Глава II
Борис Трофимович Нырцов лежал на жесткой шконке и отрешенно рассматривал облупившийся потолок. Каждую трещинку, каждое пятнышко на старой краске он уже знал наизусть. Шконка и тонкий тюремный матрац были до того жесткими, что лежать без движения долго не получалось. Мышцы и позвоночник постоянно ныли, вынуждая ерзать и почти беспрерывно переворачиваться с боку на бок. Более или менее комфортно можно было лежать только на спине, лицом вверх. И вот тогда перед глазами – потолок. На него и любуйся. Нырцов тяжело вздохнул. Хорошо еще, что он расположился на втором ярусе. Хоть какое-то разнообразие.
Приняли его в камере довольно прохладно. Когда он вошел и представился, оказалось, что заключенные его знали. Всем троим явно было за сорок. Все трое москвичи. Но один, как потом выяснилось, в девяностых долго жил в области, где Борис был полпредом и губернатором. И когда вечером первого дня Нырцов попытался затеять с сокамерниками разговор на политическую тему, начав с того, что привычно обвинил нынешнюю власть в воровстве и коррупции, его сосед брезгливо ощерился и сухо перебил:
– Ворье, говоришь, во власти? А ты сам-то кто был? Кончай гнать беса, земеля.
Разговора не получилось.
Кроме того, в первый же день пришлось отдать сокамерникам одеяло и старенькую, свалявшуюся подушку. Двое из них сидели за воровство, третий за разбой. Кто знает, что у этих людей на уме, и что им еще терять? Забрали и все. Нырцов молча вздохнул, понимая, что целых пятнадцать суток придется обходиться без одеяла. Но ничего. Потом это обстоятельство можно даже будет обернуть в свою пользу. Мол, в камере нечеловеческие условия. Ни одеял, ни подушек не дают, под голову приходится ботинки подкладывать. Настоящая пытка. Вот, точно! Пытка! Борис перевернулся на бок и поискал глазами свою обувь внизу. Вроде, на месте. Не слишком ли – ботинки под голову? Да ладно, нормально. Газетки с блогерами проглотят.
В общем, как-то так получилось, что общаться с ним сокамерники желанием не горели. Сидели своей компанией за столом и целыми вечерами играли в карты. Сегодня одного из них под конвоем выводили куда-то минут на сорок. Вернулся он очень довольный и, когда за сотрудниками спецприемника закрылась железная дверь, вытащил из кармана смартфон, с виду напоминавший китайскую подделку на один из известных брендов. В устройстве имелась функция телевидения и небольшая выдвижная антенна. Теперь эти трое, как дети в детском саду, столпились у зарешеченного окна и наперебой давали друг советы, пытаясь расположить новую игрушку в пространстве так, чтобы она поймала слабый сигнал. Иногда им это ненадолго удавалось, и тогда на экране смартфона появлялось нечеткое изображение, а из динамика еле слышно доносились то голоса дикторов, читающих новости, то музыка из какого-то старого известного фильма.
Борис вздохнул. Он снова перевернулся на спину и уставился в потолок.
…
Сегодня после обеда, наконец, удалось увидеться с женою. Вообще-то, несанкционированные свидания даже с близкими родственниками в спецприемнике были строго запрещены. Нырцов привычно пустил в ход деньги, но конвоиры двух предыдущих смен его настойчивые попытки подкупа категорически отвергли.
– А как же борьба с коррупцией, оппозиционер хренов? Как же закон, который один для всех? – с презрением переспросил Бориса один из них. – На площадях трепешься об одном, а на деле сам не прочь взяточку предложить?
– Да какая взятка? – Нырцов сделал удивленное лицо и попытался все перевести в шутку. – Это… Это подарок. Новый год же!
– Пшел! – грубо отреагировал сотрудник спецприемника, сильно толкнув его сзади в плечо. А потом, когда они сделали несколько шагов по длинному коридору, еле слышно процедил: – Сука.
Но, в конце концов, ему удалось добиться желаемого. Утром третьего дня начальник дневной смены, сунув в карман предложенные купюры, разрешил Борису созвониться с женою, а после обеда отвел его в комнату для свиданий, предупредив, что у них есть максимум час, не больше. Переступив через порог, он увидел, что супруга уже сидела за казенным длинным столом – встревоженная, озабоченная, сильно напуганная. Нырцов сел напротив.
– Привет, Ир, – стараясь казаться бодрым, поздоровался он.
Борис расспросил ее о дочери, о родственниках, о маме. Поинтересовался, что слышно от адвоката и от друзей. Попросил рассказать, что пишут о его аресте в сети. Жена отвечала спутанно, односложно. Складывалось впечатление, что ее мысли занимало нечто совсем другое, и ей было все равно, как реагировала общественность на то, что одного из главных оппозиционеров страны снова заключили под стражу.
– Боря, – в конце концов негромко произнесла она. – Борь, вот скажи мне, тебе сколько лет?
– Пятьдесят восемь, – помолчав секунду, недоуменно ответил Борис.
– Пятьдесят восемь, золотце мое, – покачав головою, многозначительно повторила супруга. – Слушай, хватит страдать ерундой, заканчивай ты с этими митингами. Пустое все это.
– Ты чего? – нахмурился Нырцов.
– Да ничего. Ты посмотри на себя. Тебе уже к шестидесяти, седой весь. А ведешь себя, как пацан.
– Ну ты о чем вообще, Ир? Не видишь, что ли, они страну грабят, суды уничтожили, Конституцию растоптали напрочь. Ты понимаешь, что скоро…
– Да хватит уже полоскать мозги мне всем этим дерьмом, – повысив тон, перебила его супруга. – Страну и Конституцию ему жалко… Я с тобою столько лет прожила, меня-то «лечить» не надо. Я тебе не этот безмозглый планктон на площади.
Ирина сделала паузу и уже спокойнее продолжила:
– Ты в девяностых был на самом верху, еще чуть-чуть и, возможно, вообще бы оказался на его месте. А потом тебя из движения исключили. Сбросили вниз. И теперь о тебя ОМОН ноги вытирает, да вон по ящику каждый день высмеивают. Вот это тебя и бесит, Боря, жить спокойно не дает уже столько лет. Именно это, и ничего больше. Ну, я тебя умоляю, ты мне-то про страну и Конституцию не ври. Противно слушать.
Она с укоризной посмотрела на мужа. А он с досадой отвернулся в сторону.
– У тебя был шанс, Борь, – нервно усмехнулась жена. – Был хороший реальный шанс. И ты его благополучно упустил. Я это знаю, и ты это знаешь. Признайся самому себе: поезд ушел, ушел без тебя, Боря. Ушел уже очень давно и погудел тебе на прощание. А ты остался на станции стоять. И сколько теперь руками не размахивай, сколько щеки не надувай, не догнать тебе его уже, не получится. Да, обидно. Да, могло все сложиться иначе. Но вышло вот так. Плюнь и забудь, бывает. Вы с приятелями в былые времена и так неплохо поураганили, многим в стране о таком мечтать и мечтать!
– Да перестань ты уже про приятелей, – упрямо мотнул головой Нырцов. – У него вон все друзья стали долларовыми миллиардерами. Ты про их бывший кооператив слышала? Ты хоть представляешь себе, какие они деньги гребут?
– Да какой кооператив? Какие деньги? – Ирина прикрыла глаза рукою и устало потерла лоб. – Ты что, действительно ничего не понимаешь? У тебя у самого рыльце не то что в пуху… Оно у тебя в десятисантиметровой щетине. Если под тебя копнуть, то такого можно накопать, что… Тебя… Тебя посадят… И не на пятнадцать суток. А на пятнадцать лет.
Она отвернулась к узкому окну, стараясь справиться с гневом.
– Тихо, тихо, Ир, ты чего? – Нырцов перешел на шепот и с опаской осмотрел стены и потолок. – А ну, перестань, возьми себя в руки.
– Да мне-то что, я нормально, – супруга вздохнула и посмотрела на него уже спокойнее. – Меня удивляет, что ты уже давно не в состоянии реально смотреть на вещи. Заигрался ты во все это, Боря. Вконец уже заигрался. Ты и правда считаешь, что, если туфтой про воровство и кооперативы получилось задурить мозги сотне-другой идиотов, то теперь за тобой уже полстраны и можно пытаться революции устраивать? Подстрекать толпу – это опасное дело, Борь. Очень опасное.
– Какие революции, что ты несешь? – фальшиво рассмеявшись, отмахнулся Нырцов.
– Какие революции? Ты, когда с броневиков и трибун свою ахинею про власть несешь, впечатление складывается именно такое. Впечатление, что вы прямо спасение народное, не иначе. Все вокруг ворье, а ты один такой в белом. Ну, сам подумай, сколько это еще может продлиться?
Супруга испытующе смотрела на мужа.
– Если ты действительно хотел сделать что-то такое, – чуть помолчав, назидательно добавила она, – нужно было стараться раньше. Раньше, Боря. Лет пятнадцать-двадцать назад. А сейчас…
Нырцов несогласно шевельнул плечом.
– Я бы мог, пожалуй, пролезть в Государственную Думу.
– Ишь ты какой, – издевательским тоном фыркнула Ирина. – Смотрите-ка, в Думу он хочет. А что же ты тогда выборы мэра несколько лет назад проиграл, да еще с таким разрывом? А?
– Фальсификации… – воодушевленно произнес Борис. – Слушай, да там же такое творилось, просто не передать! Там же все, вот понимаешь, все от начала и до конца шито белыми нитками.
– А у тебя всегда всё шито белыми нитками, – устало улыбнулась жена. – Всю жизнь. Как только что-то идет не так, как ты хочешь, так сразу везде заговор и фальсификации… Знаешь, если я тебе этого не скажу, то тебе ведь никто не скажет. Не обижайся, но народ уже давно в вас не верит. Не верит в тебя, Боря. В тебя в том числе. Потому-то и проиграл ты тогда.
Она усмехнулась и разочарованно покачала головой. В этот момент дверь приоткрылась и начальник смены, зайдя в комнату, дал понять, что свидание окончено.
…
Борис отвлекся от размышлений и раздраженно перевернулся на бок. Теперь прямо перед его лицом была стена камеры, окрашенная серой масляной краской. На краске виднелись несколько небольших вмятин, и читалась неровная надпись, сделанная каким-то острым предметом: «Шура-Царь, Измайлово, 2010». В далеком 2010-ом году тот, кто лежал на этой шконке и целыми днями раздумывал о своей жизни, решил вот таким образом оставить о себе память на тюремных стенах. А что останется после него? После Нырцова Бориса Трофимовича?
Самое досадное, что его супруга была права. Права во многих очевидных вещах. Вести за собой податливую людскую массу, влиять на сознание, поведение всех этих офисных хомячков… Да, ему это нравилось. Он ведь по природе был лидером. Ну, что тут скажешь? И неважно, что при этом приходилось все время врать и чаще обычного выдавать желаемое за действительное. Неважно, что приходилось лицемерить, говоря в лицо людям одно, и за глаза совершенно другое. Все вокруг лицемерят и врут. Нырцов был в этом уверен. Ну, одной ложью больше, одной меньше – какая разница?
*******
Свой первый опыт манипулирования людьми Борис получил в далеких семидесятых, будучи еще подростком. В их квартире, которая располагалась на последнем этаже пятиэтажного дома, тогда потек один из радиаторов отопления. Дом был не новым, система отопления в нем эксплуатировалась уже очень давно. Батарея просто отслужила свое и, как всякая износившаяся вещь, требовала замены. Если бы радиатор или одну из труб прорвало, вода мигом бы затопила не только их собственное жилище, но и все четыре квартиры, располагавшиеся внизу. Потому, дождавшись окончания отопительного сезона, Трофим Давыдович – отец Бориса – оставил заявление в местечковом ЖЭУ, в котором просил слить воду из системы отопления и заменить отслуживший свое радиатор на новый.
Но простейшее, казалось бы, дело неожиданно для всех затянулось на долгий срок. Такого рода работами в ЖЭУ руководил начальник участка по фамилии Свинарь. Вообразив, что Трофим Давидович затеял перепланировку квартиры с целью благоустройства, он принялся вымогать у отца деньги, мотивируя это тем, что подобная перепланировка невозможна без всякого рода согласований и разрешений. Кроме того, в ЖЭУ не оказалось нужных радиаторов и взять их тогда якобы было негде. Ко всему прочему, это тоже добавляло проблем.
Все попытки Трофима Давыдовича вежливо и спокойно разъяснить обстановку, не принесли результата. И тогда отец стал писать жалобы в вышестоящие инстанции, требуя повлиять на строптивого мастера. В конце концов, его заявления возымели действие. Одна из таких инстанций обязала ЖЭУ в срочном порядке произвести необходимый ремонт. Воду тут же слили. Трофим Давыдович, чтобы не затягивать процесс, заплатил сантехникам за радиатор с черного рынка, те поставили его вместо старого, и инцидент, казалось бы, был исчерпан.
Но не тут-то было.
После начала отопительного сезона один из стояков в их квартире перестал прогреваться. Тепла не было у всего подъезда, вплоть до первого этажа. Соседи тут же забили тревогу, мерзнуть никому не хотелось. В дом к Нырцовым зачастили сантехники, которые снова и снова осматривали новую батарею, пытались выгнать воздух через выпускной клапан, вполголоса обсуждали конструктивные недочеты и сетовали на воздушную пробку, мешавшую циркуляции в трубах.
Время шло. Стояк не работал. В квартирах становилось все холоднее. И тогда соседи принялись звонить в ЖЭУ все настойчивее, требуя разобраться с проблемой. Вот тут-то начальник участка и воспользовался моментом, припомнив отцу, что тот отказался платить причитавшуюся ему мзду. На звонки и заявления жильцов Свинарь отвечал лаконично: в вашем доме на последнем этаже была осуществлена перепланировка, в частности были изменены инженерные сети и незаконно отоплен пол, что и явилось причиной непрогрева стояка и возникновения ситуации, в которой система отопления не функционирует должным образом.
С этого момента для Трофима Давыдовича жизнь превратилась в муку.
В ответ на его попытки объяснить жильцам, что никакой перепланировки он не делал и полов не отапливал, неслись сначала упреки, потом откровенные грубости, а после и вовсе угрозы. Все его старания убедить соседей, что не менять радиатор было опасно, поскольку это угрожало затоплением всех квартир, заканчивались оскорблениями и руганью в его адрес. Однажды, выходя из подъезда вместе с отцом, Борис стал свидетелем, как старушка, проживавшая на втором этаже, со злобным криком замахнулась на них своей тростью. Отец увернулся, и наконечник, скользнув по его щеке, оставил на коже лишь неглубокую ссадину. Даже отойдя от дома на приличное расстояние, они все еще продолжали слышать проклятья, которые соседка выкрикивала им вслед.
Никакие доводы и аргументы больше не действовали. Все, с кем Трофим Давыдович на протяжении долгих лет поддерживал хорошие соседские отношения, с кем годами общался, к кому частенько заходил в гости и с кем, бывало, выпивал по выходным и по праздникам, в один миг отвернулись и стали считать его своим личным врагом. Ему припомнили еврейское происхождение. Ему ставили в укор замкнутый образ жизни. На отца даже написали несколько ложных доносов, будто бы он систематически портил общедомовое имущество, резал в щитках у соседей телевизионные и телефонные провода, а также воровал лампочки на лестничных клетках. Неулыбчивый участковый, который по долгу службы вынужден был реагировать на каждую такую бумагу, стал приходить в их квартиру по нескольку раз в неделю и, получая от Трофима Давыдовича письменное объяснение по поводу каждой жалобы, аккуратно подкалывал их в толстую черную папку.
Отца, а заодно и всю их семью, перестали замечать. С ними перестали здороваться. Объявление Трофима Давыдовича о том, что он не имеет никакого отношения к неработающему стояку, написанное им в вежливой форме и повешенное на входе в подъезд, тут же сорвали и бросили в почтовый ящик, снабдив многочисленными ругательствами. У людей случилась беда. Людям нужен был виноватый. Никого из них не интересовало, как на самом деле обстояли дела. И тонкий знаток психологии пролетариата мастер Свинарь, которому было неохота заниматься проблемой, в нужный момент показал жильцам на того, кто вполне подходил на роль козла отпущения.
Через месяц, под Новый год, систему отопления все-таки прокачали. Трое угрюмых слесарей, поочередно открывая и закрывая вентили в теплопункте, освобождая и вновь заполняя контуры водой, наконец, выгнали воздух из стояка, который тут же и заработал, как новенький. В квартирах стало тепло. Проблема исчезла. И потихоньку соседи вновь стали здороваться с семьей Нырцовых, беспечно спрашивать их при встрече «Ну, как дела?» и иногда заходить к ним в гости с просьбами одолжить немного сахара или спичек.
Все наладилось. Но Борис на всю свою жизнь запомнил, как той осенью на его глазах происходило нечто совершенно невероятное. Всего один человек, преследуя свои корыстные цели сумел направить агрессию толпы в сторону от себя; смог отвлечь внимание жильцов от реальной проблемы и заморочить им голову проблемой мнимой, несуществующей; повернул все так, что взрослые люди, среди которых были и хорошо образованные, как будто по мановению волшебной палочки превратились в стадо баранов, готовых послушно двигаться в направлении, которое им указывали.
В дальнейшем, раздавая брошюры у станций метро или крича с трибуны политические призывы, Борис часто видел перед глазами образ наглого мастера Свинаря и своих бывших соседей, которых тот умело заставил блеять.
*******
Нырцов улыбнулся и осторожно перевернулся на спину.
Эх, Ира-Ира, откуда же в тебе столько проницательности? Вот так, запросто, взяла и высказала ему все, что хотела. Да, дело не в стране, и не в Конституции. И, конечно, не в том, что кому-то жить хорошо, а кому-то плохо. В сущности, так ведь было всегда. Просто в девяностых хорошо жилось одним, и плохо другим. А теперь хорошо третьим, и плохо четвертым. Наедине с собою Борис неизменно старался оставаться искренним. И потому был полностью согласен со своею супругой. На самом деле, ему не давал покоя лишь один очевидный факт: он, так привыкший жить и работать во власти, в двадцать первом веке, увы, во власть не попал. А ведь вполне мог бы.
В девяностых годах жизнь Бориса Трофимовича Нырцова была похожа на рай. В тридцать лет – полпред Президента РФ. В тридцать с небольшим – губернатор. К сорока годам – федеральный министр. Еще чуть позже – высокая должность в Правительстве. Власть, большие деньги, узнаваемость, целые министерства в подчинении. То, что у большинства людей не получалось сделать за всю их долгую жизнь, он мог оперативно решить одним телефонным звонком. К такому привыкаешь мгновенно. И расставаться с такими вещами всегда ой как не хочется. Эти десять лет были десятью годами настоящего счастья. Золотые, лучшие его дни. У каждого человека в жизни должно быть такое время.
А началось все с ваучеров.
*******
В тот день ему позвонил Толя и, со свойственной ему прямотой, спросил:
– Борь, ты, я слышал, сейчас в Москве?
– Ну да.
– Вечером сегодня как? Занят чем-то?
– Да нет вроде, пока ничего не планировал.
– Ну так подгребай к Егору на Старую площадь после всей своей суеты. Посидели бы, по рюмахе бы. Давно тебя не видел, уже соскучился.
В трубке послышался негромкий издевательский смех.
– А кто еще будет?
– Егор, да я. Кого тебе еще надо? Давай-давай, подходи, подождет тебя твоя провинция, никуда не денется.
Поздно вечером, когда они сидели в кабинете у Егора и распивали модный в те времена «Абсолют Цитрон», разговор, как это обычно бывало, зашел о последних днях существования СССР. После очередного тоста за назначение Анатолия на новую должность, Борис будто невзначай спросил:
– Слышь, Толя, ну, раз ты теперь такой большой человек, может, пояснишь, что там с советским госимуществом-то?
– Ишь ты, какой прыткий, – невнятно хмыкнул Егор, сосредоточенно жуя бутерброд с красной икрой. – На чужой каравай рот не разевай!
– Ой, да ладно, – шутливо огрызнулся Борис. – С каких это пор имущество страны советов стало для меня чужим?
Егор многозначительно закатил глаза и не ответил.
– Да имущества-то навалом, – ответил Толя, вытирая пальцы салфеткой. – Вопрос только в том, как им правильно распорядиться. Дело-то, сам понимаешь, непростое и довольно масштабное.
– Очень непростое дельце, очень – повторил изрядно захмелевший Егор, подняв указательный палец вверх. – Настолько непростое, что обычными средствами ничего и не решить. Нужны альтернативные, гибкие варианты.
– О, слыхал? – подмигнул Толя и кивком показал Борису на товарища. – Сколько бы ни выпил, а тему всегда сечет.
Нырцов в ответ улыбнулся.
– Да есть тут, на самом деле, у нас одна идея, – уже серьезнее продолжил Толя, ловко разливая водку по рюмкам. – Как говорит Егор: альтернативная. Но, конечно, пока еще откровенно сырая, требует, так сказать, изрядной доработки.
– Ну так и расскажи ему, Толик, – Егор потянулся, взял свою рюмку и, прикрыв один глаз, театрально посмотрел сквозь нее на товарищей. – Может, чего дельного посоветует.
– Короче, сейчас там продвигают этот закон дурацкий… – стал объяснять Толя, сделав жест, приглашающий друзей выпить. – Ну, тот, что еще летом запустили. Суть простая: у населения будут личные счета, на которые граждане вносят средства для оплаты приватизируемого имущества. Счета будут именными; соответственно вклад продать нельзя, передать тоже. Общая такая, мутная схема. И сразу ясно, что в нашей обстановке не сработает. Ни о чем.
Он сделал паузу, выпил, внимательно осмотрел блюдо с бутербродами и, выбрав себе тот, что побольше, продолжил:
– А я, если в двух словах, буду предлагать вот что. Форсировано оцениваем все имущество России и, соответственно, получаем некую сумму его общей стоимости. Затем на эту сумму выпускаем ценные бумаги. Ну, так называемые приватизационные чеки. Причем, что очень важно, они обязательно должны быть неименными. Номинал каждого чека рассчитаем, исходя из цифр переписи населения. В одни руки – один такой чек. Под роспись. Скажем, пусть одна такая бумага будет иметь номинал тысяч пять рублей. Ну или семь…
– Десять! – резко перебил его Егор и постучал ногтем по столу. – Именно десять тысяч! Ни больше, ни меньше. Круглая цифра идиотов к себе как магнитом притягивает. К тому же, по расчетам именно на нее мы в конечном итоге и выйдем, я уже все прикинул.
– Да ладно, – остановил товарища Толик. – Это, по большому счету, вообще без разницы. Реальная стоимость приватизационного чека все равно не будет иметь никакого отношения к его номиналу. Ну, хорошо, напишем десять, если тебе так нравится. Я не против.
Он равнодушно махнул рукою и, вновь повернувшись к Борису, закончил мысль:
– Затем выпускаем эти ценные бумаги и раздаем населению. Мол, вот вам современное средство, инструмент. За него вы можете получить в собственность некоторую часть государственного имущества. Любого доступного имущества, в каком угодно регионе России, без разницы. То есть, человек за приватизационный чек приобретает пакет акций – очень небольшой, конечно же – и официально становится акционером какого-нибудь заводика. Ну или конструкторского бюро. Ну или еще чего интересного. Вот, собственно, и все. Как тебе задумка?
– Правильно! – рубанул воздух рукой раскрасневшийся Егор. – Скажем каждому жителю нашей державы: ты же, мол, гражданин великой страны. А у великой страны есть имущество: заводы и фабрики. Этот чек и есть часть имущества России. Твоя часть! Забирай! А, звучит?
Толя довольно закивал в ответ и заерзал на стуле, неуклюже задев локтем графин с апельсиновым соком.
– А в чем тут изюм? – недоуменно переспросил Борис, размышляя над услышанным. – Чем это лучше схемы с персонифицированными счетами?
Анатолий рассмеялся и с видом победителя посмотрел на Егора.
– Видал, Егорка? Я же тебе говорил, что сходу никто ничего не поймет. Фактически беспроигрышный вариант.
Егор наигранно вздохнул и сочувственно посмотрел на Нырцова своими заплывшими глазками.
– Ну ты что, Борь, совсем лох, что ли? – выдержав паузу, спросил он. – Ну ты же вроде не лох! Неужели не ясно, что будет дальше?
Борис неопределенно пожал плечами.
– Во-о-о-от, – заговорчески протянул Толя, понизив голос и с видом фокусника разливая по рюмкам «Абсолют». – А дальше случится самое интересное. Население у нас в общей массе настолько инертное, что реально никто ничего за свой единственный чек выкупать никогда не станет. Посуди сам, Борь. Ну, окажется, допустим, абстрактный дядя Вася из гаража акционером какого-нибудь «Газпрома», пустив в дело свой чек. Ну, будет он получать за свой пай двадцать несчастных рублей в год. Или пятьдесят. Или сто. Оно ему надо? Это же копейки! С другой стороны, перед его глазами будет маячить конкретная цифра на ценной бумаге – ее номинал. А это уже не двадцать рублей, и не сто. Это целых пять тысяч рублей! И не через год, а сразу!
– Да не пять, а десять! – возмущенно поморщился Егор.
– Ну, хорошо-хорошо, пусть будет десять! – вновь отмахнувшись от друга, кивнул Толик. – Тем более! Целых десять тысяч в одном флаконе! И выглядит все это правдоподобнее некуда – государство в рамках программы приватизации фактически дарит своим гражданам по десять тысяч рублей. Делай с ними, что хочешь. Ты согласен, Борь?
– Ну, не знаю, – помолчав несколько секунд, ответил Нырцов с сомнением в голосе. – Как-то все слишком сложно и…
– Да нет же, – с легкой досадой перебил его Толя. – Нет! Ничего сложного, напротив, все просто как дважды два! Вот госимущество. Вот выпущенная специально под него ценная бумага. Вот чек, который тебе положен по закону. Забирай, пользуйся! Что тут сложного?
Он вопросительно посмотрел на Бориса.
– Ну хорошо, допустим, а дальше что? – все еще с сомнением в голосе спросил тот.
– А дальше все как по нотам, – довольно хлопнул в ладоши Анатолий. – Как только все эти чеки окажутся в руках у населения, то большая его часть, скорее всего, тут же побежит их продавать, попытается обратить в деньги. В реальные деньги, понимаешь? Я абсолютно уверен, что приватизационные чеки в течение нескольких следующих лет станут чем-то вроде неофициальной народной валюты. Ими будут расплачиваться друг с другом, их будут продавать и покупать. В обменных пунктах у чеков появится свой собственный курс к рублю и доллару. Ну, Борь, ты сам помысли: если такой чек лежит дома на полке или в комоде, то, с точки зрения обывателя, это просто красивая бумажка с совершенно неясными перспективами. А попади такой чек, скажем, в скупочный пункт, то для обывателя он сразу превратится во вполне осязаемые несколько тысяч рублей. Неплохая прибавка к пенсии, как говорится. И, самое главное, нахаляву. А это ведь для нашего быдла родной, понятный язык. Привычная, ясная схема: если уж дают нахаляву, то надо не мешкая хапать и сразу же продавать. Ты чего не закусываешь, милый друг? Бери вон нарезку, не стесняйся.
Борис взял предложенный ему кусок мяса и, пожевав, хмыкнул.
– А те, кто воспользуются моментом и по дешевке скупят основную часть этих чеков… – задумчиво протянул он и вдруг замер, ошарашенно посмотрев на приятелей. – Погодите, ведь это же…
– О, смотрите-ка, – язвительно произнес Егор и коротко хохотнул. – Не прошло и полгода. С десятой подсказки наш полпред начинает соображать.
Нырцов, внезапно осознав размах и масштаб задуманного, от неожиданности даже выпрямился в кресле и на несколько секунд потерял дар речи. Он молча смотрел на приятелей, изо всех сил стараясь понять – разыгрывают они его или нет.
– Но и это еще не все, Боря, – хитро улыбнулся Анатолий. – Далеко не все. Есть еще одна немаловажная деталь. Еще один принципиальный момент, без которого вся эта схема не выглядит полностью завершенной. Знаешь, что должен будет сделать владелец большого количества приватизационных чеков перед тем, как приватизировать то или иное предприятие? Ну, если речь идет о чем-то более или менее крупном, конечно. Мелочевку всякую в расчет не берем.
– Спросить у кого-то разрешения? – сокрушенно покачав головой, грустно улыбнулся Борис. Теперь вся задумка была у него как на ладони. И как же он сразу не сообразил, что к чему?
– Именно! Спросить разрешения! И не у кого-то, а у нас. Потому что этот чудесный закон будет позволять нашему, и только нашему, комитету без объяснения причин запрещать приватизацию любого объекта. Бинго! – тут Толя улыбнулся еще шире и победно развел руками. – Ну, давайте теперь за канувший в лету СССР. Туда ему, убогому, и дорога.
Друзья дружно рассмеялись, чокнулись рюмками и с удовольствием выпили.
– Так что скажешь? – спросил Егор, легонько толкнув Бориса локтем. – Как тебе план?
Нырцов снова пожал плечами.
– Не знаю… – помедлив, ответил он. – Все-таки чересчур сложно, на мой взгляд. Схема невнятная, для многих неочевидная. В нее не поверят. Нужно что-то более понятное, доступное. Чтобы уж наверняка. Ну вот скажи, Толь, как ты планируешь заставить сто миллионов человек встать с дивана и толпиться в очередях за какими-то очередными фантиками? Они и слов-то таких не знают: «приватизация», «госимущество», «акции».
– Это вообще не проблема, – мельком заметил Анатолий. Он открыл бутылку пива и, вопросительно посмотрев на Егора, добавил: – Отполируем?
Его приятель, громко икнув, согласно мотнул головою.
– Давай и мне тогда уж, – попросил Борис.
Толик не торопясь разлил пиво по стоявшим на столе трем высоким бокалам.
– Это, Боря, как раз-таки вообще не проблема, – цокнув языком, небрежно повторил он. – Ты пойми, с народом нужно разговаривать только на понятном ему языке. А какой самый понятный язык для нашего народа? Правильно, язык под названием «халява». Хотя, я с тобою в чем-то согласен. Возможно, имеет смысл дополнительно промотивировать электорат. Объявим, к примеру, что по нашим прогнозам реальная стоимость каждого чека через несколько месяцев станет равной… ну пусть стоимости одной «Волги». Или даже двух. Для верности.
– А с чего бы такому чеку стоить как «Волга»? – ухмыльнулся Борис. – Что за бред-то?
– Да какая разница? – перейдя на низкий шепот, наклонился к Нырцову Егор. – Кого это волнует? Вбросим информацию в массы, она свое дело сделает. А если еще и срок получения чеков ограничить, то будет вообще цирк. Увидишь, народ за ними не просто пойдет, а побежит сломя голову. Только бы успеть, не проворонить такое неслыханное счастье. Драться друг с другом в очередях за эти бумажки будут, помяни мое слово.
– Да, все верно, – согласно закивал Анатолий. – Срок выдачи обязательно нужно ограничить. Это тоже немаловажно. Тем не менее, все эти нюансы – второстепенные, так или иначе решаемые. Но, кроме всего прочего, есть одна действительно серьезная проблема. Уже без шуток.
– Да? – заинтересованно спросил Борис. – И в чем проблема?
– А в том, Боренька, что уже через несколько лет после начала приватизации общество расколется на две категории: на тех, кто стал миллиардерами, и тех, кто не стал. На всех остальных то есть. Через лет десять, максимум двадцать очень многие люди очнутся и начнут задавать вопросы. Серьезные, вполне закономерные вопросы. Им ведь будет казаться, что их обманули. Да, свои чеки они вроде как сами продали. Но ведь могли и не продавать. А может, вообще надо было не продавать, а скупать. Ситуация, прямо скажем, создастся неоднозначная. Неравенство в народе достигнет чудовищных масштабов. У горстки избранных в руках окажется все, а у остальных – ничего, дырка от бублика. И вот тогда…