от боли. В его глазах отражалась боль.
И на секунду Фобосу показалось, что эта боль не единственного человека. Что это боль всех людей, разом прошедшая через тело одного фронтмена. И тогда он понял, что пора действовать.
– Одноногий, в моей седельной сумке флакон. Давай его сюда, – бросил Фобос фронтмену, а сам достал из кармана нож и протёр его водкой, – Хорнет, мне нужен огонь и твоя помощь, так что тащи свой хирургический набор.
Хорнет не реагировал, ошарашенно глядя на умирающего Танго. Он бы не вынес смерть ещё одного товарища.
Тогда Фобос зарядил ему звонкую пощёчину.
– Набор. Тащи. Сука, – громко и отчётливо сказал ему Фобос, – хирургический. Он у тебя в сумке.
Не время для субординации.
Хорнет спохватился и побежал за своей сумкой.
Через несколько секунд он уже разводил огонь, со страхом поглядывая на Танго, над которым орудовал Фобос.
Законник закурил папиросу, чтобы унять дрожь в руках, после чего подмигнул уже вступившему на тот свет Орвису и сказал:
– Я тебя вытащу, чертяка.
Что произошло дальше, Фобос смутно себе представлял. Словно какая-то потусторонняя сила взяла контроль над его руками. Законника накрыло странное ощущение, и он вместе со своим телом переместился за стены Рубежа, когда батальонный лекарь Клаус, мир его праху, учил Фобоса оперировать тяжелораненых бойцов.
Всё представлялось в виде неясных картин, кое-как соединенных друг с другом.
Вот он протирает свой нож водкой. Одноногий крепко держит Танго, чтобы тот не двигался. Хорнет вливает в горло раненого отвратительное пойло Падсона, которое Фобос всё-таки надеялся придержать для себя.
Нагретый нож мягко вонзается в податливую плоть, выковыривая кусочки свинца. Вслед за этим прижигает кровоточащие раны горящим порохом. Дикие вопли Танго оглашают ночное плато, что говорит о том, что он пока не отключился. Затем туго перематывает грудь Орвиса смоченным в водке бинтом.
Это длилось будто бы несколько секунд, но когда забрезжил рассвет, Фобос словно очнулся. Он наложил последнюю повязку и увидел, что Танго давным-давно в отключке.
– Он дышит, – устало пробормотал Хорнет.
– Значит, на данный момент всё хорошо, – ответил ему Фобос и встал, чтобы размять затёкшие за несколько часов конечности.
Хорнет и Одноногий редко курили папиросы, но Фобос всё равно выдал им по одной и заставил выкурить. Слишком уж тяжёлой выдалась ночка.