Российский анархизм в XX веке

В целом Кропоткин поддерживал индивидуальный террор, как метод борьбы. Но одобрял он далеко не любые боевые акции. Так, в 1880-е – 1890-е гг. Петр Кропоткин выразил симпатию покушениям народовольцев, указывая, однако, что политическая направленность их борьбы не может служить коренному изменению существующего строя. «Покуда революционная партия говорит: долой самодержавие и объявляет войну одному самодержавию, но не расшатывает ни одну из тех основ, на которых зиждется правление привилегированных классов. Борьба должна быть направлена главным образом на экономические, а не на политические формы»²⁹⁶. Кропоткин полагал, что в этой ситуации его единомышленники должны дополнить боевые акции народовольцев агитацией на основе экономических интересов рабочего класса и крестьянства²⁹⁷. Речь шла об организации массового крестьянского восстания, перерастающего в социальную революцию: «Если народные массы в России остаются спокойными, если крестьяне не восстают против помещиков, то что может сделать горсть революционеров? Никакая серьезная политическая революция невозможна, если она в то же время не имеет характера социально-экономической революции»²⁹⁸. Именно за отсутствие социально-революционной направленности боевых акций, связанных непосредственно с классовой борьбой, Кропоткин порицал народовольцев. «Пока террористическая борьба против самодержавия и его сатрапов не шла бы рука об руку с вооруженной борьбой против ближайших врагов крестьянина и рабочего и не велась бы с целью взбунтовать народ. […] Они мечтали двинуть либералов на смелые поступки, которые вырвали бы у царя конституцию, а всякое народное движение, сопровождавшееся неизбежно актами захвата земли, убийствами, поджогами и т. п., по их мнению, только напугало бы либералов и оттолкнуло бы их от революционной партии»²⁹⁹.

Позднее он часто проводил мысль о том, что боевые акции анархистов должны быть связаны с массовым движением и пробуждать активность угнетенных к сопротивлению. «По сути, Кропоткин призывал к аграрному и фабричному террору, отвергнутому народовольцами, и рассматривал террор как пропаганду действием, которая должна быть понятна массам»³⁰⁰, – справедливо указывает историк О.В. Будницкий.

Петр Алексеевич признавал за террористическими актами значение «пропаганды действием», полагая, что они учат угнетенных сопротивляться насилию. Так, он писал об убийстве Александра II: «Престиж „помазанника Божия“ потускнел перед простой жестянкой с нитроглицерином. Теперь цари будут знать, что нельзя безнаказанно попирать народные права. С другой стороны, сами угнетаемые научатся теперь защищаться»³⁰¹.

Весьма важным для Кропоткина была этическая оправданнность актов террора. Фактически, как указывает Будницкий, Петр Алексеевич полагал, что «террор оправдан, если он является ответом на насилие. Террористический акт должен быть следствием эмоционального потрясения, а не холодного расчета»³⁰². С этой точки зрения позиция его учеников, «хлебовольцев», относительно террора вызывала не принципиальное отрицание Кропоктина, но критику с этической точки зрения. Широко известны его слова из письма к М.И. Гольдсмит от 8 января 1904 г.: «Живя в Шв[ейцарии], не будучи на месте, в котле, в России, и не неся на себе всей ответственности, которую несут люди на месте, нельзя писать так, как писали бы там, будучи среди борьбы. […] Затем тон статьи возмутительный. „Устранять с педагогической целью“ – таким языком говорили одно время ницшеанствующие буржуазята в Париже»³⁰³. Таким образом, по Кропоткину, террор должен был стать результатом низовой активности революционеров, иметь связь с классовой борьбой, вестись на социально-экономической основе и, наконец, – быть последствием личного решения и этически окрашенного выбора революционера.

С начала 1900-х гг. российские анархисты признавали децентрализованный характер террора. В отличие от эсеров, они отрицали необходимость руководства боевыми акциями из единого центра. Так, по решению Лондонского Съезда российских анархистов-коммунистов (декабрь 1904 г.), «вопрос о том, следует ли прибегать в каждом случае к тем или иным террористическим актам, может быть решаем только местными людьми в зависимости от местных и наличных в данный момент условий»³⁰⁴. Эту резолюцию поддержал и Кропоткин³⁰⁵.

Между тем среди анархистов появились и критики «хлебовольчества», стремившиеся к более радикальным методам борьбы. Среди них выделяется Степан Романов. В 1904 г. он предлагал, с целью «ускорения революционного процесса», организовывать восстания в охваченных рабочими выступлениями городах, провозглашая анархические коммуны³⁰⁶.

На практике многие боевые акции анархистов 1903–1904 гг. были мотивированы местью. Прежде всего, они были направлены на представителей власти, которые рассматривались в качестве виновников репрессий в отношении демонстрантов, забастовщиков, участников анархистских групп³⁰⁷. Первый акт индивидуального террора, совершенный анархистами в России, – покушение на старшего городового Лобановского в Белостоке (13 июля 1903 г.), был ответом на произошедшее накануне массовое избиение полицией рабочих, возвращавшихся с организованного социал-демократами собрания. 19 августа на улице Белостока был обстрелян полицмейстер Метленко³⁰⁸.

Значительная часть боевых акций анархистов были связана с фабрично-заводским террором. С его помощью оказывалось давление на владельцев предприятий и их служащих, отказавшихся идти на уступки бастующим, организующих локауты и противодействие забастовкам, а также вызывавших войска и полицию для расправы с рабочими. В России первым актом такого рода стало покушение белостокского анархиста Н. Фарбера 29 августа 1904 г. на владельца ткацкой мастерской А. Кагана в местечке Крынки под Белостоком. Акция была ответом на наем штрейкбрехеров и избиение ими рабочих. Фарбер ранил Кагана ножом в шею при выходе из синагоги³⁰⁹.

6 октября, в ответ на расстрел полицией мирного собрания рабочих-бундовцев, в результате которого были ранены 30 чел., тот же анархист бросил бомбу в полицейский участок. В результате взрыва Фарбер погиб. Были ранены двое городовых, писарь, полицейский агент (по др. данным – надзиратель) и двое случайных посетителей³¹⁰. Вскоре акты мести совершили и одесские анархисты. 9 сентября 1904 г. они организовали неудачные покушения на градоначальника Д.Б. Нейдгардта, затем безуспешно попытались убить одесского полицмейстера и застрелили одного из полицейских филеров³¹¹.

К подготовке масштабных актов индивидуального террора против высших чиновников, считавшихся оплотом политической реакции, переходят и эмигрантские организации анархистов. Так, «хлебоволец» И.М. Гейцман вспоминал, что в марте 1904 г. прибыл в Париж, где организовалась боевая анархистская группа, действовавшая в сотрудничестве с последователем народовольцев, разоблачителем тайных агентов полиции и популяризатором тактики индивидуального террора Владимиром Львовичем Бурцевым. В состав боевой группы входили: Гейцман, Глазов, Сабурова, Морев, Н.И. Музиль и В. Ушаков. Участники этой организации планировали убийство министра внутренних дел В.М. Плеве. Вскоре Боевая организация партии эсеров опередила анархистов, находившихся в процессе подготовки акции³¹². Еще ранее, в 1903 г., переговоры о союзе между «хлебовольцами» и группой Бурцева «Народоволец» вел входивший в обе организации Степан Романов. В его планах была организация убийства императора Николая II силами анархистов и соратников В. Бурцева. Но переговоры не удались³¹³.

Помимо актов индивидуального террора анархисты оказывали вооруженное сопротивление полиции. С августа 1904 г. они начинают действовать таким образом во время разгона массовых нелегальных собраний за пределами Белостока. Оказывали они и вооруженное сопротивление при арестах. Впервые в истории российского анархизма на этот шаг пошел активист Южно-Русской рабочей группы анархистов-коммунистов Сергей Макарович Борисов, 30 сентября 1904 г. в Одессе стрелявший в полицейских и ранивший околоточного надзирателя³¹⁴.

Несмотря на имидж поклонников террора, приоритет в своей деятельности в 1903 – первой половине 1905 гг. анархисты отдавали кружковой работе, а также устной и печатной пропаганде. Так, белостокские анархисты первоначально вели кружковую работу. Затем их лидеры (Каганович и Фарбер) начали выступать оппонентами на собраниях, организованных другими партиями, стремясь завоевать симпатии слушателей³¹⁵. Также они вели устную и печатную пропаганду среди рабочих, организацию стачек и бунтов как средств борьбы за частичные экономические улучшения. Так, по данным В. Савченко, за 1903–1917 гг. одесские анархисты издали около сотни выпусков прокламаций, адресованных рабочим, морякам и крестьянам³¹⁶.

Следует немного сказать о том, как именно велась эта пропаганда. Прежде всего, адресатами анархистских листовок были рабочие и безработные. «К товарищам рабочим!», «Товарищи рабочие!», «К безработным и рабочим!» – так начинались листовки, напечатанные в 1904 г. одесскими и белостокскими анархистами³¹⁷. Некоторые прокламации были адресованы к солдатам, как, например, изданная нежинскими анархистами листовка «К запасным»³¹⁸. В значительной мере они были направлены на разоблачение стратегии и тактики социалистических партий – противников анархистов. Такие листовки имели своим адресатом и членов социалистических партий. Прежде всего анархисты стремились обосновать отсутствие необходимости борьбы за политические свободы. «Что такое политические свободы» – так называлась одна из напечатанных в Одессе анархистских листовок³¹⁹. Такую же направленность имела прокламация «К русским пропагандистам (Правдивое слово об анархистах)», обвинявшая партийных лидеров в предательстве революции и клевете на анархистов. Кроме того, авторы этого воззвания проводили различие между интересами интеллигенции («интеллектуальный пролетариат»), близких ей «обуржуазившихся рабочих» и рабочего класса. Утверждалось, что рабочий класс ориентирован на борьбу не за политические свободы, а в защиту собственных социально-экономических интересов, в перспективе же – на анархистскую социальную революцию, итогом которой будет полная ликвидация капитализма и государства³²⁰.

В Листке № 1 («По поводу убийства фон Плеве»), изданном белостокскими анархистами в июле 1904 г., приветствовалась акция эсеров, но рабочие призывались не ограничиваться борьбой за конституцию и политические права, а стремиться к восстанию за одновременное ниспровержение государства и частной собственности. Ее авторы подчеркивали принципиальное отсутствие различий между высшими чиновниками и капиталистами³²¹.

Значительное внимание уделялось изменению стратегии классовой борьбы. Рабочим предлагалось перейти к актам прямого действия, направленным на отстаивание собственных социально-экономических интересов, – забастовкам, нападениям на частную собственность и органы государственной власти. Таково содержание листовки, напечатанной одесскими анархистами в ноябре 1904 г.³²² Другая форма борьбы, популяризировавшаяся анархистами, – всеобщая стачка. Подробная пошаговая инструкция о действиях о время всеобщей забастовки дана в листке № 3 («Во время всеобщей стачки»), изданном белостокскими анархистами в 1904 г.³²³

Подчиненную роль в работе анархистских групп в это время играли экспроприации. Преимущественно они были необходимы для поиска средств на проведение издательской работы, закупки оружия и изготовление взрывчатых веществ. На эти цели, например, потратили средства, добытые в 1904 г. в небольших, по масштабам, экспроприациях одесские «непримиримые»³²⁴. В то же время экспроприация могла восприниматься и как часть «пропаганды действием», при условии, что она проводилась в интересах широких слоев населения. Так, летом 1904 г. белостокские анархисты организовали массовые бунты ткачей, уволенных вследствие экономического кризиса. Толпы рабочих, возглавляемые активистами группы «Борьба», врывались в продуктовые лавки и магазины, захватывали продукты питания. Полиция реагировала на эти действия массовыми арестами и высылками виновных за пределы губернии³²⁵. Но результат был достигнут – рабочие увидели, что действия анархистов весьма полезны для них с точки зрения непосредственных материальных интересов. Точно так же в это время действовали активисты Житомирской группы анархистов-коммунистов «Хлеб и воля», раздававшие захваченные продукты рабочим³²⁶.

В 1904 г. анархисты активно участвуют в рабочем движении. Так, в начале осени они оказывают вооруженную помощь бастующим рабочим прядильных мастерских А. Кагана в Белостоке. В борьбе со стачечниками он использовал привезенных из Москвы штрейкбрехеров, вступивших в столкновения с пришедшими остановить работу на фабрике стачечниками. Многие бастовавшие были избиты железными прутьями, один – тяжело ранен. Реакцией на эти события стало и упомянутое покушение Фарбера³²⁷. В годы Первой Российской революции такая стратегия борьбы станет весьма распространенной среди анархистов-коммунистов и анархо-синдикалистов и будет способствовать завоеванию ими популярности среди рабочих.

Имели место и попытки перейти к более масштабным действиям, нежели боевые акции и экспроприации. Так, Савченко указывает, что в Одессе в конце 1904 г. анархисты разработали план организации всеобщей стачки и вооруженного восстания³²⁸.

С 1904 г. начинается процесс консолидации анархистского движения. В декабре в Лондоне проходит Съезд российских анархистов-коммунистов, в котором приняли участие 15 чел. Среди них были П.А. Кропоткин, представитель анархистов из России А.Г. Таратута, а также члены группы «Хлеб и Воля» и российские анархисты из Лондона³²⁹. Мероприятие было заранее подготовлено. В октябре (по др. данным – летом 1904 г.) в Одессе состоялась конференция анархистов Юга России, собравшая представителей организаций из Екатеринослава, Елисаветграда, Николаева, Одессы и Херсона. Делегаты одобрили тактику террора и экспроприаций и избрали своим представителем на съезд А. Таратуту. Решения конференции поддержали анархистские группы из Белостока и Гродно³³⁰.

Провозгласив в качестве цели борьбы анархистов достижение анархо-коммунистического строя и социальную революцию в качестве средства, собравшиеся в Лондоне анархисты приняли решение ориентироваться на создание автономных анархистских групп, объединенных в федерацию³³¹. Был провозглашен отказ от каких-либо союзов с политическими партиями: «Заключать союзы с какими бы то ни было другими партиями, хотя бы и социалистическими, не отказываясь от своих принципов, мы не можем. Еще менее может анархист вступать в ряды этих партий или идти под их знаменем, не изменяя своим принципам»³³². Была подтверждена цель деятельности анархистов в России – подготовка всеобщей революционной стачки: «мы думаем, что анархистам следовало бы направить свои усилия на подготовку Всеобщей стачки обездоленных, как в городах, так и в деревнях, которая бы дала возможность и русским народным массам присоединиться к той Всеобщей стачке, которая назревает уже в Европе и может явиться началом Социальной Революции»³³³.

Русско-японская война 1904–1905 гг. стала первым серьезным испытанием антимилитаристских убеждений российских анархистов. Кропоткин осудил захватнические планы сторон. «Настоящая война, – утверждал он, – является торжеством самых низменных капиталистических инстинктов, против которых всякий мыслящий человек должен бороться»³³⁴. Наиболее подробно его позиция получила отражение в письме, написанном 18 февраля 1904 г. в ответ на запрос одного из редакторов французской газеты «Le Soir». Этот документ был опубликован и в газете «Хлеб и Воля». В то же время Кропоткин полагал, что рост националистических, патриотических настроений «неизбежно замедлит развитие революционного движения в России»³³⁵: «Я, действительно, предвижу с грустью, что революционное движение, которое принимало такие широкие размеры в русском народе – среди крестьян и промышленных рабочих, – будет замедлено, может быть, даже остановлено этой войной. Вместо серьезных вопросов – земельного, промышленного, вопроса о децентрализации, и пр., и пр. – делавших общее положение России столь похожим на положение Франции накануне 1789 года и позволявших надеяться, что падение абсолютизма, уже сильно расшатанного, совершится одновременно с глубоким революционным изменением экономических условий, – вместо этого движение сведется теперь к вопросам, не имеющим значения. Будут волноваться и стараться узнать, ведется ли война более или менее искусно, заслуживает ли доверия такой-то генерал или такой-то министр… И если случится какое-нибудь крупное несчастье – новая Плевна наряду с геройскими подвигами солдат, – патриотизм, даже шовинизм возьмут верх и сразу уничтожат даже чисто политическое движение»³³⁶.

Столь же негативно он оценивал экспансию России на Дальнем Востоке: «Для русского народа печально, что в своем движении на восток он не встретил цивилизованного народа, уже занявшего маньчжурское побережье Тихого океана; печально, что ему пришлось возделывать приамурские пустыни и проводить железную дорогу через пустыни Маньчжурии. Эта страна никогда не сделается русской, – китайский колонист уже расположился там. И если бы Соединенные Штаты, например, захотели завтра завладеть этой страной, то все, считая и русских, от этого только выиграли бы»³³⁷.

Кропоткин открыто дистанцировался как от японофилов, так и от русских патриотов, занимая традиционную для анархистов антипатриотическую и антимилитаристскую позицию. При этом он не считал, что поражение России в войне неизбежно приведет к прогрессивным социальным преобразованиям, поскольку, как мы указывали ранее, считал предпосылками социальной революции совершенно иные явления: «Всякая война есть зло, кончается ли она победой или поражением, зло для воюющих сторон, зло для нейтральных. Я не верю в „благодетельные“ войны. Не крымское поражение дало России реформы и уничтожение крепостного права, не оно также уничтожило рабство в Соединенных Штатах. […] С своей стороны, не чувствуя никакой симпатии к мечтам о завоеваниях русских денежных людей, я точно так же не имею ни капли ее и к завоевательным мечтам капиталистов и баронов модернизированной Японии»³³⁸. И наконец, в этой войне Кропоткин видел предвестие будущей мировой войны, о чем написал очень откровенно: «Сверх того, я предвижу с глубокой тревогой, что столкновение на Крайнем Востоке есть лишь прелюдия к гораздо более серьезному конфликту, подготовляющемуся с давних пор, развязка которого произойдет около Дарданелл или даже в Черном море, – и таким образом для всей Европы будет подготовлен новый период войн и милитаризма»³³⁹. Петр Алексеевич осудил захватнические планы сторон и солидаризировался с антивоенной позицией японских социалистов: «Желтые и белые, японцы, русские или англичане, мне одинаково ненавистны. Я предпочитаю стать на сторону молодой японской социалистической партии. Как она ни малочисленна, но она является выразительницей мысли японского народа (в те короткие моменты, когда ему позволяют отрезвиться), когда высказывается против войны в своей гордой прокламации и письме, адресованном в Daily News»³⁴⁰.

Этот документ опровергает точку зрения некоторых мифотворцев, утверждающих, что Кропоткин в годы Русско-японской войны придерживался «патриотической» позиции и выступал сторонником России. Как правило, в подтверждение приводят высказывание лидера партии кадетов Павла Николаевича Милюкова. Он полагал, что П.А. Кропоткин всегда был патриотом и вспоминал о встрече с ним 10 февраля 1904 г.: «Мы застали Кропоткина в страшном волнении и негодовании на японское предательство. […] Как могло случиться, что противник русской политики и вообще всякой войны оказался безоговорочным русским патриотом? Кропоткин сразу покорил меня этой своей позицией, так безоговорочно занятой, как будто это был голос инстинкта, национального чувства, который заговорил в нем»³⁴¹. В другом варианте воспоминаний об этой беседе, которые Милюков приводит в очерке «Памяти П.А. Кропоткина», речь идет уже о том, что Петр Алексеевич «желал победы». Впрочем, Милюков был не очень уверен в том, насколько точно он помнил содержание беседы во всех ее тонкостях: «Он желал победы. Не помню, был ли он в ней уверен. Помню лишь, что известие его очень взволновало, что среднее настроение эмиграции было ему известно и что его реагирование на факт было не только органическим, но и вполне продуманным»³⁴². Приведенные нами цитаты из статьи Кропоткина наглядно опровергают патриотические трактовки его позиции.

Выдающаяся революционерка, одна из бывших лидеров «Народной воли», В.Н. Фигнер, по-иному оценивает взгляды Кропоткина. Она свидетельствует, что Петр Алексеевич в одном из споров отверг пораженческую позицию. В ответ на слова Ф. Кравчинской о том, что «неудачи войны с Японией были полезны для России», он заявил: «Национальное унижение никогда ни для одного народа не было полезно». Но отмечая «страстность», которую Кропоткин выражал в этом вопросе, она не утверждает, что он выступал за победу России над Японией³⁴³. Ведь, по сути, фраза «ни для одного народа» означает совершенно иное и не подтверждает оценку, данную Милюковым. Отрицание пораженчества также еще не означает поддержку одной из воюющих сторон. В данном случае есть разные варианты политического выбора. Среди них борьба за мир или, как предлагали анархисты, прекращение войны в результате революции.

Впрочем, своеобразный взгляд патриота Милюкова имеет свое объяснение. Начало русско-японской войне положила атака японского флота на русские корабли, расположенные в китайских и корейских портах. Вряд ли анархисты, осуждавшие милитаризм, должны были одобрять действия одной из империалистических держав, направленные на разжигание войны. Негодование Кропоткина совершенно закономерно и не является выражением патриотической позиции. Вряд ли у анархиста мог быть резон радоваться действиям японских милитаристов. Кроме того, Милюков не приводит высказываний Кропоткина, которые бы доказывали, что тот поддерживал в этой войне Россию. К тому же он не говорит об этом в своих воспоминаниях, а пишет лишь, что Петр Алексеевич негодовал на действия японского правительства. В любом случае, делать выводы, опираясь на воспоминания очевидца при полном игнорировании текстов, написанных лично Кропоткиным и выражающих его позицию, – это выдает крайний непрофессионализм такого рода «исследователей».

Позицию Кропоткина разделяли и анархистские организации России. Так, анархисты-коммунисты Белостока, возложив вину за войну на «собственников» и государство, призвали рабочих, крестьян и люмпен-пролетариев к срыву мобилизации и дезорганизации военной промышленности и транспорта. Они ожидали, что массовое антивоенное движение перерастет в революцию: «Все богатства вы передадите в общее пользование – устроите коммуны, причем вы там уничтожите государство и они будут безгосударственными. […] Босяки пусть организуют банды для нападения на собственность, рабочие – устраивайте стачки и бунты, крестьяне – берите силой землю и запасы, все, что вам нужно. Нападайте на охраняющие капитал государственные учреждения, отказывайтесь платить подати и налоги»³⁴⁴. Таким образом, впервые в своей истории российские анархисты разработали и пропагандировали систему действий в условиях войны. Фактически они призвали своих сторонников ответить на войну действиями, которые могли стать началом социальной революции.

Революция действительно вышла на повестку дня, потребовав от анархистов новой стратегии. К ее началу анархисты не только сумели перенести свою деятельность на территорию России, но располагали организациями в ряде регионов, завоевав своей пропагандой и боевыми акциями популярность среди части рабочих Белостока, Одессы и ряда др. городов. Заметим, что акты индивидуального террора в данный период анархисты пытались проводить в связи с социально-экономической борьбой рабочего класса. Сумели они наладить издательскую деятельность, выпуская газету «Хлеб и Воля», печатая брошюры и листовки. Движение провело и свой первый съезд, который, однако же, не привел к созданию анархистской федерации всероссийского масштаба. Революция 1905–1907 гг. станет временем испытания на прочность программных, тактических установок и организационных принципов, выработанных российскими анархистами в 1890-е – начале 1900-х гг.