10 лет благоденствия. Том I

– Сложно искоренять в человеке то, благодаря чему он привык существовать, – сказал Александр. – Это лихоимство, это взяточничество, поборничество настолько уже давно вжилось в чиновничье сословие, что выдернуть это из их философии не представляется возможным.

– Но почему же, – вопрошал Никита, – почему же, если у нас не возникло сомнения, что можем убедить дворянское сословие в необходимости освобождения крестьян, почему нам тяжело поверить, что также возможно воспитать в них чувство долга и необходимость оставаться преданным законам чести и морали?

– Честь и мораль у чиновника? – усмехнулся Матвей. – Да Вы, видимо, шутите, Никита Михайлович!

Все, кроме Никиты засмеялись.

– Не стоит над этим смеяться! – сказал он, нисколь не смущаясь над смехом товарищей. – Чиновники состоят в основном из дворянского племени, а дворяне более всех остальных имеют высокое образование. А образованный человек не может жить в государстве и осознанно причинять ему и его народу вред.

– Никита, ты не прав в каждой своей мысли, – сказал Александр. – Дворяне ничем не отличаются от остальных людей, среди них есть и замечательные личности, а есть надутые болваны, с которыми ничего нельзя сделать. У нас почему-то получается, что последние чаще всего оказываются в числе правительственных людей. Будто этому правительству и не нужны люди инициативные, а нужны лишь марионетки. Но марионетки нужны только в том случае, когда правительство знает, что делает и жаждет своего немедленного исполнения воли. Но оно не спешит с этим.

– Значит, мы должны ему помочь.

– Помочь правительству? – вмешался Сергей Муравьев. – Да тебя за такую дерзость сразу отправят в крепость! Стоило нашей артели закрыться, так вы решили воспротивиться этому высочайшему приказу! За непослушание нас всех вышлют из гвардии! А я этого не хочу.

– Ты зря беспокоишься, Сергей, – сказал Александр. – Это правда, что артель в Семеновском полку твоем закрыли по приказу его величества. Я сам удивился этому, ведь это закрытие говорит лишь о том, что император не хочет распространения образования в армии. И повторное открытие подобного общества вполне вероятно приведет к жестокому наказанию. И поэтому мы и решили, что общество наше будет тайным.

– Не думаю, что Александр против образованных офицеров и солдат, – сказал Трубецкой. – И не уверен, что есть необходимость прятаться от кого-либо. Александр Павлович благоволит просвещению, он ведь даже увлекся ланкастерными школами в армии. А закрытие Семеновской артели связано может быть с чьими-то интригами. Может быть, кто-то из вас там дорогу перешел.

Александр будто не слышал Трубецкого и высказывал уже совсем иную мысль:

– Мы все должны сделать так, чтобы в наше общество входили люди способные, высокой нравственности и самых честных правил, сильной воли и нравственностью твердой, способные оказать влияние на окружающих своим авторитетом, а у начальства вызвать внимание и тем самым быстро продвигаться по карьере. Лучше бы нам всем не просто читать эти пустые газетенки из Франции и Англии, но самим учиться и вникать в политические науки. Инициатива, которую мы предпринимаем и та ответственность, что мы собираемся нести, не может быть необразованна и лишена знаний. Мы богаты практическими знаниями, мы все были во Франции, мы освобождали от тирании всю Европу, город за городом. Но в теории мы слабы и являемся полными невеждами. Некоторые из нас слушали курсы в Европе, даже знакомились с известными философами, но это все баловство. Мы должны сами себя воспитать и воспитывать друг друга.

– Это хорошая мысль, Саша, – сказал Матвей, – но слишком уж отдаленная. Нам нужно сначала разработать устав, по которому будем знать, кого можно принимать в члены, каким образом и что им говорить.

– Устав придумать проще пареной репы, – отрывисто сказал Якушкин. – На счет принятия скажу одно: чтобы избежать огласки, нужно принимать очень осторожно, не рассказывать об обществе, пока не будем уверенны в истинности благонамерений человека, которого хотим принять. И принимать лучше тех, кто известен всем нам. Если кто-то из нас не знает этого человека, тот кто хочет его принять должен рассказать о нем все, что знает.

– Ну-с, – хлопнул Сергей Муравьев по своим коленам и встал, – как создадите, так и позовете, интересно будет прочесть, что вы там насочиняете.

– Ты уже уходишь? – спросил Александр Муравьев. Все тоже немного удивились, что посреди такого серьезного разговора столь активный и одаренный человек решает покинуть их.

– Мне кажется это все пустой затеей. Извините, господа.

Сергей только отошел от возмутившихся против него товарищей, как что-то вспомнив остановился, чем сразу немного заставил замолкнуть их, и повернулся к Якушкину.

– Да, кстати! – сказал Сергей. – Куда ты направляешься, Иван Дмитриевич?

– Я думаю перевестись в 32-й пехотный полк.

– Это который недалеко от Полтавы, кажется?

– Да… Примерно там.

– Здорово… Наш отец живет под Полтавой, если повезет оказаться совсем рядом, милости просим в наше имение. Наш добрый старик будет тебе рад, как родному.

Сергей снова повернулся, чтобы уйти, как опять возвратился к Якушкину.

– А почему именно туда? Полк ничем не примечателен, насколько я знаю.

– Он примечателен тем, что им командует мой старый знакомый еще с 13-го года.

– О! Боевой товарищ! Ну тогда нечего его задерживать, – обратился ко всем остальным Сергей и вышел.

– Куда младший, туда и старший, – сказал Матвей и тоже встал.

– И ты уходишь? – удивился Александр.

– А ты предлагаешь, сию же минуту создавать устав для твоей идеи? Э, нет! Идея хорошая, но слишком глобальная, чтобы сразу в нее бросаться с головой. Обдумаем, спокойно и не спеша обсудим эту затею после, так что-нибудь толковое из этого и выйдет. А пока – честь имею!

Матвей откланялся и вышел, и четверо остались в комнате бездвижны и молчаливы.

– Думаю, Матвей прав, и нам не стоит пока спешить, – сказал Якушкин.

– Думается мне тоже, – поддержал Трубецкой.

Александр погрузился в серьезные и глубокие думы. За каких-то минут пять было сказано столько о его идее, до чего он сам еще не доходил своим далеким, широким и живым умом.

– Ну что ж, – сказал Александр, немного отвлекшись от своих дум, – если вы так думаете, значит, так и поступим.

Четверо офицеров разошлись по своим местожительствам обдумывать на досуге о своем кружке. И пока они этим занимались, мы должны рассказать читателю об общей обстановке в стране и за ее пределами, которая, безусловно, оказывала огромное и решающее влияние на мысли наших героев, – тех, что мы описали, и тех, что вскоре у нас здесь появятся. А обстановку в стране, как во всей Европе задавал всего один человек, которому мы будем должны определить немало времени и внимания, а именно – император всероссийский Александр Павлович.

Глава вторая

I

Император Александр Павлович не был в России почти с отбытия армии, гнавшей врагов отечества со своей земли. Он не был хорошим военачальником, но зато был искуснейшим и, как это ни странно, честнейшим дипломатом и политиком. Военное дело он доверял полководцам, не входил в их планы и стратегии, но зато в разрешении международных дел, он один владел инициативой и задавал тон всем делам Европы. При нем всегда находились умнейшие помощники, однако же они чаще выполняли роль не советников, а просто исполнителей или переговорщиков. В свои дипломаты он не гнушался приглашать иностранцев, и самыми доверенными из них были тогда выходец из Италии Поццо ди Борго, внук выходца Пруссии Нессельроде и грек по происхождению граф Каподистрия.

Поццо ди Борго был самым горячим и крикливым из этой дипломатической троицы. Его необузданный характер объяснялся и извинялся его происхождением из родины Наполеона, которого он так ненавидел. Эта ненависть и привела его еще в первое десятилетие в Россию, которая с распростертыми объятиями принимала на службу всех врагов Наполеона.

Про Нессельроде достаточно будет сказать то, что ему было говорено самим императором при его назначении в качестве личного помощника его величества, которое произошло прямо перед Отечественной войной: «В случае войны мне нужен будет человек молодой, могущий всегда следовать за мной верхом и заведовать моей политической перепиской. Канцлер граф Румянцев стар, болезнен, на него нельзя возложить этой обязанности. Я решился остановить выбор на вас; надеюсь, что вы верно и с должным молчанием будете исполнять это поручение, доказывающее мое к вам доверие». На счет молчания император видимо находился еще под куражом, который наводил на него Поццо ди Борго, Нессельроде же такое упоминание про молчание было совсем излишне, учитывая его верную, послушную, скромную, хоть и талантливую личность. Его таланты приметил даже Наполеон, когда Нессельроде был в Париже в должности секретаря тамошнего русского посольства. Наполеон тогда сказал кому-то про него, что тот далеко пойдет. И в этом оказался прав.

Граф Каподистрия, получивший европейское медицинское образование, но преуспевший в карьере русской службы, был самым романтичным, не всегда логичным в своих действиях, но был оценён императором своей проницательностью. К подобной с Нессельроде покорностью в службе императору, Каподистрия имел в арсенале своих выдающихся качеств абсолютное бескорыстие, полную инертность и безразличие к карьеризму. С такими качествами на русской службе он бы никогда не достиг подобного высокого поста, если бы не любимец Александра с первых лет его царствования граф Новосильцев не обратил на него внимание.

Из близкого окружения Александра почти во всех путешествиях всегда сопровождал его Петр Михайлович Волконский. Он был назначен адъютантом Александра еще в 1797-м году императором Павлом Петровичем. С этого времени он был всегда при Александре, кроме четырех годов (с конца 1805 по 1810, когда сначала был дежурным генералом в армиях Буксгендена, потом Кутузова, а затем был отправлен во Францию для изучения устройства их генерального штаба). Набравшись опыта за рубежом, Волконский создал в Петербурге Генеральный Штаб, начальником которого стал сам, а также им же образована школа колонновожатых, выпускниками которой и комплектовались кадры нового военного органа управления.

Мы упомянули о такой редкой черте характера царя как честность и, чтобы не быть голословным, считаем за долг показать это на примере, который происходил за два года до описываемых событий.

Народы, всерьез претендующие на величие и самобытность, и не умеющие этого добиться никакими средствами, оказываются презираемыми другими народами. Поляки, сделавшие ставку на союз с Наполеоном, здорово просчитались. Так, помимо того, что через их земли сначала прошлись наполеоновские полчища, сотканные из народов со всех завоеванных им территорий, в том числе из поляков, те же полчища, только не столь уже грандиозные, великие и упитанные, пронеслись потом саранчой обратно на запад, а через короткое время по их же следам двинулась огромная русская армия, которая уже и не думала отступать. С каждым пройденным русским солдатом километром, слава его оружия становилась величественнее, а страх и само положение польского народа более шатким. Главный союзник главного врага Европы после занятия Парижа оказался в еще более униженном положении, чем Франция – зачинщица всеевропейской войны. Интересно, почему так вышло? Ни Австрия, ни Пруссия, ни даже Англия не смела предъявить серьезных обвинений Франции, особенно что касалось ее территорий: Франция возвращалась в свои границы 1790-го года. А что касается Польши, ее территориальная целостность оказалось в очередной раз, уже четвертый за полвека, в серьезной опасности. Но на этот раз русский император один не хотел производить жестокого разделения политически заблудшего государства. И тут вся европейская дипломатия и общественное настроение споткнулись о польский вопрос. Никто и нигде ни к западу от Польского герцогства, ни к востоку от него, не хотел давать независимость этому народу, тем более отдавать ни с того ни с сего хоть пядь завоеванной у него территории. Этого не хотели ни русские, ни англичане, ни французы, ни пруссаки, ни австрийцы. И лишь император Александр желал независимости и благополучия народу, который против него воевал.

Противостояние сих мнений дошло до такой меры, что 22 декабря 1814 года Талейран объединился с Меттернихом и Каслри в тайном союзе против России, в котором дипломаты решили, что в случае неизбежной конфронтации с ней, Франция, Австрия и Англия выставят по полторы тысячи войск и вместе выберут главнокомандующего, а также только вместе будут решать, когда и на каких условиях заключать мир. К трем странам присоединились Пруссия, Бавария, Виртемберг, Ганновер и даже обязанная России своим образованием и независимостью Голландия. Каподистрия и служивший в России во времена войны великий реформатор Пруссии барон Штейн, подозревали этот заговор, но Александр не хотел верить, что его союзники могли пасть так низко и строить интриги против него. И неизвестно, что бы вышло из сего, если бы не случился побег Наполеона с острова Эльбы и его триумфальное возвращение в Париж. 7 января 1815 года король Франции Людовик XVIII, возведенный на престол по желанию французов Александром, со скоростью пули вылетел из Парижа, только услышав об освобождении Наполеона. Он даже забыл прихватить свои бумаги на столе, среди которых Наполеон, вошедши в кабинет, почти тут же нашел конвенцию Талейрана и его компании против России.

В то время как вся Европа такая же двуликая и непостоянная, как он сам, кому еще было ему обратиться с предложением мира и союза, как не к благороднейшему и честнейшему правителю из всех, известных истории? Не говоря уже о том, что этот правитель владел самой мощной и верной армией в мире. Бонапарт, недолго думая, отправил конвенцию вместе со своим оправдательным и мировым письмом русскому императору, рассчитывая, что это откроет глаза ему и обеспечит возрождаемой Наполеоновской Франции столь желанный еще с осени 1812 года мир с Россией. Но Наполеон был настолько ненавидим Александром, что из двух зол, то есть между ним и этими тремя дипломатами, строившими козни за спиной Александра, русский царь выбрал именно их, возможно потому, что даже в случае назревания серьезных разногласий, они не посмеют взяться за оружие против России, потому что знают: они, может быть, выиграют пару первых сражений, но итог будет один – Александр уничтожит их армии изнутри в первые же недели, потому что вся Европа была еще полна войсками русской армии. Но гения Наполеона это бы не остановило, и лукавый император все равно нашел бы способ застать Александра врасплох. Если бы не в первый и не во второй год, то точно третий бы ознаменовался снова расторжением мира и началом боевых действий! Не Европа, весь мир был слишком тесен для этих двух великих личностей. Александр еще в 1813 году говорил своим союзникам, желавшим заключить мир с Наполеоном: «Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за 400 лье». Наполеон был богом войны современной Европы, он был порождением кровавой революции Франции, и он не мог долго обходится без кровопролитий, он желал войны, казалось, ради самой войны, ради запаха пороха, боя барабанов, оглушающих выстрелов ружей, звука звенящих штыков, режущих плоть ножей, свистов отрывающих конечности ядер, плачей вдов и сирот! Александр хоть и становился в последнее время педантом по части военной службы, но он не был сторонником кровопролития и уж подавно не хотел войны даже между чужими народами, не говоря уже об участии в ней своей армии.

Безусловно Александр мог бы поддержать Наполеона сейчас, того самого Наполеона, которого в Париже встретили как героя, хотя еще год назад все его памятники разрушались, а портреты сжигались. Как переменчива необразованная толпа, возомнившая, что имеет над собой власть! Это событие огорчило Александра, он с печалью говорил о французском народе, которым еще недавно так восхищался. В разговоре с флигель-адъютантом Данилевским он позволил даже высказаться крайне резко, заявив, что «в этой земле живут тридцать миллионов скотов, одарённых словом, без правил, без чести». Он было хотел выставить несколько полков для усмирения Наполеона, но англичане опередили его в этом, и сто дней пребывания Наполеона во власти закончились ещё стремительней и быстрей, как они начались. Но еще до изгнания бывшего императора, у всех дипломатов и монархов проснулся страх перед ним, и у всех возникла одна и та же мысль: «А что если Александр, узнав о таком предательском поступке всей Европы, спасителем которой он был, не простит ей этого и примет предложение Наполеона, закрепив его во Франции?» Такой союз имел бы военный и политический перевес во всем мире, это был бы беспрецедентный союз разных суверенных сильнейших народов, против которого на свете уже не оставалось бы силы, способной разрушить этот союз. Разумеется, не только дипломаты, но сами монархи оказались вынужденными извиняться перед Александром. Каждый из них придумывал свой способ оправдания, каждый хотел переложить вину на другого, на обстоятельства или на то даже, что он плохо понял мысли и намерения русского императора. Все извинения Александр принял через посланников и отвечал на всё благосклонностью и прощением. Одного лишь Меттерниха, австрийского дипломата, он вызвал к себе и при Штейне имел с ним небольшой разговор.

Любое лицо в порыве его пламенного гнева украшает это сильное чувство, но император в сей момент это чувство не испытывал, что не уменьшало его природной красоты и привлекательности. Здесь ему уже было почти сорок лет, спереди свои белые густые локоны он потерял из любви своей к холоду и упрямству, но лицо его, от которого сходили с ума дамы всего света, выражало бесконечное спокойствие, милость и благоволение. Ни голубые, как ясный океан, глаза, ни острый его нос, ни тонкие его губы, ни одна часть его белого лица, напоминающая ожившую статую, каким идеальным оно казалось окружающим его и в данный момент князю Меттерниху, не выдавало того, что творилось в его душе. Обо всем творимом там выдавало лишь его слово, но оно было первейшим рабом этой самой потаённейшей души первой четверти девятнадцатого столетия.

– Известен ли вам этот документ? – спросил Александр, указывая на договор.

Меттерних с достоинством молчал, потупив взор, до сих пор не придумавший уважительную причину создания этого договора, и только хотел что-то сказать, как Александр перебил его.

– Пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Теперь нам предстоят другие дела. Наполеон возвратился, французы его поддерживают, а он обязательно восстанет против всех нас, кто низверг его с его престола. И поэтому наш союз должен быть крепче, нежели когда-либо.

Александр сжег договор европейских дипломатов, составленный против него; вместе с договором было сожжено любое сомнение, что с Александром можно будет иметь дело втайне от него или восставать против него силой.

Так, благодаря Наполеону, несмотря на, может быть, слишком честное, благородное и благосклонное отношение Александра к своим союзникам и побежденным, ему удалось вновь добиться решающей и главенствующей роли в делах Европы. Благодаря этому, Александр 21 апреля 1815 года с королем Австрийским и Прусским подписал трактат о вхождении в состав Российской империи Варшавского герцогства. Из остальных польских земель Познань, Бромберг и Торн отошли Пруссии. Тернопольская область, некогда находившаяся в России, отошла к Австрии, а город Краков признан вольным, самостоятельным городом. Это было главным решением Венского конгресса. В этом же году было решено даровать Польше конституцию – небывалую вещь в Российской империи, но об этом чуть позже.

«Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за 400 лье», – эту мысль Александр высказывал не только в два года заграничного похода, но и в последующее время, опасаясь, что среди революции и всеобщего равенства может появиться очередной Наполеон и вновь угрожать спокойствию всего континента, в том числе и России. Эта мысль вдохновила его на создание новой конфедерации; Александр собственноручно набросал акт о создании такого союза европейских держав, однако на деле получился некий устав какого-то любительского кружка, наподобие негласного комитета, существовавшего в первые годы правления Александра. Император отдал свой акт на доработку министру Каподистрии и своему личному секретарю Александру Стурдзе, но мистическая, какая-то тайная атмосфера союза все-таки осталась. Все монархи и дипломаты отнеслись к нему крайне скептически, им не нравилась сама мистическая, хоть и вполне внятная идея, каждый пункт этого акта пришелся всем не по душе. Вот вкратце эти пункты: 1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы, оказывать друг другу помощь и содействие, управлять подданными своими в том же духе братства для охранения правды и мира; 2) почитать себя членами единого христианского народа, поставленными Провидением для управления тремя отраслями одного и того же семейства, и 3) пригласить все державы к признанию этих правил и ко вступлению в Священный союз.

14 сентября 1815 года, кривя душой, австрийский и прусский короли подписали с Александром его, как выражался Меттерних, «затею». Подписали и забыли, оставшийся 1815 и следующий 1816 года ни одна из вступивших в Союз держава не была скованна в каком-либо действии уставом этого Союза. Впрочем, прусский король, как положено пруссаку, не верил ни в какие мечты и сказки, в то время как устав Священного Союза как раз был сказочным, религиозным и в европейском политическом мире не мог иметь никакого применения и осуществления. Ни одна европейская страна, каким бы ее народ не был религиозным и фанатичным, не могла следовать догмам братской философии сосуществования европейских народов. Идея была такая, и она была хорошая, но она не могла прижиться по крайней мере тогда, после совсем недавней войны, после вообще всех войн, которые происходили в Европе всегда. Всегда какой-то монарх восстанет против другого монарха, и это было если не негласной традицией европейских звериных и варварских народов, то было неизбежной и врожденной чертой всех монархов, несмотря на то, что они были друг с другом родственниками, в большей или меньшей степени. России это тоже не было в диковинку, русские братья-князья столетиями истребляли друг друга за владение как можно большими землями. Для принятия этой идеи нужно было быть не глобалистом-мечтателем, оторванным от своей земли и не видевший интересов своих сородичей, как представляют таким образом Александра Павловича, но нужно быть таким мистиком-христианином, которым он стал именно в этот год, под влиянием известной на всю Европу «кающейся грешницы» мадам Крюденер, да вдобавок мистических сумасбродств Голицына, который то письмами, то немногочисленными встречами одурманивал голову Александра. Когда Александр ненадолго возвращался в Петербург, навещал этого сумасброднейшего и необразованного приближённого, у них происходили тесные, дружеские встречи, при которых один другого еще больше топил в этом мистическом настроении. С госпожой Крюденер Александр разговаривал не только на счет своих личных воззрений и действий, с ней он обсуждал философию своих политических действий и направлений их во внутренней и внешней политике. Именно 1815 год стал переломным в философии и мировоззрении Александра, началось-то все во время отечественной войны, и об этом много и достаточно написано, но сам перелом и его вдохновители всегда опускаются, из чего мы обязаны его хотя бы кратко, но понятно, изъяснить.

Госпожа Крюденер, урожденная Фитингоф, родом из Лифляндии, не была женщиной большого ума, но имела чувственную, девичью, чуткую и при этом очень высокомерную душу. Была замужем за бароном Крюденер, который был старше ее на двадцать лет. Само собой, никакого счастья эта дама с ним иметь не могла, хотя муж ее очень любил, что объясняет, как он мог терпеть ее выходки и продолжительные отсутствия, в которых она ездила по Европе, заказывала шляпки, проигрывала в карты, тратилась на платья и с успехом ставила ему рога. Но, в отличие от подобных ей женщин, бестолково тративших свою жизнь и мужнины состояния, мадам Крюденер была вроде как не без таланта и имела какой-то успех в литературе. Произошло это уже после временной размолвки с бароном Крюденером из-за ее связи с графом Фрежвилем. Но и со своим любовником эта ветреная душа не остается навсегда, возвращается к мужу, потом опять покидает его, затем опять возвращается. В 38 лет она становится вдовой и теперь полностью начинает свой самостоятельный путь в жизни и по всей Европе. Именно в этот период она становится популярна как сочинительница сентиментальных романов, которые, как это часто бывает у таких писательниц, имели основу собственные пережитые ей события, только, само собой, приукрашенные. Хотя, правды ради нужно заметить, что частично этот успех она покупала за собственные деньги, однако же, в некоторых местах ее книжечки оказались действительно популярными. Успех вскружил ее и без того легкую головушку, она еще дальше отрывалась от земли; ее полет на первое время только прервала кончина ее друга, который умер прямо у нее на руках. Но и это лишь изменило курс ее фантазий, направивший ее мысли в мистическую религиозность, которую подкрепила некая рижская пророчица Мария Кумрин. У современников, а значит, и у нас, были серьезные сомнения на счет того, что Мария была истинной пророчицей, но вот у госпожи Крюденер таких сомнений не было, и когда Мария сказала ей, что та должна встать на путь апостола, направлять людей на путь истинной веры, госпоже эта роль пришлась по душе, и она ушла в нее с головой! На протяжении десяти лет она возымела большую славу во всей Европе, наставляла крестьян, мещан, дворян, аристократов, даже священнослужителей, которые в этом и не нуждались, и противились, но ее это и не останавливало. Такие фанатичные люди и не подумают вас послушать, как и что вы бы убедительно им не говорили. Если им взбредет на ум, что вода сухая, то сколько не лей и не мочи их, они так и будут думать, что они стоят под дождем абсолютно сухие! Эти люди слушают только себя и, может быть, поэтому, люди сомневающиеся так падки на их речи. В своем духовном пути Александр и был сомневающимся, и госпожа Крюденер имела с ним несколько продолжительных и откровенных разговоров. Хотя сложно сказать, вел ли он с ней себя действительно откровенно, ведь мы знаем нашего императора как человека очень одаренного актерским талантом, умеющим маскировать свои истинные мысли при какой угодно откровенной беседе. И вообще очень сложно поверить, чтобы Александр верил в тот бред, что несла госпожа Крюденер о скорой апокалиптической войне, в которой уничтожится мир и создастся новый, в котором все люди начнут жить как братья под общим именем Христа; что также истинной церкви не осталось, что любая ветвь христианства ложна и полна предрассудков и лжи. Может быть, он и лукавил, но то, что начало мистицизма было положено в 1815 году это неопровержимый факт, в пользу которого говорит само создание таинственного, беспробудного для любого смертного Священного союза. Да и сама эта аудиенция какой-то кающейся грешницы, которых в Европе пруд пруди, для любого здравомыслящего и благоразумного правителя была бы нереальной, ибо с просьбами об аудиенции к таким большим фигурам, как Александр Павлович, всегда стоял не один десяток человек в любом месте. Если бы зародыши мистического мышления не были уже брошены в нем, на вряд ли он стал бы уделять внимание госпоже Крюденер.

Однако еще до «кающейся грешницы» в самом окружении Александра был свой мистик – упомянутый обер-прокурор Святейшего Синода князь Александр Николаевич Голицын. Выросший в свете и для света, бывши не очень одарен проницательным умом, молодость начал он, как все будущие мистики, с разврата и беспробудного бессмысленного прожигания жизни. Но, как говорят, быстрое продвижение в карьере в правительстве отнюдь не вскружили ему голову, но наоборот, остепенили и навели на мысль, что Господь вывел его на эти высшие места во власти, чтобы он защищал закон Божий здесь и делал все для распространения его по земле Русской. Мы расскажем о нем подробнее в следующих главах, когда встретим его, если можно так сказать в романе, лично! Сейчас же вернемся к нашему императору.