– Ты не посмеешь, – пробормотал хозяин.
Я аж растерялся от этого его заявления. А потом спросил:
– Ты что, идиот? Ты кого выслеживал, кого сажал в этот долбаный аквариум? Блин, ты меня поражаешь – как можно все-таки быть таким умным и таким придурком одновременно? Как ты меня выследил?
Он испуганно смотрел на меня. Что ж, я ухватил его за отчаянно извивающийся большой палец правой ноги – кстати, до этого момента и не предполагал, что отдельный палец на ноге способен извиваться с таким энтузиазмом – и уверенно, но не сильно укусил самый его краешек кусачками. Потекла кровь, он заорал.
Разумеется, я не собирался тут его расчленять и разводить грязь. Я грязи не люблю. Но клиенту об этом знать было вовсе не обязательно. Чем больше он мне поверит, тем быстрее мы закончим.
– Статистика! – заорал он.
– Чего? – не понял я.
– Ты… Убийства… Ограбления. Один почерк. Потом эти идиоты из мафии… Мы…
– Погоди, погоди, – пробормотал я. – Ты не знаешь, так?
Он уставился на меня растерянно.
– Это она меня выследила?! – с восторгом и отчаянием одновременно сказал я. – Она. А ты понятия не имеешь как она это сделала. Какая женщина, черт возьми…
Но потом я вспомнил, что труп этой женщины валяется в подвале запертый в сортире вместе с трупом безликого доходяги. Правда, я не собирался позволять ему там лежать долго, но все равно. Мне снова стало грустно.
– Она хотела сделать мне подарок, – прохныкал брат. – Говорила, что такого экспоната в моей коллекции еще не было.
– Ну вы, ребята, даете, – восхитился я. – И ты не знаешь как она на меня вышла?
– У нее связи… Были связи. Она могла получить информацию. Даже из Спецдепатрамента.
– В этом замешал Спецдепартамент? – встрепенулся я. Только этого не хватало.
– Нет… Не знаю… Не думаю… Но у них есть информация. У них была картинка целиком. Они не смогли ее увидеть – то ли не захотели, то ли еще что. А мы смогли. То есть, она увидела первой. Или нет – она… Я думаю, она хотела найти нечто подобное. И нашла. Мы нашли.
– Ясно, – сказал я.
Ни черта мне не было ясно, но отвлекаться на это я сейчас не собирался. Вместо этого я снова взялся за его кровоточащий палец. Порез был совсем неглубокий, но он снова заорал.
– Теперь дальше, – проговорил я. – Каким таким образом вы ухитрились заставить большого босса поступить так, как он поступил?
Он растерянно уставился на меня. Так, только не убеждайте меня, что он отупел от боли и страха.
– Поясняю, – устало сказал я. – Некий босс мафии – ну, или как там это называется – теряет двух своих подручных, посредством попытки покупки коллекционного «Ягуара». И совершенно не пытается выяснить что с ними произошло и кто их для него… мн-н… потерял. Почему? Только не говори мне, что вы имеете влияние на этого короля головорезов – он раз в двадцать умнее и сильнее тебя.
Он долго молчал, очень долго. Я устал ждать, и хлестко щелкнул его по кончику поврежденного пальца. Он заорал.
– Ну? – напомнил я ему о неприятной реальности.
– Ты не понимаешь, – то ли всплакнул, то ли хихикнул он. – Есть нечто большее. Некто больше.
– В смысле? – растерялся я. – Кто?
– Я не знаю, – пробормотал он, и я как-то сразу понял, что он говорит правду. – Он, или они… или оно знает все. О тебе, о боссе, о моей коллекции… Они могут… Я не знаю, правда. Моя сестра с ними общалась. Вернее, они ей звонили. Всего пару раз. Иногда помогали. Иногда требовали помощи. Недавно сказали про тебя. А ты ее убил.
Судя по тому, что речь его сделалась отрывистой и перешла в тональность сиплого выдоха, у него начинался психический спазм, истерика. И теперь он мог выплевывать из себя такие вот короткие фразы до бесконечности. Так что я снова щелкнул его по многострадальному пальцу.
– Чего тебе еще надо?! – заорал он, возвращаясь в рабочую частоту функционирования.
Я поднялся на ноги и придвинул его вместе с креслом и оттоманкой к столу. При этом палец зацепился за ножку – он даже не почувствовал. Психология – великая штука. Если, конечно, ее использовать, а не рассуждать.
– Что…
– Твой компьютер, – объяснил я. – Сейчас ты войдешь в систему и перечислишь все средства вашей семьи на несколько счетов. Номера я тебе продиктую.
Он уставился на меня ошалелым взором.
– Вы причинили мне неудобства, – объяснил я. – Я требую компенсации.
– Но… – начал было он, а потом горестно засмеялся. – А она в тебе ошибалась. Она… она думала, ты человек особенный. Натура возвышенная и все такое. Думаю, она в тебя влюбилась. – Он покосился на меня. – Да, так и есть. Она влюбилась. Как глупо. И ты, разумеется, этим воспользовался.
– Чтобы тебе стало совсем тошно – я заставил ее в меня влюбится.
Он уставился на меня с недоверием.
– Ты…
– Ага. Ты все правильно понял. Вы посадили в клетку монстра, но не удосужились разобраться что это за монстр. За такие промахи всегда приходится платить. В том числе – деньгами, – я легонько подтолкнул его к компьютеру. – Насколько я понял из твоих слов, финансами в семье занимался ты?
– Да, она была натурой более творческой. Любила искусство, живопись…
Я отвесил ему подзатыльник.
– Не отвлекайся.
Он вздохнул и положил руки на клавиатуру, при этом проговорив еле слышно:
– Ты чудовище выше моего понимания.
– Вот и не забывай об этом, – посоветовал я. – Хотя, твое понимание немногого стоит. Кстати, ты случайно не левша?
– Нет, – растерялся он. – А зачем?..
– Это на тот случай, если ты вдруг затеешь дергаться. Прикидываю какую руку тебе лучше сломать. Чтобы ты мог работать другой.
Я улыбнулся ему улыбкой акулы из мультика. Он вздрогнул и принялся бить по клавишам. То есть, я с самого момента знакомства знал, что он правша, но навести дополнительного страха на испытуемого было не лишним.
Итак, клиент был напуган, раздавлен, унижен и деморализован. Все шло прекрасно. Пока он возился с входом в систему, пока набирал пароли, я размышлял обо всем произошедшем.
Стало быть, есть некто или нечто чертовски могущественное и неуловимое, таинственное и все такое. И это что-то заинтересовалось моей персоной в таком вот извращенном смысле. Зачем? На кой ляд понадобилась такая многоходовая комбинация? И кто этот некто? Спецдепартамент? Черта с два. Зачем ему водружать меня в коллекцию этого придурка, который, кстати, был искренне уверен в том, что я именно и просто болтаюсь в его коллекции? Тут было что-то другое. Если бы спецдепартамент – я бы молниеносно осел в одной из их допросных камер, или что похуже. Тогда кто? И зачем?
В этот момент геройствовать, буянить и теребить непонятное мне расхотелось. Почему? Муравей понятия не имеет о зоологии и видах различных животных, но он прекрасно понимает, что имеет смысл убраться с пути стада слонов и спрятаться подальше. Иначе затопчут и не заметят. Это только человеку хватает глупости и самомнения требовать у слона документы и выяснять его личность. Всегда есть кто-то больше тебя, и единственный шанс на выживание – от него спрятаться.
А еще…
Я редко о чем-то сожалею – я уже говорил про мое отношение к сожалению. Но почему тогда всякий раз, когда я вспоминал его сестру, мне становилось нехорошо?
Романтика. Романтика – замечательная штука. Жалко только, что она выживает в нашем мире не дольше, чем человек в газовой камере. Задыхается, превращаясь… Раньше были люди, которые стремились к звездам. Потом пришли другие люди и обозвали их лохами, объявив, что стремиться нужно к деньгам и власти. Ну, может, они и правы. Хотя, благодаря им мир стал чуточку тошнотворнее. Одних было легко обмануть, на других противно смотреть. Делайте ставки, господа! Любовь делает нас слабее и глупее. Отсутствие любви превращает нас в уродцев. Делайте ставки! Мечта о деньгах – это не мечта. Но ни о чем другом мы мечтать уже не можем. Даже я, в итоге, все свел к этому.
И я вдруг с ужасом задался вопросом: а смогу ли я когда-нибудь… Даже не знаю. Может ли для меня быть в этой жизни какое-то чувство, эмоция, которая принесет мне радость не принеся потом разочарования? Чувство, которое я не осознаю как глупость или слабость?
Вопрос о том, смогу ли я когда-нибудь испытать то, что обычные люди называют счастьем, конечно, не стоял. Но все-таки. Хоть что-то, кроме умения отбирать жизнь.
Нет, это надо прекращать. Я заглянул в монитор.
– Да, ты вот что, – решил я предупредить его, – ты не вздумай там ничего выкинуть. Я не хуже твоего разбираюсь в этой кухне.
Он усмехнулся и продолжил бить по клавишам. Затем я продиктовал ему номер нескольких оффшорных счетов, которые, в свою очередь, переходили в другие счета и так далее. Стандартная схема для адекватных людей, которые не собираются сообщать всему свету сколько у них денег и откуда они взялись.
Когда я диктовал номера счетов, страны их открытия и прочее, клиент с удивлением задрал бровь.
– А ты и впрямь в теме, – с уважением проговорил он.
– Я счастлив столь высокому одобрению моих скромных способностей, – фыркнул я. – А теперь переводи деньги.
– Это займет…
– От двадцати минут до получаса, – перебил я, отстраняя его от клавиатуры и начиная свое колдовство.
У него глаза на лоб полезли, когда он увидел что я творю.
– Ну, вот, – сказал я. – Деньги еще не у меня, но уже не у тебя.
– А ты хорош, – пробормотал он.
– Ты это уже говорил, – ответил я. – Ну, а теперь…
Мне было плевать – будет он мучиться или нет. Но выучка есть выучка. Все закончилось быстро. Может, он тоже не успел ничего почувствовать. Плевать.
Я отвязал его тело от кресла, взвалил на плечи и оттащил вниз. В мою стеклянную камеру. Затем я снова поднялся и принялся стирать свои отпечатки пальцев везде, где они могли остаться. С этим у меня тоже порядок – я приучен отмечать и запоминать такие вещи. Это уже не Виктор – я сам себя приучил.
Потом я нашел пульт пожарной сигнализации и вырубил его. После чего снова спустился вниз с канистрой бензина (нашлась в том же гараже, где я нашел раньше клещи). Я вырвал из потолка датчик системы пожаротушения. Зачем? Не знаю – может, для надежности, может, просто чтобы что-то откуда-нибудь вырвать. После чего я свалил все тела в санузле, облил бензином и поджег. У меня был соблазн забрать с собой ее тело и похоронить где-нибудь в другом месте, но я сдержался. В конце концов, теперь это уже не имело значения. Ни для нее, ни для меня.
Я задвинул стеклянную стену еще до того как дым интенсивно повалил из сортира, и, не оборачиваясь, покинул сперва подвал, а потом дом.
Ну вот. Они были коллекционерами, повернутыми на смерти и великими манипуляторами. Убиты одним из экспонатов своей коллекции и погребены в сортире. Да здравствует простота этого мира, переходящая в грубость.
Но отчего же мне так тошно?
Часть третья
Неверующий
1
Формула:
Беда не в том, что Бог не выдерживает критики – беда в том, что Он ее игнорирует.
Мне было тошно, и, спустя время, эта тошнота не проходила. Пребывание в клетке? Наверное, хотя в меньшей степени. То, что я ее убил? Да. Почти что – да. Я хотел, чтобы она была жива, хотел, чтобы была рядом, хотел… Знаю, сожаление – одна из самых глупых эмоций. Хотя, во многом именно на этой эмоции строится человеческий опыт. Мне не хватало ее, не хватало ее взгляда, ее улыбки, ее голоса. Не хватало наших бесед сквозь стекло… Я слишком ненавижу трусливую стеснительность и малодушие, чтобы не признать – я влюбился в нее. И осознал это только после того как ее убил. Я действовал в соответствии со своим естеством, я повиновался рефлексам… И где я, в итоге, оказался? Правильно – в ней. В глухой психологической заднице. Потому что вопрос о выживании сменился – и уже не в первый раз – другим. А зачем я, собственно, с таким остервенением выживаю? К чему все эти рефлексы, моя способность видеть то, чего не замечают другие, моя выучка?.. Обученный таким образом солдат становится очень ценным. Беда лишь в том, что солдата обучить подобным образом нельзя. Но он сражается за какие-то идеалы, он живет и умирает ради чего-то. Мое проклятье в том, что я не могу убедить себя в истинности всех этих идеалов. Я – великолепный инструмент для которого забыли придумать предназначение. А значит – просто бесполезный нелепый агрегат. Или просто мутант все таланты которого – не более чем уродство.
Но я хотел, чтобы она была. Хотел увидеть ее, поговорить, хотел… чтобы она осталась.
В сущности, все наши поступки необратимы. Можно только осознать свои ошибки и накопить опыт. Но даже исправляя что-то мы имеем не более чем исправленное что-то. Не новую правильную версию, а подчищенную и криво подогнанную старую. Кто-то скажет, что это лучше, чем ничего. Может быть. Но по мне это почти ничего и есть.
Странное дело – мне пора бы было привыкнуть. Никогда, с самого детства в моей карме не было предусмотрено этой опции. Любовь, дружба, близкие люди. Сперва Виктор, который был слишком, чрезмерно сложной фигурой… Но, если уж быть совсем откровенным хотя бы с самим собой, он явился для меня неким эквивалентом отца. Ну, или чего-то в этом роде. Именно тем эквивалентом, который подходил уроду вроде меня. Потом Крис. Просто друг. Потом Дара… Что с ними стало и как я на это отреагировал? А как еще я мог отреагировать? Смириться? Смирение – странная штука. Ибо смиряйся, не смиряйся – что изменится? Это как секс без функции продолжения рода. Что там остается? Удовольствие? Тщеславие? Кайф обладания, единения и прочая психиатрия? Как и смирение. Что оно может дать? Облегчение? Но кто сказал, что нам должно быть легко? Бог? Вот уж это точно не про Него.
А может, я, как обычный слюнтяй, нажравшись горького опыта, встал в этакую позу «Ничего хорошего для меня в этой жизни не предусмотрено»? Не было ни друзей, ни родных, ничего. И я как-то этим не тяготился… До последнего момента. Когда сперва убил понравившуюся мне женщину и только потом осознал, что я ее люблю и по ней тоскую.
Нет, я что это, серьезно? Призрак был прав – что бы я стал делать при других обстоятельствах? Если бы у нас с ней все сложилось… Что сложилось? Дом, садик, белый забор, трое детишек по лавкам? О чем я вообще? Для меня такая жизнь – как тигру питаться овсянкой. Тигру проще – он результат эволюции и живет лет пятнадцать. Не загромождает.
Все это правильно, разумно, я понимал, что это бред, глупость… Но почему же тогда мне было так тошно?
В итоге я оказался… Нет, я сам удивился, в итоге, но я оказался в… в церкви! Сезон бреда был явно в разгаре. Как я туда попал? Просто зашел. Ноги сами принесли, если угодно. Ну и где та хваленая выучка, осознание реальности и понимание куда меня вообще ноги несут?
Это была небольшая церквушка в не самом благополучном районе. Кому-то может показаться странным, кому-то логичным, но я люблю побродить по таким местам. Где нет чистеньких домов и сытых, успокоенных иллюзией собственной неуязвимости обывателей. Где царят понятные эмоции и ясные мотивы. Джунгли? Может быть. Значит, мне нравятся джунгли. В самом их наличии намного меньше вранья, чем в «цивилизованных» местах. В цивилизованных местах я охочусь, ночую, храню сбережения… В джунглях я живу. Дышу. Я частенько привношу джунгли в цивилизованные места, и тогда начинаю понимать, что джунгли, по сути, везде… Ну, во всяком случае, до тех пор пока тебя не поймали.
В таких неблагополучных районах для меня нет богатой добычи, нет жирных поросят, так что меня ничто ни к чему тут не обязывает. Загаженные переулки, недобрые личности и проститутки по углам, которых периодически лупят сутенеры (время от времени, в память о Даре, я вмешиваюсь), граффити на стенах – иногда бездарные метки местных банд, иногда настоящие произведения искусства, нечистые забегаловки в которых царит антисанитария и готовят чертовски вредную для здоровья пищу… Красота. Барбадос. Ямайка. Нассау. Пиратская столица.
И вот, блуждая в таком районе, я как-то обнаружил вдруг стоящую вроде как отдельно, а вроде как и не очень церквушку. Небольшую, но очень симпатичную на вид. Выглядела она тут странно, но, мне почему-то показалось, очень уместно. И я вошел. Зачем? Не знаю. Скорее всего – из любопытства.
Внутри все было как и полагается – полумрак, свечи, амвон, деревянный Иисус под потолком, витражи, исповедальные кабинки (которые я всегда считал неким психологическим эквивалентом кабинок общественных сортиров). Большая часть пространства была заставлена обшарпанными, покрытыми древним темным лаком скамьями. Единственный прихожанин – немолодая толстая женщина во всем черном и с бесстыдно выставленными на обзор религиозной общественности жирными коленями, сосредоточенно пялилась то ли на алтарь, то ли внутрь себя.
Сказать честно, я понятия не имею как вести себя в церкви. Хотя, казалось бы, я знаю как вести себя где угодно… Ну, до определенного момента. Определенный момент означает либо бегство, либо отпевание участников и свидетелей определенного момента. Но вот просто как себя вести, чтобы выглядеть как нормальный человек? Макнуть пятерню в установленный при входе тазик со святой водой и перекреститься? Я даже креститься не умею. Хотя, наверное, ничего сложного. Забавно – у меня возникло нестерпимое хулиганское желание сделать рэй – поклониться, как кланяются японцы или корейцы (къённэ), входя в помещение. Очень, кстати, удобно – вместо того, чтобы полчаса жать руки всем присутствующим, просто поклониться, поздоровавшись со всеми разом.
Но я просто вошел, посмотрел по сторонам, привычно отметив то, на что обычный человек не стал бы обращать внимания – как запираются окна (витражи не запирались вовсе, будучи намертво вмонтированы чуть ли не прямо в камень, а нижние обычные окна были вставлены в древние деревянные рамы и закрывались на допотопные защелки), где расположен запасной выход, какие ниши по стенам, сколько мест удобных для укрытия… Нет, я не думаю, чтобы за мной кто-то следил – просто привычки параноика.
Я прошел вперед и сел на одну из лавок. Зачем? Я что, собирался молиться? Нет, это вряд ли. Вместо этого я поднял глаза и посмотрел на деревянного Иисуса, приколоченного к однородному кресту. Голова, как и всегда, была склонена на бок, глаза, как и всегда, закрыты, на боку, как всегда, нарисованная рана, на голове – венок из колючек. Мне вдруг стало интересно, почему у него всегда закрыты глаза? Может быть, все верующие скульпторы изображают сына плотника уже мертвым? Насколько я помню, Назаретянин умер не от распятия, а от удара копьем в бок. Рана от копья присутствовала на всех крупных распятиях. Следовательно… А еще я вдруг подумал – а был ли он когда-нибудь счастлив? То есть вот принято много рассуждать о том что там думал Иисус, да почему он так поступил, что он сказал и что имел в виду (Как рассуждают эти неумехи – литературные и прочие критики «Что автор хотел сказать этим произведением?». Что автор хотел – он сказал). Но никто и никогда не задавался вопросом – а был ли сын плотника счастлив? Хоть когда-нибудь. Черт, он вообще когда-нибудь улыбался? Вся Библия – сплошные сопли. Интересно, у Назаретянина было чувство юмора?
Женщина поднялась со своего места, умело перекрестилась (мне так никогда не суметь – наверное, ее секрет в искренности) и вышла. Я остался.
И тут мне вдруг подумалось, что было бы интересно поговорить с сыном плотника. Просто пообщаться. Нет, я не был склонен обожествлять его персону, я даже не был уверен в том, что он был просто умным человеком. И разумеется, я бы, не поколебавшись ни секунды, пришил бы его в определенных обстоятельствах. Но, как мне кажется, что-то он, все-таки, знал. Во всяком случае, исходя из того, что я о нем читал и еще более – из того, что не было написано. Сколько лет его жизни вычеркнуто, исчезло из всех писаний? Двенадцать? Четырнадцать? Я не помнил. Впрочем… может быть, мне просто хотелось, чтобы в этой Вселенной хоть в какое-то время был тот с кем можно просто поговорить?
Разумеется, я заметил как возле меня возник кто-то. Не мог не заметить. И даже знал кто.
– Здравствуйте, – просто сказал он.
Не добавил «сын мой», и это было хорошо. Потому что если бы добавил, мне бы тут же захотелось дать ему по морде. А настроение было не то.
– Здрассте, – проговорил я.
– Я могу вам чем-то помочь?
Это что, вежливый способ сказать клиенту, что лавочка закрывается и пора валить? Как в супермаркете перед закрытием, честное слово.
Тут я впервые посмотрел на него и моментально понял, что он имел в виду совсем не это. Священник был молодой – быть может, чуть старше меня – вполне приятный на вид. И он смотрел мне в глаза с выражением… Нет, не хронического участия и вселенского понимания всего на свете, но просто с интересом и доброжелательностью. Как ни странно, он мне понравился. Во всяком случае, даже при моем хроническом неприятии всех этих торговцев образом и словом Божьим, дать ему в морду по прежнему не хотелось.
– Помочь? – переспросил я. – Да нет, спасибо. Я просто так зашел…
Черт, прозвучало как будто я и в самом деле в магазине. Хотя, в некотором роде ведь так оно и есть. Тогда зачем я стал пытаться реабилитироваться?
– Мне всегда говорили, что в церкви особая атмосфера, – нашелся я, наконец. – Вот, решил проверить.
– Ну и как вам? – с улыбкой поинтересовался он.
– Ну да, что-то такое есть. Какое-то чувство…
– Умиротворенности?
– Нет, не в моем случае.
– Благодати?
– Вот уж точно нет.
– Тогда…
– Изоляции. Да, наверное так. Изоляции.
– Изоляции от чего?
– От реальности. И, поскольку такой изоляции не бывает, то все равно вранье.
– Но успокоение…
– Да, вы врете сами себе и успокаиваетесь. Не потому что тут есть что-то особенное – просто потому что хотите успокоиться. А потом выходите на улицу. Возвращаетесь в реальность… И кто-то бьет вам по башке дубиной и отбирает кошелек. Кто-то насилует вашу жену. Кто-то в школе стреляет в ваших детей. Кто-то орет хриплым истеричным фальцетом и призывает вас убивать тех, кто не того цвета…
И чего меня понесло? Впрочем, я сделал над собой усилие и сформировал в своей разлаженной башке мысль, что мне ведь, в сущности, наплевать на его мнение. Если он сейчас погонит меня прочь, я не обижусь. Я вообще редко обижаюсь. Если попытается дать мне пинка… Черт, странное дело, но почему-то в данный момент, в этом месте и в присутствии этого парня формула типа «Сломаю ему ногу» звучала неуместно.
– Вы так смотрите на жизнь? – задумчиво поинтересовался он.
– Нет, – вздохнул я. – Это жизнь так смотрит на нас. От того что вы зажмурите глаза, калибр направленного на вас ствола не уменьшится, этот ствол не повернется в другую сторону только потому, что вы отказываетесь его замечать.
– И какой выход? – улыбнулся он.
Вот черт. И чего он радуется?
– Ну, можно построить церковь у себя в башке. Называйте как хотите – религия, вера. Даже медитация. А можно все-таки принять реальность и хотя бы попытаться приспособиться и соответствовать. Есть люди, которым это необходимо. Есть люди, которые не могут без этого жить. Может быть, их даже большинство, таких людей. Сама мысль о том, чтобы мыслить причиняет им немыслимые страдания. Или, говоря языком великого злого доктора: «Разумные аргументы на верующих не действуют. Иначе верующих бы не осталось».
Он присел на краешек соседней скамейки. Долго думал, глядя то в пол, то на подвешенного Иисуса, то просто в пространство.
– Извините, – сказал он, наконец, – не хотелось бы вас обижать, но… Могу я задать вам вопрос?
– Зачем? – усмехнулся я.
– Наверное, чтобы вы могли сами себе его задать. И попробовали найти ответ.
– А-а, тогда валяйте.
– Вам очень плохо? – спросил он, и, наконец, посмотрел мне в глаза. И было в этом взгляде… Нет, не всеведение, не триумф долбаного психиатра, гордого собой в той связи, что он угадал настроение пациента.
Так что же там было? Мне трудно судить о таких вещах, но кажется, там было искреннее участие и интерес. То есть, он что, всерьез интересуется? Блин, интересно, а какое ему вообще дело? Как говорил тот волк «Ну да, работа такая».
Я приблизился и пристально посмотрел ему в глаза. Нос к носу. Почти. Я точно знал, что в моих глазах сейчас светится присутствие хищника, и нужно было быть полным кретином, чтобы этого не заметить.
– Падре, отче, святой отец, или как вас там…
– Кристиан, – проговорил он. Взгляда не отвел. Даже выражение его не изменилось. – Можно – отец Кристиан. А можно и без этого.
Отец Кристиан. Было в этом что-то пошло-возвышено-символическое. А может, и нет.
– Посмотрите на меня, – предложил я ему.
– Я смотрю, – спокойно отозвался он.
– Я похож на того, кто нуждается в помощи человека вашей профессии? – поинтересовался я.
Он улыбнулся. Не усмехнулся, не оскалился – просто улыбнулся.
– Если честно, вы похожи на человека, который остро в чем-то нуждается. А в помощи ли вообще и в моей ли в частности – не мне судить. Быть может, в помощи Божией. Раз уж вы здесь.
– Ну уж нет, – фыркнул я, выключая фонари в глазах. – Только не в Его.
– Почему? – удивился отец Кристиан. – Вы не верите в Бога? Мне показалось…
– Вам показалось, – прервал я его и поднялся с лавки.
Он тоже поднялся, продолжая меня рассматривать.
– Пожалуй, мне пора, – сказал я.
– Да, конечно, – согласился он. – Да прибудет с вами…
– Ой, вот только не надо этого, – поморщился я.
– Извините, – он как будто несколько смутился.
– Да нет, вы не поняли, – зачем-то стал оправдываться я. – Тут вопрос не в вере или неверии. Просто… Есть Бог, или нет и вообще чем и кем бы Он ни был – я бы предпочел, чтобы он со мной не пребывал и вообще держался подальше.
Отец Кристиан посмотрел на меня пристально, изучающе, немного печально.
– Одни говорят, что ад – это не потоки лавы, не геенна огненная, не стоны грешников, а лишение благодати Господней…
– А другие? – усмехнулся я.
Он посмотрел на меня непонимающе.
– Ну, я в том смысле, что если есть одни, то где-то сидят и другие. Вы так сказали – одни говорят.
– А-а… – до него дошло. – В Библии сказано «Будьте осторожны с тем о чем вы просите, ибо вы можете это получить».
– Да, – кивнул я. – Знаю, читал. Согласен с последним утверждением целиком и полностью. Только… Знаете, я никогда никого ни о чем не просил. А что до благодати Господней, то ее при мне никогда и не было.
– Или вы ее не замечали? – предположил он. – Не замечали, полагая ее чем-то привычным и само собой разумеющимся.
– Эх, вы, служитель культа, – вздохнул я. – А так было интересно.
Он посмотрел на меня непонимающе.
– Вы понятия не имеете о чем говорите, – попытался объяснить я.
Зачем? С какой стати я взялся объяснять что-то незнакомому священнику? Да и потом, он бы все равно не понял. Наверное, меня сбило с толку то, что он пытался меня понять. Может быть, я столкнулся с таким впервые в жизни. Виктор не пытался – он понимал, читал меня как открытую книгу. Наверное, потому что не боялся того, что там может быть написано и готов был принять все как есть. А может, потому что отчасти сам ее и писал. Крис просто меня принимал. Дара… Наверное, она была где-то мной очарована – наполовину как мужчиной, но больше как мальчишкой. Моя печальная красавица просто любила… За что и поплатилась. Но никто не пытался – искренне не пытался – меня понять. А этому на кой ляд оно понадобилось?
– Ладно, – сказал я. – Я пойду.
– Да, – ответил он. – И… удачи. Если что – буду рад увидеть вас снова.
– Это вряд ли, – усмехнулся я.
Но мы увиделись. И снова, и снова, и снова. К сожалению или к счастью – тут все зависит от точки зрения.