VI
«Знать Христа во плоти» Павел не хочет (II Кор. 5, 16), а все-таки знает.
Я ношу язвы, στίγματα, Иисуса Христа на теле моем. (Гал. 6, 17.)
Язвы эти, вероятно, такие же, как у Франциска Ассизского, открывающиеся и иногда точащие кровь, как настоящие, только что прободенные гвоздями, раны. Чтобы так быть сораспятым Господу, надо было Павлу чувствовать тело Его, как свое, и, уж конечно, видеть Его лицо. Когда он говорит: «Бог послал Сына Своего в подобие, homoi ôma, плоти греховной» (Рим. 8, 3), то для него это «подобие» вовсе не «призрак», phantasma, как для позднейших докетов, а такая же действительная, как у всех людей, только иного качества, плоть.
«Не видел ли я Иисуса?» – спрашивает Павел (I Кор. 6, 6.) Видит Его, во всяком случае, когда говорит:
Обнищал, ради нас (I Кор. 8, 9.) – Уничтожил – опустошил Себя,
, приняв образ раба… смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. (Фил. 2, 6–8.)
В этом образе нищего, смиренного, до крестной смерти послушного раба, Павел не отвлеченно мыслит, а плотски чувствует живую плоть человека Иисуса, видит Его живое лицо; но вместе с тем видит и чувствует в Нем иную плоть; больше, чем метафизически отвлеченно знает, – видит и осязает плотски физически, что «вся полнота Божества, πλήρωμα, обитает в Нем телесно» (Кол. 3, 9.)
VII
«Тело Его не совсем такое, как наше», – это, вероятно, чувствуют «знающие Христа по плоти», ближайшие к Нему ученики, еще сильнее Павла. Ходит по земле, говорит, ест, пьет, спит, как все люди; и вдруг, в одном каком-нибудь движении, выражении лица, звуке голоса, – что-то иное, на людей не похожее, как бы от земного тела неземное веяние: Дух Божий нюху человечьему – то же, что человечий запах нюху звериному.
Так же как Павел, не отвлеченно-метафизически мыслят, а плотски физически чувствуют, осязают и они в живой плоти человека Иисуса какую-то одну, неуловимо от пяти чувств ускользающую, из этого мира в тот уходящую, призрачно прозрачно-огненную точку, иногда внезапно разрастающуюся, как искра – в пламя, так что все тело, охваченное и как бы раскаляемое этим пламенем, становится тоже огненно прозрачно-призрачным.
Чтобы это понять – увидеть, будем помнить, что для тогдашних людей «призрачное» вовсе не то, что для нас: не «обман чувств», «галлюцинация», не то, чего нет, а то, что есть в ином порядке, иная действительность. Видя призрак, люди ужасаются, кровь стынет в их жилах, волосы дыбом встают, – как же не действительность?
255
«Призрак, φάντασμα!» – в ужасе вскрикивают плывущие ночью по Геннисаретскому озеру, ученики, видя идущего к ним по воде, Иисуса (Мк. 6, 48–51.) Что это, сон или явь? Как бы мы о том ни судили, ясно одно: люди, видевшие, как недавний плотник или каменщик, рабби Иешуа ходил по земле, спал, ел, пил, – не увидели бы ни того сна, ни той яви, если бы не чувствовали всегда, что тело Его не совсем такое, как наше, не видели в Нем той призрачно прозрачно-огненной точки.
VIII
Климент Александрийский сообщает, что в кругу учеников Иоанна, – Апостола или Пресвитера, нам безразлично, – существовало до конца второго века предание о «призрачности» Иисусова тела.[429] Грубый и нелепый вывод:
«В тело человеческое не облекался Господь, но был призраком, phantasma»,[430] – сделают позднейшие докеты из этого предания, может быть, хранящего следы исторически подлинного воспоминания о том, что действительно испытывали знавшие Христа по плоти, ближайшие ученики Его, и что выразил Павел в словах об Иисусовом «подобии плоти», homoiiôma.
Кажется, отзвук того же предания дошел до нас и в «Деяниях Иоанна», написанных Левкием Харином, гностиком из того же круга эфесских учеников, в конце II века, – значит, два-три поколения спустя по кончине таинственного старца Иоанна, очень по духу близкого к «ученику, которого любил Иисус»:
Брал Он меня на грудь Свою, когда возлежали мы с Ним за трапезой и, я, припадая к груди, Его чувствовал ее то гладкой и мягкой, то камню подобной, – когда же хотел я удержать Его, то осязал иногда вещественно-плотское тело, а иногда бесплотное, как бы ничто.
…И, проходя сквозь него, рука моя осязала пустоту.[431]
Что это опять, сон или явь? Такой же ли и здесь «обман чувств», «галлюцинация», как там, на Геннисаретском озере, когда ученики видят «призрак», или такое же прозрение в иную действительность? Только ли внутреннее что-то происходит в теле ученика, или внутренне-внешнее в обоих телах, ученика и Учителя? Как бы мы об этом ни судили, могло сохраниться и в этом предании исторически подлинное свидетельство о том, что, по слову другого Иоанна, вероятно, «ученика, которого любил Иисус», —
было от начала; что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали, и что осязали руки наши (I Ио. 1, 1), —
о Сыне Божием, пришедшем в «подобии» плоти человеческой.
Часто, бывало, идучи за Ним, искал я следов Его на земле, но не находил, и мне казалось, что Он идет, не касаясь земли, —
вспоминает опять тот же неизвестный Иоанн.[432]
Призрачно-легким шагом Идущий, может быть, по камню, где и не могло быть следов, начинает, а Идущий по воде кончает: то связано с этим, – какою связью, внутренней ли только, или внутренне-внешней, – мы опять не знаем, но этого нам и не нужно знать, чтобы осязанием ученика прикоснуться к внутренней плоти Господа сквозь внешнюю; глазами ученика увидеть внутреннее лицо Господне сквозь внешнее, и уже от нас зависит, соединим ли мы эти два лица в одно, то самое, о котором сказано:
вот Я с вами до скончания века. Аминь. (Мт. 28, 20.)
IX
Другое предание, из того же круга эфесских учеников, сохранилось в «Деяниях Иоанна».
Взял Он с Собою меня (Иоанна), Петра и Иакова на гору, где, по обыкновению, молился. И увидели мы на Нем такое сияние (славу, δόζη), что никакое человеческое слово не могло бы этого выразить. – И, подойдя к Нему потихоньку, так, чтоб Он не слышал, остановился я и посмотрел на Него сзади и увидел, что нет на Нем вовсе одежды, и нет ничего, что мы (прежде) видели в Нем, и что Он не человек. Ноги же Его были снега белее, так что земля от них осветилась, а голова Его касалась неба. И вскричал я от страха. Он же, обратившись ко мне, снова стал, как человек, и, взяв меня за подбородок, сказал: «Иоанн! не будь неверующим…» И я сказал: «Господи! что же я сделал?» Он же отвечал мне: «Не искушаемого не искушай».[433]
Жадное, как у маленьких детей, любопытство, детские хитрости, детские страхи, и жалость Учителя к ученикам, как взрослого к детям – все это здесь так просто и простодушно, так живо передано, что кажется опять исторически-подлинным воспоминанием, хотя и очень смутным: люди видят лицо Господне, как рыбы видят солнце сквозь воду.
X
Есть у человека бессмертный Двойник, светящийся облик второго «духовного тела» его, «внутреннего лица», так называемый Κΰ, – учит древнейшая книга в мире, египетская «Книга Мертвых». Это – «пневматическое» (pneumatikos), духовное тело апостола Павла. Кажется, и в «Деяниях Иоанна» говорится о таком же «Двойнике» человека Иисуса.
Было то в одном Геннисаретском доме, где мы ночевали с Учителем. Я, укрывшись с головой одеждой, наблюдал за Ним, что Он делает, и сначала услышал, как Он говорит мне: «Иоанн! спи». И я притворился спящим, и тогда увидел Другого, подобного Ему, и услышал, как Тот, Другой, говорил Ему: «Избранные Тобою не веруют в Тебя, Иисус». И отвечал Ему Господь: «Правду Ты говоришь, но ведь они люди».[434]
Кто этот не узнанный Иоанном, Иисусов Двойник, мы, может быть, поняли бы, если бы прочли, как следует. Апокриф Pistis Sophia, очень смутное, как сквозь темную воду глубокого сна, предание-воспоминание об Иисусе Отроке и Духе Отроковице, «совершенно Друг Другу подобных» и соединившихся в поцелуе небесной любви.[435]
XI
Кажется, тот же Двойник, «астральное тело» Иисуса, таинственный Ка, является в другом «утаенном Евангелии», Апокрифе Матфея:
Почивал ли Он ночью или днем, было над Ним Божественное Свечение, claritas Dei splendebat supereum.[436]
Самая ребяческая из наших наук, «метапсихика», называет это светящееся тело человека непонятным словом aura, вместо евангельского, понятного – «сияние», «слава», δόζη.
Кажется, Сам Господь говорит об этом «свечении»:
Если тело твое все светло и не имеет ни одной темной части, то будет светло все так, как бы светильник освещал тебя сиянием. (Лк. 11, 36.)
Этот внутренний «светильник» и есть внутреннее «духовное тело», внутреннее лицо человека.
Древние иконописцы, окружавшие золотым венчиком сияния божественный Лик Христа, может быть, что-то верно поняли и в человеческом лице Иисуса. Только маленькие дети да старые старушки все еще видят сияние вокруг Лика Господня. Но если и для нас не озарится человеческое лицо Иисуса этим божественным «свечением», то мы его никогда не увидим.
XII
«Я видел себя юношей, почти мальчиком, в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплились перед старинными образами восковые тонкие свечи. Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви. Но народу стояло передо мною много. Все русые крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подыматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает летний ветер.
Вдруг какой-то человек подошел сзади и стал со мною рядом. Я не обернулся к нему, но тотчас почувствовал, что этот человек – Христос.
Умиление, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие, и посмотрел на своего Соседа. Лицо, как у всех, – лицо, похожее на все человеческие лица. Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо. Губы закрыты, но не сжаты; верхняя губа как бы покоится на нижней; небольшая борода раздвоена. Руки сложены и не шевелятся. И одежда на Нем, как на всех.
«Какой же это Христос? – подумалось мне. – Такой простой, простой человек? Быть не может!» Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне почудилось, что это именно Христос стоял со мною рядом.
Я опять сделал над собой усилие… И опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица, те же обычные, хоть и незнакомые, черты.
И мне вдруг стало жутко, и я пришел в себя. Только тогда я понял, что именно такое лицо, – лицо, похожее на все человеческие лица, – оно и есть лицо Христа Тургенева».[437]
Этот «Апокриф», не ложное, а тайное о Лике Христовом «Евангелие», мог быть написан только человеком хотя от Христа отрекшимся, но все еще сохранившим в сердце своем образ Его, – сыном той земли, о которой сказано:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.[438]
XIII
Сделался подобным (всем) людям, и по виду стал как человек, —
говорит Павел (Фил. 2, 7.)
Видом (лицом) не отличался от всех других людей, —
сообщает, во II веке, Цельз-Ориген, кажется, очень древнее, может быть, из неизвестного нам источника, предание-воспоминание.[439]
Был лицом, как все мы, сыны Адамовы, —
подтверждает Иоанн Дамаскин, в VIII веке, ссылаясь тоже на предания-воспоминания, должно быть, первых веков христианства.[440]
«Лицо, как у всех, похожее на все человеческие лица», – повторит, через двадцать веков после Павла, русский Апокриф.
Если могут быть вообще в религии доказательства, то лишь такие, как это, – невольные и необходимые совпадения бесконечно разделенных в пространстве и времени, внутренних опытов.
Сам Иисус называет Себя «Сыном человеческим», по-арамейски Bar-nascha, просто «человеком»; это и значит: «Я, как все». Внешнее лицо: «как все»; внутреннее: «как никто».
XIV
Два Нерукотворных Лика: римский, западный, на Вероникином плате, – страдающий Раб; и византийский, восточный, на Авгаровом плате, – торжествующий Царь, —
Rex tremendae majestatis,
Царь ужасного величья, —
Тот, Кто явится миру в последний день, когда люди скажут горам и камням:
падите и скройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. (Откр. 6, 16–17.)
В этой-то «согласной противоположности», антиномичности: «как все» – «как никто», и заключается одна из причин неизобразимости Лика Господня.
XV
Церковь, в предании о Лике, разделилась надвое. Иисус прекрасен, – утверждает одна, кажется, очень древняя, половина предания.
Есть, может быть, у св. Луки намек на красоту Иисуса. Если греческое слово χάρις, латинское gratia, в стихе об Иисусе отроке (2, 52), относится не к духу, а к телу Его, или не только к духу, но и к телу, что тем вероятнее, что и предыдущее слово ήλικία (не «возраст», в смысле числа годов, как иногда переводится, а «рост тела») относится к телу, то χάρις; значит «красота», «прелесть», gratia, так что общий смысл стиха таков: «Иисус рос и хорошел».
Следует, однако, помнить, что наше человеческое слово «красота» не соответствует тому, что мы так называем в Его лице. Но если бы этого, чего мы не умеем назвать, не было в нем, то простая из народа женщина могла ли бы, глядя на Него, воскликнуть:
Блаженно чрево. Тебя носившее, и сосцы. Тебя питавшие (Лк. 11,27);
и в Преображении, могло ли бы лицо Его «просиять, как солнце» (Мт. 17, 2)?
«Прекрасным», ό καλός, называют Его «Деяния Иоанна», как будто людям довольно этого слова, чтобы знать, о Ком идет речь.[441]
«Нам, истинной красоты желающим, Он один прекрасен», выразит и Климент Александрийский это естественное в людях и неискоренимое чувство:[442]
Ты прекраснее сынов человеческих. (Пс. 45, 3.)
XVI
Так в одной половине предания, а в другой, не менее древней, Иисус «безобразен», —
Паче всякого человека обезображен был лик Его, и вид Его, паче сынов человеческих, —
исполнилось на Нем и это пророчество (Ис. 52, 14.) «Уничижил – опустошил Себя» во всем, и в этом.
«Мал был ростом, говорят, и лицом некрасив», – вспомнит Цельз у Оригена.[443] «Вида никакого не имел… бесславен… презрен был по виду», – скажет и св. Юстин Мученик, видевший, может быть, тех, кто видел живое лицо Иисуса.[444]
Те же свидетели – и это всего удивительнее, – говорят то о красоте Его, то о «безобразии»: Климент Александрийский – непереводимо для нас «кощунственным» словом: άισχρός.[445]
Тот же Ириней, который утверждает, что о плотском образе Иисуса нам ничего неизвестно, знает, однако, что Он был «немощен и бесславен (по виду)», infirmus et ingloriosus.[446]
Я же червь, а не человек, – поношение у людей и презрение в народе (Пс. 21, 7), —
страшное слово это из того же псалма, откуда и крестный вопль, Сабахтани, вложит Тертуллиан в уста самого Господа.[447]
XVII
Церковь-Невеста сначала забыла лицо Христа-Жениха, а потом приснилось ей, будто Он – чудовище. Как могло это быть?
Первохристианством от иудейства унаследованный страх телесной красоты, как ведущего к идолопоклонству, языческого соблазна, может быть, многое здесь объясняет, но не все. Корни обоих преданий о красоте и безобразии Лика Господня уходят, кажется, в очень темное, но исторически подлинное, воспоминание.
Не было ли в лице Человека Иисуса того же, что было в жизни Его, – «парадоксального», «удивительного-ужасного», как бы выходящего из трех измерений в четвертое, где все наоборот, так что безобразное здесь, на земле, там прекрасно?
Самое особенное, на другие человеческие лица не похожее, личное в лице Иисуса не есть ли именно то, что оно – по ту сторону всех человеческих мер красоты и безобразия, несоизмеримо с нашей трехмерной эстетикой?
Если так, то понятно, что не только видевшие Его уже не помнят, но и видящие не знают, какое из двух пророчеств исполнилось на Нем: «лик Его обезображен паче всех человеков», или: «Ты прекраснее сынов человеческих».
Был Он и прекрасен и безобразен, formosum et foedum, —
верно, может быть, поняли это «Деяния Петра».[448]
Радость, которой нет имени, чувствуют видящие это лицо, и ужас, которому тоже нет имени. Той, первой антиномичности в Нем: «как все» – «как никто», соответствует эта вторая: «как червь – как солнце».
XVIII
Вспомним не только, увы, ренановского «обаятельного Равви», Магдалинина «Возлюбленного» (единственную в веках пошлость наших дней), но и фарфоровые куколки церковных Иисусов, и если мы еще сохранили достаточно вкуса, чтобы ненавидеть эту приторно-тошную гнусность, метерлинковскую «душу сахара», то, может быть, мы поймем, что та непостижимая для нас, ужасающая «красота-безобразие» Лика Господня есть горькое от сладкого яда противоядие и что первые века христианства здесь еще знают, помнят что-то о лице Иисуса.
XIX
Я не то, чем кажусь.[449]
Это, конечно, неподходящее слово Господне, Аграф, в «Деяниях Иоанна», может быть, дает нам возможность заглянуть в то, что действительно испытывали видевшие живое лицо Иисуса. Тайну этого слова и объясняет, и углубляет Ориген:
Будучи Самим Собой, как бы не Собой являлся людям. Cum fuisset ipse, duasi non ipso omnibus videbatur. Вида одного не имел, но менял его, сообразно с тем, как мог видеть Его каждый; каждому являлся в том образе, какого достоин был каждый.[450]
Вот почему и св. Антонин Мученик не может разглядеть, как следует, на нерукотворной иконе, «постоянно меняющегося Лика».
«Лик Христов, у римлян, эллинов, индийцев, эфиопян, различен, ибо каждый из этих народов утверждает, что в свойственном ему образе явился людям Господь», – говорит патриарх Фотий.[451] Это значит: лицо второго Адама, Иисуса, – во всех человеческих лицах, как солнце в каплях росы.
XX
Так увидите Меня в себе, как видит лицо свое человек в зеркале.[452]
Лица человеческие, как мертвые камни, неподвижны, неизменны, только Его лицо, как живое пламя, вечно движется, изменяется и потому неуловимо для взора, неизобразимо для кисти.
Слава Тебе, Иисус Многовидый, πολύμορφος, —
скажут «Деяния Фомы».[453] «Лика Господня изображения от разнообразия бесчисленных мыслей меняются», – верно понял и Августин, но сделал отсюда неверный вывод, что мы о лице Иисуса ничего не знаем.
Многие лица Свои напомнит Он Сам на Страшном суде:
алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и не вы напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был болен и в темнице, и не посетили Меня (Мт. 25, 42–43.)
В каждом лице страдающего брата нашего – Его лицо.
Кто видел брата, видел Господа (Agraphon.)
XXI
Странный и жуткий апокриф дошел до нас в «Деяниях Иоанна».
Речь идет о первом призвании учеников, Иоанна и Иакова, сынов Заведеевых, сидящих в лодке на Геннисаретском озере.
«Что нужно от нас этому мальчику? Зачем Он зовет нас на берег?» – сказал мне (Иоанну) брат мой, Иаков. И я спросил его: «Какой мальчик?» Он же отвечал мне: «Тот, кто кивает нам головой». – «Свет у тебя помутился в глазах, брат мой, Иаков, от многих бессонных ночей, проведенных нами на озере. Разве ты не видишь, что перед нами высокого роста, с прекрасным лицом, радостно на нас взирающий, муж?» – «Нет, не вижу, но подплывем к берегу, узнаем, что это такое».
Когда же пристали мы к берегу. Он сам помог нам привязать лодку. И мы пошли с Ним. И, когда шли. Он казался мне старым, лысым, с длинной густой бородой, а брату Иакову – юношей, с едва пробивающимся пухом на щеках. И мы не разумели, что это значит… и весьма удивлялись.
…Часто, бывало, и потом являлся Он мне в еще более дивных образах… то маленького роста человечком с искривленными членами, то исполином, головой возносившимся до неба.[454]
Что это, нелепая сказка, или опять рыбий взгляд на солнце сквозь воду, – смутное и чудовищно-преувеличенное, как в бреду, воспоминание о том, что действительно испытывали эти суеверные и простодушные, как дети, рыбаки галилейские от не совсем трехмерного, в нашу земную геометрию не совсем входящего, лица Господня?
Может быть, память о чем-то подобном сохранилась и в Евангелии. «Был лет тридцати», – говорит Лука (3, 23.) «Тебе еще нет пятидесяти лет», – говорят Господу фарисеи в IV Евангелии (8, 57.) Кажется то почти молодым, то почти старым; это и значит: «вида одного не имел, но менял его, сообразно с тем, как мог Его видеть каждый».
«Оборотень, божественный», – сказал бы, кощунствуя, Лукиан-Вольтер; этого не говорят, но, может быть, что-то подобное чувствуют ученики, благоговея, не смея вглядеться в это страшно и чудно меняющееся лицо-пламя.
XXII
Самое общее из всех человеческих лиц, все их включающее в себя, как все треугольники включает в себя геометрическая фигура треугольника, – лицо второго Адама, – это один из двух полюсов, а другой: самое особенное, ни на какое другое лицо непохожее, единственно-личное из всех человеческих лиц. Эти-то два полюса и надо соединить, чтобы увидеть Его живое лицо. Все изображения лика Господня, от катакомбного Доброго Пастыря, напоминающего бога Гермеса, с безбородым и безусым, нежным, как у девушки, лицом, до Нерукотворного Спаса, «Царя ужасного величья», в византийских мозаиках, – суть не что иное, как неутолимо-жадные, в веках и народах, поиски этого живого лица.
Лучше всего можно судить об этих поисках, по очень позднему, между XI и XII веком, по драгоценному для нас, потому что из древних, вероятно, исторически подлинных, как мозаика – из камешков, сложенному апокрифу – «Письму прокуратора Лентула к римскому Сенату»:
…Среднего роста Человек… С таким лицом, что всякий, видящий Его, любит Его или страшится. Темно-русые, почти гладкие до ушей, а ниже вьющиеся, на концах более светлые, с огненным блеском, по плечам развевающиеся волосы, с пробором по середине головы, согласно назарейскому обычаю; гладкое чело, и безмятежно-ясное; густая, но недлинная, раздвоенная борода, того же цвета, как волосы. Вид простой и благостный. Темно-синие (caerulei, цвета морских глубин), меняющиеся, разные глаза. Страшен во гневе, ласков и тих в увещании; весел с достоинством. Плакал порой, но никогда не смеялся…
Слово пророка: «Ты прекраснее сынов человеческих», – исполнилось на Нем воистину.[455]