СкаZка о волшебном слове. Сборник рассказов – метафорические нарративы для взрослых о любви, преодолении и перерождении

4

В наступившей темноте, Витяй обнаружил себя лежащим на поле боя.

Ему снилось что он древний воин, что смотрит он в небо, из которого растет – упираясь в его собственную грудь – древко стрелы с растрепанным перьевым хвостом.

В пасмурное небо вздымаются клубы дыма, и время от времени слышатся стоны раненых. Спиной он чувствует холодную землю и тяжёлую конскую поступь, и, судя по частоте звуков, всадников трое, хотя, возможно, одного или двух коней ведут под уздцы. Спустя небольшое время конский топот остановился у него над головой, и оттуда же возникла голова в шлеме. Шлем оказался как у русского богатыря, заостренный кверху, как винный бокал с обломанной ножкой и отчеканенным спереди словом «Ленинград». Потом голова сместилась вправо, перевернулась и Виктор Иванов, великий воин, улыбнулся. Богатырем оказался Чувак Джек, с сильно заросшим худощавым лицом и потрескавшимися губами.

– Привет, киса! – сказал он. Беззубый рот растянулся в ухмылке, а из трещин на губах засочилась кровь. – Я аккуратно, дружище! Будь мужиком! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Он смеялся, а сам в это время ухватился рукой за древко стрелы. И тогда Витяй закричал. Только кричать он и мог, и больше ничего. От воплей лицо Джека пошло трещинами. Отдельные куски стали отваливаться как части облупившейся штукатурки, за ними последовали нос, губы, оставляя после себя тёмную треугольную дыру и оскал черепа. Но из глазниц его продолжали смотреть глаза, голубые как само небо, а из пасти все ещё слышался скрипучий смех:

– Я аккуратно, дружище! Будь мужиком! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

5

Джек сидел на корточках и совал Витяю под нос флакончик с нашатырем.

Ну как, киса, нравится?

Хотелось сказать что-нибудь едкое, но сил у Витяя оставалось лишь на редкие хрипящие вдохи и выдохи. Казалось вместе с куском его плоти из груди у него вырвали всю злость накопленную в течение жизни. Теперь он вспомнил ту фразочку, что в слезах бросала ему мать, когда он приходил домой пьяным. Кажется, речь шла об очищении через страдания. Не дай бог тебе постичь такое очищение!

Но бог видимо дал… Отвесил с излишком!

Тем временем Джек поднял вверх пластиковую коробочку размером с увесистый томик и потряс ею в воздухе.

– Знаешь парень, я рад, что купил сразу большую упаковку.

Витяй вспомнил, что из этой коробки Джек достал саморез, который сначала продырявил его, а теперь валялся на полу с насаженным на него куском мяса и обломком ребра. Ему хотелось убежать отсюда, со всех ног. Но… Все было ясно, как день.

«Мы НЕ договоримся, правда Джек?»

Снова вжикнул электромотор. Снова, придерживаемый указательным и большим пальцами, блеснул острый маленький бур.

Время для Виктора Иванова потянулось мучительно долго.

Пару раз он все же выныривал из чёрного облака забвения. Но теперь там не было место снам. Витяй открывал глаза лишь за тем, что бы увидеть деловитое лицо Джека, словно тот на станке вытачивал сложную деталь. Он даже пытался рыдать, как в тот первый раз, но ничего не получалось. Дергаясь всем телом, он шумно и надрывно вдыхал воздух, а взамен выплевал нечленораздельные кашляющие звуки, как старый карбюраторный мотор. Время от времени он чувствовал новые очаги, и они отдавались в глазах красными вспышками. Казалось, в каждый сантиметр плоти вонзился острый как скальпель шуруп. Теперь не только грудь, но и руки и бедра нестерпимо саднило и резало. Но все эти болевые точки были комариными укусами по сравнению с тем, что чувствовали его локти и колени. Да, да… те самые места. А еще кончики пальцев, там где раньше находились ногти.

Вот так это было. Хуже чем в аду.

А в перерывах, перед очередным жужжанием и новой вспышкой, Витяй мечтал только об одном – оказаться дома, в теплой постели, и что бы Наташка – нежная, добрая подруга, прильнула к нему своим теплым и мягким телом. Что бы она поцеловала его в лоб на ночь, и гладила по животу, так, как ему всегда нравилось.

6

Джек не глядя сунул руку в пластиковую ванночку, поскреб пальцами и только потом удивленно и даже, с некоторым негодованием, убедился, что она пуста. Похоже, он купил слишком маленькую коробку. Следовало внять совету продавца, когда он сказал что хочет починить старое крыльцо.

«Возьмите сотню. Пятидесяти может не хватить.»

– Как знал, как знал! – процедил Джек.

Он посидел еще некоторое время, задумчиво разглядывая свою жертву. После стольких экспериментов с предыдущими, наконец-то нашелся способ держать «препарат» в сознании достаточно долго, что бы познакомить его с кое-каким домашним питомцем.

Он встал со стула и аккуратно положил шуруповерт, напоминавший ему пластмассовую модель автоматического пистолета. Он подошел к дергающемуся телу и присел на корточки. На нем всё еще были очки в роговой оправе.

Тело Виктора Иванова – двадцати трех летнего питерского гопника – сплошь покрывали вздутия и нарывы, но разумеется, голова и живот оставались нетронуты.

На член ушло целых пять штук и Джек мысленно отругал себя:

«Стоит увлечься, и ты забываешь обо всем на свете».

Он с нескрываемым интересом посмотрел на волосатую коленную чашечку перед собой. Место, где шуруп вонзался в плоть, сильно вспухло, как будто под кожей находился шарик для настольного тенниса. Он заглянул в лицо паренька и указательным пальцем надавил на шляпку.

– Хоооооооооооооо. Кха… кха… – сказал Виктор Иванов. Его пустые глаза резко открылись, на шее вспухли вены, кисти рук сжались в кулаки, ступни изогнулись вверх под весьма неестественным углом, а губы образовали широкое блестящее кольцо.

– Виктор? – спросил Джек.

Нет ответа.

Только пустой, ошалевший взгляд перед собой. И сдавленное свистящее дыхание.

– Виктор, дружище, мы можем договориться.

С этими словами Джек вытащил из кармана носовой платок и придерживая голову молодого мужчины за подбородок, вытер сначала губы, потом правую щеку и лоб, потом нос и левую щеку аккуратными собирающими движениями, словно перед ним был заплаканный ребенок. От влаги белоснежная ткань платка потемнела, но оставалась чистой, и Джек убрал его в карман.

Он снова заглянул в лицо своей жертвы и повторил с левым коленом то, что сделал раньше с правым. Виктор опять принял удивленное выражение, и издал тот же звук Хоооооооооо. На вспотевшем животе проступили квадратики брюшного пресса.

– Ты слышишь меня, киса? – раздался звучный шлепок и заплаканное лицо дернулось от увесистой оплеухи. – Ты хочешь пойти домой к своей тёлке?

Виктор поджал трясущиеся губы, медленно закрыл и открыл глаза. Из уголка его левого глаза, прочертив блестящую полоску, скатилась слеза и застряла в щетинистых зарослях над верхней губой.

Это хорошо, потому что я отпущу тебя. Слышишь? – Джек схватил его подбородок и поднял вверх, так что бы их взгляды встретились. – Я даже отвезу тебя к твоей тёлке, если ты пообещаешь стать хорошим мальчиком. Окей?

Голова в его руке дёрнулась. Виктор был согласен.

– Что да? Ты обещаешь мне? Ну-ка скажи это, скажи!

– Охгвщую гых гошм. Обищ… шим.

– Вот и отлично. Вот и хорошо. – Джек ушёл вправо, по направлению к выходу. Остановившись под лестницей, он оторвал пластиковый мешок от рулона, висящего на стене, затем вернулся и бросил его на пол. Туда же он положил чемодан с инструментами.

– Ну что. Пришла пора и тебе познакомиться с моим лучшим другом.

С ликующим видом он улыбнулся молодому человеку с лицом старика.

– Ты ему понравишься.

Не обращая внимания на немой вопрос, Джек скинул брезентовое покрывало с того, что в самом начале Витяй безошибочно определил как бытовой прибор неизвестного назначения.

7

Даже сквозь туман, и плавающие в нем круги, Витяй узнал промышленный уничтожитель отходов. Такой же использовался на мебельной фабрике, где он работал в прошлом году. С одной стороны, где стоял сейчас Джек, располагался моторный отсек с электродвигателем в триста лошадиных сил. В нём горизонтально закреплены четыре валика длиной в человеческую руку и диаметром с хорошее бревно, каждый из цельного куска закаленной стали, утыканный острыми как скальпель зазубринами. Два барабана сверху и два снизу, и таким образом сооружение напоминало отжимной механизм старой стиральной машины.

Вращаются они бесшумно, а расстояния в пять миллиметров между ними вполне достаточно, что бы размолоть в муку платяной шкаф, двуспальный диван-кровать или обеденный стол с металлическими ножками.

Валики никогда не замедляют хода. Что бы не оказалось между ними, вы никогда не услышите натужного гудения, и аварийная блокировка – для защиты двигателя от перегрева – срабатывает в очень редких случаях.

Витяй не раз ловил себя на мысли, что сравнивает этот агрегат со зверем; с жестоким, равнодушным и ненасытным, как Бунаванское чудовище по имени Лолонг, о котором недавно писали газеты. И в этом он был не одинок, ведь лёгких на язык работяг с мебельной фабрики посещали примерно те же ассоциации. Между собой они называли его просто – крокодил.

Джек приблизился снова и на этот раз, опустившись перед Витяем на одно колено, стал что-то делать с его правой ступней.

– Виктор, – сказал он, не поднимая головы, а тем временем его руки внизу сходились вместе и расходились в стороны, словно он завязывал шнурки на ботинках. – Ты, наверное, хочешь знать, почему ты оказался здесь, да?

Джек снова отступил и уселся напротив на шаткий деревянный стул, в руках у него оказался пульт от электрической лебёдки и Витяй смог разглядеть на нём три кнопки, черную, красную и зеленую, расположенные в ряд. Глядя куда-то в сторону Джек с видом мыслителя наматывал бороду на палец.

– Возможно это прозвучит банально, но знаешь… – он задумался и пожал плечами, – я просто хочу сделать это мир лучше.

Джек надавил зеленую, и Витяй вместе со стулом начал наклоняться вперед. Он зажмурился и приготовился упасть на пол коленями. Но стул только качнулся вперед, а затем передние ножки оторвались от пола.

Поднимаясь к потолку, Витяй крутился вокруг своей оси, словно ёлочная игрушка. Комната вертелась перед глазами, кружилась голова, его тошнило. Никакой боли уже не было, все части его тела слились в один большой кусок ноющего мяса. Можно сказать, собственное тело вообще перестало волновать. Всей душой он хотел поскорее оказаться дома, как обещал ему Джек. Но гаденький голосок внутри шептал, что в данный момент он движется совсем в другую сторону.

Джек нажал черную кнопку. Витяй проплыл вперед и остановился. Минуты две он раскачивался на манер маятника, до тех пор пока колебания не угасли и он неподвижно завис в точности над узкой зубастой щелью. А потом послышался мягкий, быстро нарастающий гул и валики под ним пришли в движение. Вращались они до ужаса медленно, со скоростью музыкальной шкатулки, один навстречу другому. Острые зубцы правого мелькали между зубцами левого. На такой скорости можно успеть оборвать шнур питания, нажать на кнопку, в конце концов выдернуть пережеванную конечность и остаться в живых…

Джек нажал красную кнопку и Витяй стал опускаться вниз. Вместе с тем, адская машина набирала обороты.

– И не пытайся раскачиваться, киса! – крикнул Джек сквозь нарастающий шум. Палец его лежал на регуляторе скорости. – Я все равно остановлю тебя! Мы будем вместеееее до концаааааа!

Последние слова он пропел дирижируя в воздухе свободной рукой.

– Псти… Псти мня… – прохрипел Витяй.

Джек приложил ладонь к уху.

– Что? Конечно, отпущу. Скоро поедешь домой. – Он наклонился, взял с пола пластиковый мешок и потряс им в воздухе. – Видишь, костюмчик уже готов.

А потом он засмеялся.

Нет, это нельзя было назвать смехом. Скорее он истерически закаркал, как гадкий сказочный гном. Не тот гном, про которых рассказывают детям. А настоящий, маленький гоблин, который питается заблудившимися в лесу туристами.

Замолкнув, Джек почесал волосы под кепкой, как какой-нибудь мальчишка, который сморозил глупость.

– Вот такие пироги.

Витяй очень хорошо понял, к чему всё идет. И он снова заплакал. Слёзы его падали вниз и исчезали в безжалостной, воющей на одной ноте, металлической пасти.

Лицо Джека оставалось спокойным. Пожалуй, оно было даже серьёзным, словно он слушал сейчас похоронный марш.

– Подпевай, детка, – сказал он и улыбнулся, – ему это нравится.

Витяй так и сделал.

Он завыл, как одержимый на сеансе экзорцизма, даже не представляя себе, что обладает одним из редчайших мужских голосов. А следом, большой палец ноги что-то обожгло. Пеньковый трос, на котором болтался Витяй, натянулся словно струна и… лопнул.

8

Он проснулся до того, как прозвенел будильник. И еще не открыв глаз почувствовал, что на лбу у него лежит чья-то ладонь.

– Сколько времени? – спросил он.

– Без трех минут семь.

Виктор ощупал себя под одеялом везде, где доставала рука. Для начала правую грудь, которая почему-то ныла и чесалась. Потом локти и коленнные чашечки. Рука, двинулась к паху, но остановилась лежа на бедре. И хотя было ясно, что все в порядке, он испытывал необъяснимый – вероятней всего связанный с ранним пробуждением – парализующий страх.

«Возможно», подумал Виктор, «он не проснулся сейчас в своей кровати, рядом с любимой женой, а наоборот, все это сон, начавшийся в тот самый миг, когда он сорвался в адскую молотилку…»

Он взял её руку и положил себе на глаза, словно она могла удержать его в этом спасительном сновидении.

– Сколько я спал?

Наташка усмехнулась. Помолчала секунду-другую и он догадался, что жена смотрит на часы. Потом наклонилась к нему, кончики волос кольнули щеку.

– Господин доктор, побили сегодня свой собственный рекорд.

– Да?

Он напрягся и затаил дыхание. В прошлый раз, две недели назад, операция длилась почти целый день, а вернувшись домой, он рухнул в постель в ботинках и пальто, и проспал восемнадцать часов к ряду.

– Сутки и пять часов, – сказала она.

Он глубоко вздохнул и шумно выпустил воздух.

– Старею, мать. Старею.

И это была правда. Ну, во всяком случае, не та, от которой хочется отмахнуться. Во времена его молодости, когда он стажировался за границей, они с Наташкой могли запросто прокувыркаться целое утро, день или вечер, после того, как он всю ночь перебегал из одной операционной в другую, ассистировал и зашивал.

– Представляешь, – сказал он и посмотрел на неё свозь полуоткрытые веки, – мне приснилось, что я преступник, мелкий воришка, попавший в руки маньяка. Он пытал меня в подвале нашего дома.

– Ужас какой, – сказала Наташка, – неужели такое бывает?

– Почему нет. Во сне бывает всякое. Нам снится то, о чем мы думаем…

В ответ Наташка погладила мужа по животу. В точности так, как ему всегда нравилось.

– Но дорогой, – сказала она, жеманным, низким голоском, – твоя работа сведет тебя с ума. Мне кажется, тебе нужен отпуск.

– Ну, конечно, чуть позже, – ответил он, и немного помолчав спросил:

– А ты, что делала, пока я спал. Отдыхала?

Она ненадолго задумалась.

– Ну, да… три раза поспала, два раза почитала книгу, забрала из химчистки твой пиджак. И кстати, на рукаве у него не хватает одной пуговицы.

– Серебряной между прочим.

– Я знаю. Я заказала новую.

– Молодец. Что еще?

– Еще, – Наташка опять ненадолго замолчала, и Виктор тут же представил, как она косясь в потолок, накручивает на палец прядку волос. – Ну… еще я подслушивала, как ты разговариваешь во сне.

– Серьезно? – Он приподнял голову над подушкой и скосился на нее. – И что я сказал.

– А ерунду всякую. Про чулки в сеточку, и про то, что вам с этой бабищей нужно договориться.

– Правда, что ли? – Виктор улегся обратно и отдуши рассмеялся. – Так и сказал?

– Угу.

– С ума сойти, – сказал он, выдохнул облегченно, и подумал о том, как всё-таки хорошо, что люди до сих пор не умеют читать чужие мысли.

Никто из ныне живущих не знал настоящей причины, почему Виктор Иванов стал хирургом.

Он вспомнил о том, как и зачем, оставаясь дома один, использовал мамину ручную мясорубку фирмы Хускварна, красного цвета, образца 1970 года. Ту самую модель, что служит сейчас украшением интерьера в одном из баров на улице Рубинштейна. А спустя годы, заменив её на более мощную (и не совсем мясорубку… да, да), он узнал наконец, о чём пищали ему полевые мыши, о чём чирикали воробьи:

«Мы можем договориться! Дай-мне-время-я-обещаю!»

Виктор заулыбался, обнажив два ряда безупречных, словно жемчуг, зубов. Пальцы руки сами собой запустились в короткую, но густую бороду, за которой он тщательно ухаживал и очень ею гордился.

Яркое субботнее солнце и безоблачное небо за окном несли обещание тепла и хорошего настроения. И это явилось еще одним доказательством того, как важно жить исполняя свой долг, свое предназначение – следить за тем, что бы ничто не мешало людям радоваться каждому новому дню.

Третий самый вкусный

Третий самый вкусный – история моего появления на свет. В основе – страстное желание иметь ребенка и порожденный этим желанием героический поступок моей матери, за что ей низкий поклон и долгих лет жизни.

Все остальное – выдумка. Ну, почти все…

Июль 2010

1

… – Ну, что? Оденешь его?

Джейкоб кивнул и протянул вперед руки, что бы взять свитер.

В конце-концов, подумал он (но теперь не удивился, насколько эта внезапная мысль оказалась умной и взрослой), что еще мне остается делать?

Вообще в последнее время он думал о всяких таких вещах. Вещах, о которых он раньше не задумывался, потому что они были из разряда того, о чем говорят взрослые. И одна из них, случилась сегодня утром: родители закрылись в гостиной, а потом несколько минут оттуда доносился странный шум, словно они, как дети, весело прыгали на кровати.

Он улыбнулся матери, стоящей подле него. Она была такая милая, и в своём наряде совершенно как – Мама. Джейкоб подошел к ней так близко, что она от неожиданности положила руки ему на плечи, а её брови вопросительно приподнялись.

– Мамочка, ты меня любишь? – спросил он, глядя на неё в упор.

Её щеки зарделись. Она поджала губы. Вид у неё был такой, словно она сейчас заплачет.

– Конечно, мой дорогой! – приложив ладонь к его щеке, она потерла большим пальцем у виска. – А почему ты спрашиваешь?

– Больше чем папу, да?

Участок маминого платья, что был сейчас на уровне его глаз, натянулся от ее вздоха, а нарисованная на нем роза стала уже и длиннее.

– Больше, мой сладкий. Гораздо больше. – она ухватила его за подбородок, очень нежно, и подтолкнула вверх, пока их глаза снова не встретились. – Что-то случилось?

Он бы конечно рассказал ей много всего, но что-то подсказывало, что сейчас это будет не совсем кстати. Точнее совсем не кстати. Ему просто не хотелось расстраивать её и портить прогулку.

Он покачал головой, и смущенно улыбаясь, отстранился.

– Нет! Я просто…

– Ну… что? – спросила мама снова, увидев как он отвел глаза в сторону. – Скажи мне, дорогой мой! Что такое?

– Вы там танцевали в комнате, да?

Этот вопрос вырвался у него как бы против воли, и Джейкоб снова придвинулся к матери, прижался щекой к колючей кофте, вслушиваясь в слабое урчание у нее в животе. – Вы для этого закрылись, да?

Вместо ответа мама прижала его к себе, гораздо сильнее чем прежде.

2

Она вдруг испугалась, что вот-вот заплачет.

Как глупая девчонка, которую застали врасплох, поймали за постыдным занятием и предали общественному порицанию. Но она же ни в чем не виновата! Просто так нужно, вот и все!

Секс с мужем, человеком давно ставшим чужим, прямо как в той песне… Она знала коего-кого, но он ушел, и больше ей не нужен.

…стал для нее чем-то вроде кормления дикого зверя. Все так. Как хозяин кормит ручного волка, что бы временно усыпить его звериные инстинкты, так и она кормила его, своей плотью, как зверя, что бы он не набросился однажды ночью и не перегрыз горло.

Давала ему… раздирать себя.

Просто ложилась и раздвигала ноги, и пока он пыхтел сверху, улыбалась собственным мыслям о том, что некоторое время ей и малышу можно будет спокойно жить пару дней. А может и чуть больше. И не такая это большая цена, как пишут в идиотских феминистских журналах, про то, что якобы нужно держать мужиков на коротком поводке. Может это и правильно, для большинства нормальных семей, но, чёрт побери, не для той, где муж и отец – психопат-полицейский – безнаказанный сукин сын.

Монстр, которого нужно кормить регулярно, и плотно, (да, да, именно так) и тогда он будет «служить и защищать». Но, не страну – плевать она на нее хотела – а хотя бы свою жену и сына, за которого она столько боролась.

Хелен вспомнила годы, почти полтора десятка лет назад, когда она дважды пыталась забеременеть.

Пыталась, вот хорошее слово. А вот еще: Попытка не пытка. Как вам такое?

Но видимо те умники, кто так говорит, не берут в расчет женщин вроде неё, чьи мужья терпеть не могут детей. Вероятно никто из них не подвергался таким унижениям, как она, когда глава семьи ложась с ней в постель с идиотской деловой ухмылкой следил, что бы она выпила очередную противозачаточную пилюлю. И только убедившись в этом (она открывала рот, а он шарил там пальцем, как какой-нибудь доктор в психушке, проверяет не спрятала ли она её под языком) потными руками стягивал с нее трусы.

Господи, подумала Хелен, я даже помню, как молилась при этом. Я молилась богу – пока муж (Объелся груш, сказал бы ее отец) «вставлял мне шершавого» – о том, что бы эти чертовы таблетки не сработали.

Идея обмануть его пришла совершенно случайно в один из тех дней, когда проснувшись поутру, одна в холодной постели, она вдруг ощутила себя совершенно пустой. Не опустошенной. Не уставшей. А пустой, как ваза с отбитой ручкой, пылящаяся где-нибудь на складе посудной лавки, словно никому не нужная испорченная вещь. Испорченная, это точно. Еще как испорченная. И бесполезная. И вместо того, что бы ставить в нее цветы – использовать по назначению, вот лучшее определение – в нее складывали всякий хлам вроде пуговиц и ржавых монеток. Или бросали в неё мусор. Возможно её собственный муж и считал, что единственное назначение женщины – всего лишь раздвигать ноги…

Ну давай детка, я быстро – обычные его слова.

…но пустота и бесполезность вгоняли ее в депрессию, и она понимала, что все это неправильно.

В то злополучное утро, за окном лил дождь, а пустая квартира была похожа на склеп.

Хелен отлично помнила, что сказала тогда пустой спальне, и как её собственные слова, отраженные от стен, прозвучали словно чужие. Но как всегда именно чужие наставления и врезаются в память лучше всего. Они действуют как гипноз.

Она прошла в ванную, открыла холодную воду, сунула руки под струю и протерев лицо, как будто прозрела. Вернувшись в комнату, она встала подле мятой постели, покачала головой и сказала:

– Ты не ваза для мусора. И не надувная кукла, которую без конца можно накачивать спермой.

Потом она сорвала с кровати простыни и бросила их в угол. Они пахли потом и похотью. Наглой мужской похотью.

– Ты женщина, – сказала она снова. – и должна рожать детей. Не смотря ни на что! Вот так!

И после этих наставлений ей сделалось гораздо лучше, ну… настолько, что она тут же достала упаковку ненавистных таблеток, и выдавила желтую овальную пилюлю из ячейки с надписью «вторник» прямехонько в унитаз. После этого ей пришлось прогуляться до аптеки – удивляясь, как вообще до такого додумалась – и долго мучить мальчика интерна. Состроив из себя полную дуру и якобы забыв название нужного лекарства, она попросила что бы тот распечатал для неё с полтора десятка упаковок, пока не нашлось что-то обезболивающее, с такими же жёлтенькими овальными таблеточками.

Это была её первая, неудачная попытка.

На улице был январь, шестьдесят шестого года, зима на редкость холодная, с гололедом и метелями. Она была на четвертом месяце и ей все еще удавалось скрывать живот, который к счастью – счастью для всех – не спешил округляться, и это могло быть поводом к беспокойству. Но она знала, что все нормально. Она в порядке, и тот, кто жил внутри нее уже четыре месяца – тоже, потому что с некоторых пор прекратившиеся менструации стали для нее чем-то, вроде воспоминания о падении с велосипеда в далеком детстве: Да, это было и вроде бы, это не очень приятно, зато теперь об этом можно вспоминать с улыбкой. Она была сама не своя от приятной, нарастающей с каждым днем, тяжести внизу живота. Радовалась своим распухшим губам и красноватым крыльям носа, как девочка подросток, радуется, когда её прыщики на груди превращаются в упругие выпуклости.

Ходила как полоумная, с раскрытой варежкой, подумает она потом, когда весь этот ужас закончится, как монашка, вкусившая плотских утех.

Погожим зимним утром (воздух в тот день искрился словно наполненный мириадами крохотных зеркал) она возвращалась после ночной смены в больнице, уставшая и сонная, но радостная и счастливая. Взобралась по лестнице к двери подъезда, украшенной рождественским венком. Нога её встала на последнюю, самую крутую ступеньку, покрытую коркой льда… поскользнулась и съехала вниз прямо на животе.

Нечего и говорить как ей было больно. Боль разверзлась перед Хелен, как бездонная трещина в земле во время землетрясения, когда в голове не остается ни одной мысли, а только сводящий с ума ужас. Боль заполнила ее, как раскаленная смола неподвижной черной струей заполняет вазу с живым цветком.

Эти пять ступенек, холодных и твердых, били ее будто дубинки по подбородку, по груди, по тому самому месту, где она прятала – как преступница – своего ребенка. Били так настойчиво, как будто знали куда. На какое-то ужасное мгновение, когда она распласталась на тротуаре, глотая ртом обжигающий морозный воздух, боль стала такой сильной, что ей показалось будто ее тугой как барабан живот треснул и горячие дымящиеся внутренности начали примерзать к асфальту.

Вот и все, подумала Хелен и потеряла сознание. И пока она плавала в серой дымке, где-то между сном и явью, там где ничто правит бал, перед ней из пустоты возникла голова ее бабки, укутанная в цветастый шерстяной платок. Голова вращалась и покачивалась в этой мгле, как ёлочная игрушка, с довольной улыбкой, но глаза её были закрыты, а шамкающий беззубый рот был единственной живой частью сморщенного лица.

– Выбрось их, доченька. Выбрось, они пробные. Третий будет самый вкусный…, – вот и все, что она сказала.

А потом, вспомнила Хелен, она очнулась в больнице и узнала про выкидыш, но все оставшееся время, что пролежала там, ей не давали покоя бабушкины слова, никак не соотносившиеся с падением с лестницы. Совсем давно, когда она с папой приезжала в деревню, они с Бабулей вместе пекли блины. Кухонная плита в то время была примерно одного с ней роста, из-за чего ей приходилось все время вставать на табуретку. Первые два неизменно выходили комом, но при этом Хелен то ли от жадности, то ли от жалости, вместо того, что бы выбросить съедала их втайне от бабушки. Лишь третий как по волшебству всегда получался такой как надо – ровный, гладкий и действительно вкуснее предыдущих. Хотя, как потом не раз говорила Бабуля, дело было не волшебстве, а просто на первых двух она набила руку и, благодаря этому, довела третий до полной готовности.

«Не бойся, доченька. Зачерпни больше. Третий будет самый вкусный.»

И Хелен так радовалась ему, словно он явился для неё чем-то большим, чем просто блин. Он был, ну… вроде как ребёнок, которого она терпеливо ждала. Не такой, как два предыдущих (годных разве что для мусорного ведра, ну и еще, может для собаки) – два серых, полусырых и бесформенных куска неизвестно чего.