Трансмиттер

– Колени это от лишнего веса. – заикнулся было Афанасий, но вовремя замолчал, подобрал с пола кулек, отряхнул от прилипшего мусора и прошел на кухню мимо сверлящей его взглядом жены. За столом, забравшись с ногами на стул, дочь ложкой ела сгущенку прямо из жестяной банки.

– Лена здравствуй. – тихо произнес Афанасий, но дочь демонстративно его проигнорировала. Жена, между тем, продолжила:

– Родная супруга в прошлогодних сапогах зиму ходить будет, дочери за институт заплатить нечем, а он сало домой носит, урод! Ты вообще думаешь башкой своей бестолковой? – говоря это, она активно жестикулировала, смахнула со стола пачку газет и даже не заметила этого, изо рта во все стороны летели мелкие капельки слюней.

– Может, дочери стоило лучше учиться, чтобы на бюджетное место попасть? – попытался защититься Афанасий. Жена только набрала в себя побольше воздуха, чтобы как следует ответить, но тут встала дочка:

– Да пошел ты, папочка! – крикнула она и запустила в него пустой, вылизанной до блеска банкой сгущенки. Острый край крышки чуть чиркнул по коже, маленькая красная капелька покатилась по щеке. Дочь сначала испугалась вида крови, но затем, осмелев, добавила:

– Так тебе и надо, чтоб ты сдох, скотина!

Обработав в ванной рану и заклеив ее тонкой полоской лейкопластыря, Афанасий вернулся на кухню. Жена с дочкой уже ушли. Он посмотрел кастрюли, но там были лишь пропавшие остатки позавчерашнего супа да горсть подсохших макарон, сваренных без соли. В раковине высилась гора накопленной за день посуды, стол заставлен стаканами с чайными ложками в них, в некоторых на дне плавали дольки лимона. По количеству стаканов можно было определить, кто и сколько раз за день пил чай.

Освободив от крошек и посуды небольшой уголок на столе, Афанасий отрезал от многострадального шмата сала небольшой кусочек и стал жевать его в прикуску с куском черного хлеба, молча в тишине смотря на красочный пейзаж океанских островов под календарем на стене и размышляя о том, когда, в какой момент он упустил нить их семейных отношений. Куда унеслось то время, когда им обоим приятно было смотреть друг другу в глаза? Почему остались позади тихие прогулки в парке и бессонные ночи? На эти вопросы Афанасий не мог ответить даже самому себе.

Оставшийся вечер он провел на кухне, прибираясь и перемывая посуду. Больше его никто не донимал. Закончив с приборкой, он набрал из бутыли под ванной в лейку воду и тихо, как тень, прокрался на балкон. Жена сидела в комнате, и, развалившись на кровати, смотрела по телевизору какое-то ток-шоу, не обращая внимания на мужа.

На балконе была организована настоящая маленькая оранжерея. Здесь Афанасий отдыхал. Тут его не трогали ни жена, ни дочь. Они знали, что здесь находится лекарство от коленей, от головной и зубной боли, от плохого самочувствия и от простуды. Афанасий полил растения, нуждавшиеся в поливе, разрыхлил почву, почистил от засохших листьев, затем устало опустился на стул в углу, облокотившись о стену, закрыл глаза.

Он снова увидел свои цветы, но каждый из них теперь имел неповторимое, присущее только ему свечение. У всех у них свечение имело зеленый цвет, но оттенки, форма и пульсация были разные. Сквозь закрытые веки картинка была неясной, мерцающей, ускользающей. Затем все смешалось, и Афанасий увидел вместо горшков с растениями стаканы с водой. Он встал, подошел ближе. В каждом стакане был разный уровень воды. В одних вода была лишь на самом дне, это значит, что он пользовался ими недавно, в других воды было больше. Выбрав самые полные стаканы, он сделал из них по два-три глотка и почувствовал, как силы медленно восстанавливаются. Дело, за которым он сейчас зашел в этот мир, было сделано, но он не спешил уходить обратно. Так и стоял, балансируя между сном и явью, стаканы с водой вновь превратились в мерцающие зеленым свечением растения, которые только одним своим присутствием наполняли пространство радостью, бодростью и оптимизмом. Спустя какое-то время откуда-то из далека, едва слышно, донеслось:

– Эй. Эй. Эй ты.

Афанасий открыл глаза и увидел стоящую на пороге жену.

– Эй, ты, пошли спать. – сказала она и, не дожидаясь ответа, ушла в комнату.

Уже лежа в постели, она ткнула его локтем в бок и приказным тоном произнесла:

– Делай массаж!

Афанасий лишь отвернулся и сжался в позу зародыша, но просьба повторилась с ноткой угрозы. Зная, что этого не избежать, он помедлил несколько секунд, затем сел на кровати, развернулся к супруге. Тело жены лежало спиной вверх, уже готовое к процедуре. Привычным движением он расстегнул бюстгальтер, откинул в стороны лямки, несколько раз прошелся вверх – вниз по упругой коже, растирая и разогревая тело. Когда под ладонями образовалось достаточное тепло, он начал сильными движениями пальцев разминать каждую мышцу в отдельности. Из-за слоя жира добраться до мышц было не легко. Закончив с поясницей, Афанасий перешел к грудному отделу. Здесь до мышц добраться было легче. Сначала он использовал легкие поглаживающие движения, затем плавно увеличил воздействие усилением давления и использованием костяшек пальцев. Далее такому же воздействию подверглись трапециевидные мышцы и мышцы шеи. После завершения работы Афанасий сел на ягодицы жены и потянул вниз ее трусы. Она привстала на локте, недоумевающе оглянулась на него и, поняв в чем дело, сказала:

– Ишь ты, куда собрался!…Тебе кто разрешал, а? – она вильнула бедрами и сбросила с себя мужа, затем приказала:

– Спать!

В темной комнате бесшумно моргали электронные часы, через открытую форточку с улицы доносился гомерический смех гулящей молодежи.

На утро жена проснулась раньше Афанасия, не стесняясь никого гремела на кухне посудой, шваркала по коридору и стучала дверками шкафов. В этот день был выходной. Афанасий не хотел, как обычно, бегать. Он просто лежал и в полудреме неспешно ворочал в голове какие-то приятные обрывки мыслей.

– Ты когда моими коленями займешься? – оторвала его жена от приятного времяпрепровождения, зайдя в комнату и присев на край кровати. – Болят, сил нет терпеть. Погода, похоже, будет меняться. Перед сменой погоды всегда так. Всегда так реагируют. Знать, холода ударят. Зима скоро, снегу навалит, как будем потом в лес ходить?

– Сегодня выходной, поехали, съездим. – ответил Афанасий.

– Сегодня? Ишь ты, какой быстрый. Это ж целая история, как я так поеду? Я не готовилась, это ж надо как-то заранее, не враз вот так.

Зная привычку супруги делать из любой мелочи слона, Афанасий, не отвечая на пустые причитания, пошел умываться.

В результате жена собралась едва ли не быстрее самого Афанасия.

Пригородная электричка бодро тянулась по звонким рельсам зеленой гусеницей, покидая унылый город. За мутным окном потянулись дачки с чахлыми домиками, на участках тут и там дымились кучки сжигаемой ботвы. Вскоре они скрылись за лесополосой. В полупустом вагоне сидели неутомимые дачники, бодрые старушки живо обсуждали способы обработки теплиц серными шашками.

Через пол часа Афанасий с женой вышли на неприметном полустанке. Когда шум уезжающей электрички стих и на окрестности опустилась живая сельская тишина, они двинулись по узкой тропинке, проложенной через заросли ивняка. Деревня располагалась в полукилометре от станции, на опушке леса. Около одного из домов их окликнула женщина, мывшая окна, стоя в палисаднике на табуретке в домашнем халате и галошах на босу ногу:

– Машка привет!

– Привет. – крикнула жена Афанасия в ответ, махнув рукой.

– Вы в лес?

– Ага.

– Ну ступайте, мой Аркашка уж там. Обратно пойдете, заходите на чай.

– Хорошо, зайдем. – крикнула Машка, скрываясь за поворотом.

По накатанной лесной дороге было приятно легко идти. Свежий хвойный воздух вводил в легкую эйфорию, толстые прямые стволы, уходящие вверх и раскрывающие в вышине широкие густые кроны, дарили ощущение спокойствия и равновесия. Лес без надоедливого подлеска казался легким, просторным, хотелось петлять меж рыжих сосен и дымчато-зеленых разлапистых елей по мягкому подстилу из опавших иголок и шишек. В это время года наступал тот редкий баланс, когда уже не надо было поминутно отмахиваться от назойливых комаров, наглой мошкары и бесцеремонных слепней, но в то же время близкие холода еще не успели сковать ледяной хваткой все вокруг. Уже готовый к зимней коме, лес успевал доживать последние теплые деньки: Долбили стволы дятлы, кукушки куковали кому-то, сороки перелетали с ветки на ветку, гомонили другие птицы, неуловимые взглядом белки роняли с вышины вышелушенные шишки, в траве в дальней лощинке кто-то пыхтел. Машка, жена Афанасия, шла медленно, переваливаясь с боку на бок, часто останавливаясь и переводя дыхание, поминутно жалуясь то на боль в пояснице, то на колени, то на свою тяжелую женскую долю. Афанасий нашел ей пару жердей. Молодые ровные сосенки давно засохли, задавленные взрослыми деревьями, кора на них облетела и они стали гладкими, как черенки.

– Ты бы мне еще костыли подарил. – сверкнула взглядом на него жена, но, приняв жерди и орудуя ими как лыжными палками, зашагала заметно бодрее.

Через некоторое время дорога вывела на деляну. В дальнем углу вырубки деловито тарахтел старый, черный от собственной копоти, трелёвочник. На краю, у дороги, на ступеньках вагончика сидел мужичек неопределенно-среднего возраста, лениво почесывая рыжую щетину на круглом подбородке.

– Здорово, свояк! – подойдя, панибратски хлопнула его по плечу Машка. От шлепка тот чуть не выронил из коротких опухших пальцев окурок. Поздоровавшись с Афанасием, сказал:

– Вы за деревьями?

Получив утвердительный ответ, он взял бензопилу и двинулся по краю вырубки, огибая завалы поваленных деревьев. Афанасий с женой последовали за ним.

– Я тут давно приметил два дерева. Не меньше двухсот лет, ровные, здоровые, и стоят рядом, можно руками сразу до обоих дотянуться. – на ходу говорил Аркашка. – Через неделю там будем валить, так что можешь забирать все, без остатка. – обратился он к Афанасию.

Перед входом в лес Аркашка остановился около одного из поваленных деревьев, о свежий спил затушил окурок, двумя пальцами смачно высморкался в сторону и, вытерев пальцы об засаленные брезентовые штаны, рывком тросика завел бензопилу. Умело орудуя ею, он быстро выпилил бревно высотой с табурет и диаметром, позволяющем ему устойчиво стоять, не переворачиваясь. Закончив работу, Аркашка сел на свежую чурку, как бы пробуя потребительские качества вновь изготовленного предмета мебели, вытряхнул из галош опилки. Поставив пилу на высоком пне, чтоб ее было видно издалека, они с Афанасием вдвоем потащили бревно в лес к нужному месту.

Две красавицы сосны, как корабельные мачты, своими ровными стволами уходили высоко вверх, сливаясь там своими кронами с остальным лесом. Афанасий примерился разведенными руками к ним. Размаха рук действительно хватало.

– Ну, я пойду. Если что, я там, в вагончике. Обратно будете идти, позовите, вместе в деревню поедем. – сказал Аркашка и побрел обратно, на ходу раскуривая следующую сигарету.

Используя бревно как стол, Машка разложила на нем нехитрую снедь. Перекусив вареными яйцами и хлебом с многострадальным салом, стали готовиться. Афанасий неспеша перекантовал чурку, установив ее между стволами. Тут же рядом предусмотрительно положил фляжку с водой. Жена села, ерзая и устраиваясь поудобней. Он подошел к ней вплотную. Она завела руки ему под куртку, покопалась под свитером и, задрав наконец футболку, холодными руками ухватила мужа за талию. Вздрогнув от неприятного холода, Афанасий оперся руками о стволы деревьев. В затылке слегка защекотало, затем появилось ощущение опускающегося скоростного лифта, через пару секунд переросшее в чувство свободного падения. Но падение это ускорялось совсем не по законам физики. Стремительно нарастая, перегрузка преодолела предел возможностей человеческого организма, мир вокруг померк.

Афанасий стоял у начала курумника. Каменные россыпи простирались далеко в стороны и вверх, теряясь в низких облаках. Далеко внизу виднелась граница леса и блестящая полоска горной реки. Холодный ветер трепал легкую курточку. Среди зарослей карликовой, по колено, березки, возвышались две одинаковые, аккуратно сложенные каменные пирамидки высотой в человеческий рост. Между ними стояла большая, плетеная из прутьев корзина цилиндрической формы с веревочными лямками.

Не теряя времени, Афанасий подбежал к пирамидам и стал разбирать их, наполняя камнями корзину. Заполнив, он подсел под нее, закинул лямки на плечи и с трудом встал. Тонкие веревки врезались в плечи, круглая корзина перекатывалась по спине, выступающие прутья кололи тело. Слегка подпрыгнув, Афанасий поправил ношу. Сведя лопатки и прогнув поясницу, он образовал в спине небольшой желобок, в котором разместилась корзина. Оглянувшись вниз и задержав взгляд на ленточке реки, он двинулся вверх, ступая по серым валунам.

Там, где камни были небольшие, можно было идти по ним, аккуратно перешагивая с одного на другой. По камням размером с легковой автомобиль приходилось карабкаться, цепляясь руками за выступы. Периодически на пути встречались валуны размером с грузовую фуру и даже больше. Их Афанасий обходил, заранее взглядом просматривая удобный путь. Периодически он оставлял на камнях небольшие туры из двух-трех маленьких камушков, отмечая обратный путь. По мере подъема уклон становился круче, все чаще при передвижении даже по небольшим камням приходилось подключать руки. Начали встречаться снежники. Некоторые из них можно было обойти, крупные Афанасий преодолевал, предварительно перед каждым шагом выдалбливая ботинком ступеньку в твердом слежавшемся снегу.

С набором высоты становилось холоднее, ветер усиливался, но, разгоряченный подъемом и ношей, Афанасий уверенно двигался вперед, не обращая внимания на летящие в лицо клочья облаков, ледяные пощечины ветра. Забравшись на вершину, он присел, опер корзину о камень и высвободил плечи. Завалив ее на бок, вывалил содержимое. Из принесенных камней сложил две маленькие пирамидки. Пока складывал, немного отдышался и восстановился. Под ним, скрывая под собой землю, плыли серые облака нижнего яруса. Сверху облака верхнего яруса заслоняли солнце. Они были настолько плотные, что местонахождение небесного светила на небосклоне можно было определить весьма условно. Путь вниз показался заметно легче, но бдительность Афанасий не терял, сохраняя концентрацию, чтобы не оступиться.

Вернувшись к пирамидам, он без промедления начал наполнять корзину, изредка бросая косые взгляды на далекую, недоступную реку. Подступала вечная его спутница – жажда. Второй подъем уже не был столь легок и свеж, как первый. Появилась одышка и испарина. Вслед за жаждой пришла ее лучшая подружка – усталость. Пирамиды уменьшались предательски медленно. После очередной ходки Афанасий позволил себе пятиминутный отдых, растянувшись на неровном, кочковатом мхе. Все так же свистел лютый ветер, все так же цеплялись за склон обрывки небесного пара. Тело быстро остывало и начинало мерзнуть.

Наполнив корзину остатками камней, Афанасий тронулся в крайний путь. Усталость сказывалась на восприятии и скорости реакции. Все чаще нога соскальзывала с влажных камней, и тогда тяжелая корзина заваливала его в бок, приходилось падать на острые камни, терпеть, вставать, и идти дальше. Все чаще терялся путь, в облачном тумане черной громадой возникал огромный валун и Афанасий бродил из стороны в сторону, ища обход. Пронизывающий ветер холодными кинжалами проникал под одежду, выдувал остатки тепла, и не было уже возможности согреться движением, потому что силы таяли с каждым шагом. На вершине он упал на колени перед выстроенными им пирамидами, корзина завалилась на бок, камни из нее рассыпались по таким же, как они, осколкам застывшей миллионы лет назад магмы. Замерзшими, не слушающимися от холода пальцами, Афанасий собирал их и складывал в пирамиды, завершая их навершия. Он чувствовал, что конец уже близко, последние остатки сил вытекали, таяли. Стоя на коленях, он знал точно, что подняться на ноги больше не сможет. После того, как последний камень попал на свое место, на вершину опустилась черная туча и поглотила все вокруг.

– Что ты так долго. – недовольно сказала жена, вставая с пня. – Я уже озябла вся.

Афанасий открыл глаза. Он сам, жена его и все вокруг по щиколотку было завалено опавшей хвоей. Он устало опустился на эту мягкую подстилку, нашарил рукой фляжку с водой и жадно приложился к ней. Уже вечерело, краски потускнели, и в лесу воцарилась мертвая тишина. Никто не трещал, не щелкал, не пыхтел, не прыгал по веткам. Машка недовольно отряхивалась от сосновых иголок, сняв плащ, вытряхивала их из капюшона.

– Вставай давай, чего разлегся. Я устала, замерзла и хочу есть! Пошли к Таньке. – сказала она и, не дожидаясь мужа, пошла по лесу, правда в совсем в другом направлении.

Афанасий не стал ее задерживать, полежал еще немного, переводя дух, еще немного попил воды, затем стал собираться, отряхиваясь от опада. Две красавицы-сосны стояли сухие, укоризненно качая на ветру голыми ветками. Вскоре вернулась жена.

– Ты почему не сказал мне, что я не туда пошла? Избавится от меня хотел, да? Да я тебя сама брошу, дурака! Пошли давай.

Она бодро, позабыв про палки, пошла в нужную сторону, а Афанасий взял жерди, с которыми до этого шла жена, и, опираясь на них, побрел за ней. За счастливой, полной сил и энергии, позабывшей про колени женой, было трудно угнаться. Когда он подошел к вагончику Аркадия, мотоцикл с коляской уже тарахтел на холостом ходу. Афанасий сел на люльку, руками за штанины перенес по очереди обе ноги внутрь и опустился на сиденье. Подождав немного, потянулся вперед и два раза крутанул ручку газа. На звук вышли Аркаша и Машка.

– Ты чего это тут разлегся, вылазь, я в люльке поеду. – возмутилась жена. Но Афанасий никак на это не отреагировал. Постояв немного, Машка села позади водителя и все трое помчались в деревню.

Наевшись домашней похлебки из бараньих ребрышек и запив это поллитровой бутылкой водки, Машка со своей сестрой Танькой сидели за столом на кухне и чесали языки.

– Знаешь, Танька, к нам в город икону Смоленской Божьей матери привозили. Ее по всей стране возили по железной дороге, в отдельном вагоне. Она, говорят, чудотворная, потому что намоленная, не то, что эти деревяшки в нашей церквушке.

Афанасий, сидевший напротив и доедавший суп, услышав это, не смог удержаться, ухмыльнулся.

– А ты чего ржешь, безбожник? – прикрикнула Машка, затем снова обратилась к сестре. – Представляешь, этот… – она ткнула пальцем в сторону мужа. – Этот ни разу в церкви не был! Безбожник! Что тебе смешного тут?

– Просто ты так говоришь, будто не о предмете Веры, а об утюге, у которого и мощность больше, и гладящая поверхность более скользкая, потому им и гладить удобнее.

– Да ну тебя! – жена пьяно махнула на него рукой и снова обратилась к сестре. – Там народу набилось, полный вокзал и полная платформа. Но у меня-то есть связи, да-а-а, есть. – при этом она деловито уперла кулак в бедро и закивала, искривив лицо в попытке достать языком застрявший кусочек еды в дальнем уголке рта. – Так вот, я договорилась, меня по блату, без очереди провели в вагон. Представляешь?

– По блату к богу на прием попала, молодец! – прокомментировал Афанасий.

– А что тут такого? – вступилась Танька. – Мы Лёньку, например, крестить возили в Чугунаево. Это 150 километров от сюда. Хотя у нас тут своя церковь есть. И тоже по блату туда попали. Без этого никак, знаешь, какая очередина там?

– Ну и зачем? – поинтересовался Афанасий, хотя уже наверняка знал ответ.

– Потому что там модно крестить детей. Все туда ездят.

– Там бог что ли лучше?

– Да причем тут бог? Просто в Чугунаево лучше.

– Ты-то что понимаешь? – опять вступилась жена. – Сам безбожник, а морали нам читаешь!

– Я, может, и верю, только не в то, во что верите вы. И если уж верить, то верить везде и всегда, а не выбирать, где верить лучше, а где хуже.

После этого он ушел в соседнюю комнату и лежал там в полумраке на диване. Редко когда он доводил себя до такой усталости. Афанасий дрожал мелкой, едва видимой со стороны дрожью, и хотя в доме было натоплено, озноб волнами пробегал по изможденному телу. Он размышлял о том, что потребительское отношение пробралось даже в веру.

В комнату вошла Татьяна. Она присела на край дивана, разглядев, что Афанасий не спит, сказала:

– Афанасий, мигрень меня замучила, сил терпеть нет. Помоги, а, Христа ради.

– Таня, не могу я сегодня, устал я. Давай в другой раз? – взмолился Афанасий.

– В какой другой раз? – удивилась она. – Вы к нам раз в пол года приезжаете, а я должна терпеть что ли? Маша вон говорит, чужим людям помогаешь, а нами, родственникам, брезгуешь? Аркашка мой с печенью мается, и то к тебе не подходит, боится побеспокоить.

– Может пореже вам пить, тогда, глядишь, и само пройдет? – ответил Аркадий.

– Да ты что такое говоришь? Как тебе не стыдно! – заплескала худыми руками, не в пример сестре, Танька, а с кухни пьяный голос жены пробасил:

– Афоня, ну ка, уважь Татьяну, кому говорят, кобель старый. – затем послышался звук падающей посуды.

– Подсолнухи у вас еще не собраны? – спросил он у Таньки.

– Нет. – ответила она.

Афанасий резко, со злости, встал с дивана, вышел в сени, от туда в огород. На убранном картофельном поле, склонив тяжелые головы к земле, торчало два десятка подсолнухов. С мину постояв, вдыхая свежий вечерний воздух и смотря на звездное небо, Афанасий подался чуть вперед и уперся в невидимую упругую мембрану. Поднажав сильнее, он прорвал ее и, сделав шаг вперед, оказался в черной пустоте. Тут не было ни неба, ни земли, ни горизонта. Лишь силуэты подсолнухов, струящиеся лучистой энергией, все так же клонили головы вниз.

Он решительно подошел к первому из них. Тот рассыпался в мельчайшую искрящуюся пыльцу, которая, как взвесь, повисла в воздухе, крупинки энергии вырисовывали в пространстве затейливые узоры. Афанасий зашел в это облако и стал купаться в нем, как в душе. Он втирал пылинки энергии в кожу, в волосы, вдыхал полной грудью в легкие, хватал ртом и глотал их до тех пор, пока не осталось ни одной. Закончив с первым подсолнухом, он с жадностью бросился ко второму, затем к третьему. Афанасий знал, что Подсолнечник маслянистый семейства Астровых самое энергетически емкое растение, доступное ему в этих широтах.

Вскоре он почувствовал, что силы переполняют его, но все продолжал в каком-то злостном остервенении хватать пыльцу, втирать, вдыхать, глотать до тех пор, пока она не перестала впитываться, а наоборот, начала слущиваться, оставляя позади мерцающий след. Остатки энергии, которую не смог впитать, он разметал по пространству. Затем, успокоившись, прошел обратно сквозь невидимую мембрану и вернулся в дом.

Без объяснений взяв Таньку под локоть, он вывел ее из-за стола, где она начинала вторые пол литра с Машкой, увел в комнату, посадил на диван, тут же поставил снятый со стены горшок с традесканцией, или, попросту, березкой и легко, без подготовки, вдруг оказался в бане.

Перед ним стояла пышущая жаром печь, а рядом деревянная бочка с водой. На поверхности воды, как кораблик, плавал ковшик, зацепившись крючком на ручке за край бочки. Афанасий быстро и деловито оглянулся вокруг, одел найденные шапку и варежку, зачерпнул пол ковша воды и плеснул ее на каменку. Вода с резким хлопком белым облаком вылетела из емкости с камнями, в помещении стало сразу заметно жарче. Не мешкая, Афанасий плеснул еще пол ковша, затем еще и еще. Раскаленные до предела камни быстро испаряли воду, выбрасывая ее мелким паром обратно. Жар стал нестерпимый, пришлось сесть и переждать. Передвигаясь по полу, он толчком открыл дверь в предбанник, а оттуда на улицу. Снаружи стояла зимняя морозная ночь. Вернувшись в парилку, Афанасий разделся и начал одну за другой поддавать порции воды. Бревенчатые стены покрылись крупными каплями, маломощная лампочка в углу, окутанная туманом, едва пробивалась через эту завесу. Гроздья пота, смешанного с конденсатом, ручьями текли по его разгоряченному, поджарому, мускулистому телу. Вскоре хлопки прекратились, на подливание воды камни реагировали ворчливым шипением, но Афанасий продолжал поддавать, пока совсем не залил их. Закончив с этим, он выбежал на улицу и с наслаждением прыгнул в сугроб пышного мягкого снега.

Танька со счастливой детской улыбкой мирно спала на диване, свернувшись калачиком, жена неловко завалилась на лавке у стола, ушедший за водкой Аркашка так и не вернулся, потерявшись где-то в огородах. Афанасий вышел на улицу. Деревня спала, темнота окутала дворы и постройки. Окна домов не горели, единственный деревенский фонарь слабо освещал небольшой клочок пространства перед сельмагом. Только собаки лениво разговаривали на своем собачьем языке, да скотина в загонах жевала жвачку, шумно фыркая, учуяв человека. Знакомой тропинкой Афанасий пошел к станции.

Последняя электричка везла его в город, пустые вагоны брякали раздвижными дверями, колеса перестукивали на стыках знакомый с детства мотив. Город встречал огнями улиц, домов, автомобилей. Здесь субботняя жизнь не спешила утихать. Закрывая глаза, Афанасий оглядывал себя и видел чистую сверкающую энергию, исходящую из него.

Он проехал свою остановку и еще три после нее, выйдя на четвертой. Ноги сами несли его по знакомому адресу. Он был здесь однажды, давно, провожая ее после работы.

Дверной звонок отыграл вторую мелодию, замок щелкнул, и за дверью показалась Зина в домашнем легком халате. Секунду ее лицо выражало недоумение, но затем легкая победоносная улыбка скользнула по губам.

Он целовал ее жадно и страстно, она отвечала ему, хоть и не способна была так открыто и сильно выражать эмоции. Сбросив одежду, они опустились на кровать и его ласки постепенно распространились по всему телу, покрывая нежностью самые сокровенные эрогенные зоны…

Зина лежала на пустынном песчаном пляже. Берег изгибался дугой и прятался за прибрежными скалами, где-то позади шумел размашистыми листьями тропический лес, а впереди во все стороны и до самого горизонта простирался могучий океан. Она лежала на спине, полностью обнаженная, бесстыже расставив в стороны красивые, точеные ноги, обратив к океану свою женственность. Высокое солнце уже раскалило тело, страстно хотелось свежести, хотелось, чтобы желанные воды поскорей накрыли ее, снимая жар и даря райское наслаждение прохлады. По своему опыту Зина знала, что волны, прибегая из водных просторов и прыгая на берег, никогда не достигали ее тела, лишь несколько раз в жизни волна подкатилась совсем близко и лишь лизнула стопы, наполовину погруженные в золотистый раскаленный песок. Все заканчивалось тем, что солнце, распалив жадное до ласк тело, как монетка в копилку, падало за горизонт, и она медленно отходила от зноя, так и не получив желанного. Поэтому Зина привыкла получать радость хотя бы от палящего солнца, своими лучами разжигающего внутренний огонь, от легкого ветерка, играющего в волосах, от шума прибоя, ласкающего мочки ушей лучше самого умелого любовника…

Он любил ее долго, временами нежно и ласково, иногда взрываясь и работая сильно и энергично, затем снова успокаиваясь и производя движения медленные и чувственные. Она извивалась под ним как змея, закатив глаза и кусая пальцы, а он, чувствуя ее приближения к оргазму, вдруг менял вектор ласк, и тогда она замирала, боясь дышать, сосредотачиваясь на ощущениях, когда же и тут подступала волна, он снова входил в нее и слезы наслаждения лились по ее щекам, а он двигался медленно, точно выверяя каждое движение…

В этот раз природа будто взбунтовалась. Солнце с утроенной силой, тысячами пчел, жалило тело, мурашки бежали по коже, и когда казалось, что терпеть больше не в ее силах, океан вдруг вспучивался, гулявшая по его просторам волна набирала силу, обрушивалась на берег и быстро бежала вперед, в свей пене поглощая и ее ноги, и ягодицы, а затем, лишь подразнив, откатывалась назад. Это было откровение. Зина много раз лежала на этом пляже, мечтая о спасительной, избавительной ласке воды, и вот наконец волна достигла ее. Но солнце не спешило уходить за горизонт, а все продолжало разогревать нежное тело, когда казалось, что сильнее разогреть его уже невозможно. И волна не раз еще возвращалась в самые нужные моменты, неся с собой неземное наслаждение. И всякий раз, подразнив, отступала, а небесное светило лишь усиливало свое излучение, и вот она уже физически ощущала, как мириады фотонов мелкой дробью массируют лоснящуюся кожу. Уже не хватало той волны, она чувствовала, что должно случиться что-то необыкновенное, что-то такое, о чем она не могла мечтать, потому что не знала этого…

В течение нескольких часов он заставлял ее балансировать на лезвии оргазма, распаляя все сильнее и сильнее, когда же, решив, что время пришло, он на несколько секунд продлил ласки…

Небо заволокло грозовыми тучами, тело изогнулось в сладкой истоме, голова запрокинулась, дыхание сделалось частым и неглубоким, потому что дышать было некогда. Непознанные ощущения завладели ею, уже не солнце, уже она сама себя разогревала изнутри, огненный шар раскалился внизу живота, жар его проник в грудь, комом встал в горле, закатил, против воли, глаза, и кружил, кружил голову. Казалось, еще вот-вот, еще чуть-чуть, и она сама станет источником излучения. В этот момент весь океан встал на дыбы, крутая волна разогналась и, врезавшись в берег, мягко нахлынула, наконец поглотив в себе всю Зину. Но тело не спешило остывать, а волна не спешила отступать. Эта нежность продолжалась некоторое время, а когда волна все же отступила, то внутренний жар начал снова набирать силы. И это жар накатывал стеной, стремительно, неотвратимо, в десятки раз сильнее, чем до этого. Зина сначала приподнялась на локтях, но поняла, что в этот раз ей не вытерпеть, упала опять на песок в тревожной неизвестности. Белая ветвистая молния разорвала небо, послышался сначала нарастающий гул, и за ним на нее обрушился тропический ливень. Каждая из тысяч и тысяч капель прикасалась к ней нежным поцелуем, слой за слоем покрывая собой утомленное тело…

Еще около часа он продолжал ласкать, не давая успокоиться буре внутри нее, затем оставил в мелких судорогах счастья и слезах, накрыв пуховым одеялом.

Предрассветный город был прекрасен. По дороге домой Афанасий наслаждался тишиной и спокойствием гудящих днем улиц, пустынными дворами, одинокими дворниками. Редкие прохожие, уже проснувшиеся или еще не ложившиеся, лишь подчеркивали трогательность момента временного, мимолетного затишья. Кажется, что еще пол часа, и по улице прогудит один автомобиль, за ним второй и третий, их шум постепенно превратится в назойливый нескончаемый фон, но именно сейчас, в этот самый момент стояла хрупкая тишина, и слышна была шуршащая на противоположной стороне улицы метла, и цокали по асфальту когти собачки, которая вывела на прогулку своего заспанного хозяина. Лишь сейчас можно было рассмотреть, что на небольших односторонних улочках деревья с обеих сторон, склоняя ветви, образуют свод над проезжей частью, подсвеченный одиноким фонарем. Лишь в это пограничное время можно было увидеть моргающие за ненадобностью светофоры, замерзшие в полуоткрытом состоянии стеклянные двери пустынных подземных переходов, пустые остановки, закрытые магазины, одинокие лавочки на пешеходных бульварах.