Из варяг в греки. Олег

И Рюрику пришлось считаться с мнением подопечного народа. Вече заставило его унять варяжский натиск и не пускать чужаков с драккаров хозяйничать в словенских домах.

Рюрик оказался меж двух огней. Викинги считали его своим, но и словене нашли в нём заступника. Однако первые ни во что не ставили вторых. И Рюрик снова сделал то, что хорошо умел – срубил новое городище. Но уже не для своей дружины, а для всех своих подопечных, что жили по берегам Ильменя.

Тысячи рук таскали волоком брёвна, корчевали пни и рыли землю. Старики недовольно вылезали из нор и землянок и качали головами перед высокими избами. Молодёжь вопреки старому укладу тянула крыши новых жилищ к небу. Украшались кровли деревянными полотенцами с волнами небесных хлябей и солнцеворотами о восьми спицах. Конские резные головы высились на охлупнях.

Конь – всему искон, он же и конец.

Варяги украшали носы кораблей драконами и змеями. А чем дом не корабль? Только плывёт он через другие воды – море времени. Точнее, скачет конём через них. От того родное, своё, племенное часто звали исконом или конём.

Отныне заморские гости не так высоко задирали нос, когда выплывали в реку Волхов, с которой шёл путь из варяг в греки. На берегу уже были не косматые и хмурые дикари с тёсанными кольями, а одетая в стёганный лён братия. И за их спинами высились могучие стены частокола и кони крыш. Такой город мог не пустить незваных гостей, и даже отразить их набег.

А назвали его просто – Новгород, потому как всё было теперь по-новому. И только спустя десять лет добавили одно только слово – Великий.

***

Свет факелов освещал кроны деревьев. Иней на ветвях сиял в ночи. Жегор вновь замер, рассматривая сказочные гроты, врата в ирей, на створах которых шевелились тени, будто перья берегинь.

Пока отчим не окликнул его.

Они шли мимо корабельной гавани. Остовы драккаров шеями драконов проступали через ночной мрак. Огонь выхватывал злые глаза, клыки и резную чешую. Лебяжьи груди кораблей не колыхались – корабли вмёрзли в реку. Обрадованные ледоходом, викинги вынесли их на воду, но весна обманула, и мороз ударил вновь. Норманны часто сетовали на непредсказуемую погоду Гардарики.

Борун постучал в ворота, на вышке показался русин в заячьей шапке с луком.

– Кто идёт? – крикнул он со шведским выговором.

– Свои. Конунгу колдуна веду.

Жегору наказано было возвращаться домой. Мальчику хотелось увидеть княжьи хоромы, но Борун опасался, что Рюрик не одобрит его хромоты и, чего доброго, велит изгнать увечного. Такие случаи бывали в здешних племенах. Телесный порок считали проводником скверны.

– И так с собой взял, благодарствуй. А теперь живо ступай! Нечего тебе там делать.

– Пусть идёт, – вдруг возразил слепой колдун.

Борун испуганно обернулся.

– Он теперь нужен, – продолжил Сурьян. – А вот ты можешь идти себе.

К ним уже подошли двое викингов из княжьего караула. Оружие велели отложить. Нож Боруна и посох-копьё Сурьяна. Слепой положил ладонь на плечо одного из дружинников, и вместе они вошли в клеть Рюриковой избы.

Прянуло теплом, загудела обмёрзшая кожа. Борун только теперь ощутил, как он устал. За три дня он поспал всего раз, и то – чутко и зябко. Жегор тоже чесал глаза. Тело в тепле налилось оттаявшей кровью.

Рюрик в это время беседовал со своей женой Дагни. В девичестве её звали Даруней, но славянский выговор давался Рюрику тяжело. Увидев на пороге гостей, Дагни встала и отошла к печи оправить лучину. Засеребрился её песцовый плащ, вторя серебру колец в волосах. Её полное молодое тело плавно уплыло в темноту другой залы.

А со скамьи напротив печи глядели сверкающие глаза Рюрика. Они были огромны и глубоки, как северное море. Волосы и борода его не знали седины, поскольку всегда были белыми. Лицо горело румянцем, хотя узкие и не по-славянски впалые скулы придавали ему болезненную худобу.

Эти глаза поднялись в воздух и полетели в полумраке.

Борун с мальчиком встали на одно колено – так было теперь принято. Слепой великан остался стоять.

Рюрик подошёл к Сурьну и всмотрелся снизу-вверх. Глаза колдуна закатились, бельма отражали лучину.

– Отдай ему, – тихо сказал Рюрик.

Борун понял, вскочил и вытащил из-за пояса шкатулку. На ладони Сурьяна она была совсем крошечной.

– Ступай. В сенях мошну возьми. Серебро…

И тут же забыл про всех, кроме слепца. Борун, притянув Жегора за ворот, попятился к выходу. Дружинники пошли следом.

– Скажи мальчику остаться, – пробасил Сурьян.

Рюрик нахмурился.

– К чему нам послух?

– Малый плот жизнь несёт. От малой искры весь лес горит, – усмехнулся Сурьян.

Князь кивнул на мальчонку.

Борун открыл, было, рот, но дружинник так похлопал его по плечу, что колени подогнулись, и пришлось уйти. Борун успел только погрозить Жегору кулаком. Двери закрылись. Мальчик по указанию князя заложил засов и встал в уголке, поглядывая с опасливой радостью.

– Садись, – сказал Рюрик Сурьяну, – скамья на шаг вправо. А ты, малец, налей-ка нам.

Жегор поспешил взять со стола роговые чаши. Тут же стоял кленовый ковш, в котором пузырилась медовуха. Разливал он по чашам с таким проворством, что Рюрик сразу признал в нём слугу со стажем.

– Тот человек ведь не твой отец? – спросил он, наблюдая за хромоногим.

– Меня нашли, – звонко ответил мальчик. – Я не знаю, кто мой отец.

– Чего ж ты хромаешь?

– Ладья горела, ну и я с ней.

Он поставил чаши на колоду перед скамьёй. Князь рассматривал мальчика. И всё больше тревожился – было что-то в его словах важное. Рюрик точно так же не помнил, ни кто его родители, ни с какого берега он впервые ступил на доски палубы. Был у него когда-то брат, да кто ж докажет, что родной.

– Что ж, – хмуро спросил он Сурьяна, – стало быть, ты ему не спроста велел остаться?

– Стало быть, – согласился Сурьян. Он сидел прямо и свободно, принюхиваясь.

– Ну, хорошо. Так на что же тебе русальи глаза?

Рюрик наблюдал, как Сурьян вытряхнул содержимое коробочки на ладонь. Два вытянутых кристалла были похожи на льдинки.

– Сейчас-сейчас…, – довольно прошептал Сурьян, потирая кристаллы.

За слюдяным окном трубили в боевой рог – смена караула.

– Когда-то Сурьян носил два скользких глаза, какие носите все вы, – сказал слепец. – Теперь они мне не нужны. Пустая скорлупа. Теперь Сурьян смотрит в чашу без бортов. А русальи глаза…

Он замолчал и замер.

– Да-да, – кивнул Рюрик, – франки называют их хрусталём. Немалых усилий стоило достать его.

– Поострить лезвие, – сказал Сурьян.

– Что?

– Острая стрела летит. Свет на мир. Видишь – капли. Одна – твоя жизнь, другая – её. Дождь обилен, да в земле кончится. Много капель, судьба одна.

Кристаллы упали на пол. Сурьян отряхнул ладонь и скрестил руки на груди.

– Они больше не нужны. Сурьян видел всё.

Рюрик внимательно поглядел на него, затем поднял чашу с хмельным мёдом.

– Ну что ж. Так, значит так. Возьми. Сперва выпьем.

– Выпьем, – согласился слепец, принимая чашу.

– А затем ты расскажешь.

Они отпили мёда, Сурьян сделал громадный глоток, и по звуку дна об стол, Жегор догадался, что тот осушил всю чашу разом. Нужно было подлить ещё. Такому коню и река мелка.

– Ты знаешь, зачем я призвал тебя из твоей чащи. Жизнь князя людям, что восток мореходу. А если небо в тучах, как увидишь солнце?

– Владыка Ильмаринен зол!

– Слышал, что ты могучий ведун. Что многие годы живёшь в лесу, беседы с мёртвыми ведёшь. А тем всё ведомо. Говорят, будто есть у тебя вторые глаза и уши, которые обращены в иной мир. Так ли это?

– Положим.

– И что ты можешь знать про человека всё. Откуда он, от каких богов нить его рода, что предписано.

– Положим.

– Так вот. Любые тебе камни достану, что эти русальи глаза. Хочешь – любой меч. Хочешь – слуг. Зачем тебе одному жить в лесу? Хочешь – женщину?

– Положим.

Рюрик стукнул дном кружки об стол.

– Ну так будет тебе! Только скажи сперва, откуда родом тот ребёнок, которого взяли викинги на свои драккары, которого воспитывал хёдвинг Ингвар и учил слагать висы Вольфгард-скальд. Скажи. Откуда тот, кто помнит белые льды и скалы над чёрной водой? Первое, что помнит. Скажи, откуда я?

Дубовая скамья заскрипела. Гора подвинулась. Сурьян медленно встал. В зале стало заметно темнее.

Жегор спрятался за печь. Но Рюрик даже не шевельнулся, а только следил за Сурьяном блестящими глазами.

– Вижу, – Сурьян вытянул ладонь в пустоту, бельма его бегали, как искры горящей соломы. – Тогда уже солнце не согреет.

Всё затихло, только щёлкнул в очаге уголёк. Затем с улицы раздался далёкий звук, точно шёпот. Рюрик мог бы его и не заметить, но дружина, что меняла караул принялась творить защитные знаки. Они доставали из-за ворота обереги-молоточки и касались ими лба. То гром прокатился далеко над горизонтом. Гром в конце зимы.

– Будет три года зима, – Сурьян переходил с шёпота на рык. – Ветра и волки, и ледяные плечи выше скал, и будут бродить по земле великаны… Солнце, луна, звёзды! Каплями упадут. Языки крови слижут их. И будут лакать моря из черепов, как из чаш! И тогда придут языки к дереву. Смотри!

Сурьян шагнул вперёд, повалив скамью, но даже не заметил этого. Он начал рвано и глубоко дышать. Рюрик сидел недвижно. Снова заурчал гром.

– Дерево звенит. Листья железа, они… замёрзли, сок стал лезвием, льдом в утробе! Ствол в рудой росе. Она питает красную землю. Теперь там дыры. Смотри, сын Игга! Видишь, как оттуда выходит ладья? Как вьются кудри дыма. И на ней плывёт… огонь.

– Муспелль, – хрипло выдохнул Рюрик.

– Люди в коронах огня. Они выше деревьев. Рушится мост. И зима дольше жизни! Дерево рвётся, как пух.

– Не может быть! – Рюрик вскочил и встал за его спиной. – Ты говоришь словами Вёльвы! У викингов я слышал это. Зима великанов, что будет в конце времён. Так называют они её.

– Великанов…

– В ней погибнут все боги. Но не мировое дерево!

Мощью смеха Сурьян колыхнул пламя в очаге.

– Как устоит дерево, если земля под ним рухнет?

– Когда это будет?

Рюрик схватил его за плечо, но тот стряхнул его руку в перстнях и грозно обернулся. Так, словно белые глаза могли видеть, он глядел точно в лицо князя.

– Что тебе до того? Это не твоё время. Только двое спасутся после зимы. Разве ты не слышал? Разве тебе не говорили? Двое спрячутся в стволе дерева. Двое переждут развал мира. И выйдут на новую землю, чтобы продолжить род. И ты должен служить им!

– Кому? – задохнулся Рюрик. – Кто это будет?

– Тот, кого нет.

– Не понимаю…

– Кому следует восстановить твой род.

– Мой род? О ком ты, коломес?

– О том, кого нет.

– Нет? Сын!

У Рюрика помутилось в глазах. Из-за стены послышался протяжный женский стон.

– Дагни! – позвал он.

За стеной, во мраке, куда ушла жена князя, раздался всхлип, и Рюрик кинулся, было, туда, но остановился, сжав кулаки.

– Где ваши дети? – рыкнул Сурьян.

– Их нет, – тихо и грозно ответил Рюрик. – Боги не послали нам детей.

– Глупец! – он пошёл на Рюрика. – Сперва построй корабль, на котором будет дерево. А затем они пошлют тебе и гребца.

– Корабль?

– В стволе дерева сидят двое. Земли нет! – рычал Сурьян, Рюрик пятился от него. – Неба нет! Только огонь и льды. И корабль плывёт через тьму. И на нём – дерево.

Он топнул ногой, Рюрик не устоял и распластался на полу, прозвенев мечом. В дверь уже ломились дружинники. Но та была заперта изнутри.

– И в дереве тот, кто восстановит тебя. Ты никогда ничего не узнаешь. Пока не восстановят тебя. Пока не построите корабль для дерева.

– Как построить? – последнее, что смог выдавить Рюрик.

Сурьян остановился. Дверь уже трещала, голоса русов слышались со всех сторон – иные уже лезли через слуховое окно в крыше, на втором ярусе княжьих хором. Тяжёлое дыхание оборвалось. Сурьян вытянул руку ладонью вперёд. Зрячая рука снова описала полукруг и остановилась.

– Он построит.

Там был белый угол мазанки. А за ним прятался чуть живой от страха Жегор.

В следующий миг трое гридней скатились по лестнице со второго этажа. Они увидели князя на полу, бросились на слепца и повалили его. Тот не сопротивлялся. Верёвки стянули мощное тело. Рюрик лежал рядом без сознания.

– Жив, что ли, – крикнул один из варягов, ощупав шею Рюрика.

Другой, для порядку, съездил сапогом связанному слепцу по челюсти.

***

Жегора нашли в землянке. Трое молодых словен, из новобранцев Рюрика до рассвета вошли к Боруну без стука и клика. Нагнулись под низкую балку, шагнули по глиняным ступеням, растолкав спящих кур. По кривым стенам плясало пламя факела. Борун вскочил спросонок. Со страху бросился за ножом, но тут молодой голос окликнул его:

– С миром пришли, Борун.

Тот замер, узнав говорившего – Кудрю, сына кузнеца.

– Мальчишку твоего князь зовёт.

– По что ему? – прошептал Борун, едва пришед в себя. В лучах факела белело его брюхатое голое тело.

– Дело доброе, не боись. Эй, возгряк! Слыхал? Вставай!

Жегор сверкал из-за рогожки сонными глазами.

– И котомку ему собери. Авось не свидитесь больше.

Пасынок с отчимом переглянулись. Кудря звякнул ножнами. А из другого угла длинно и тягуче распускался женский вой. То были мачеха и сёстры.

Скоро Жегор уже шаркал по льду дороги за тремя гриднями. В предрассветной мгле они были похожи на хохлатых чёрных великанов. Знакомой дорогой – на ту сторону Волхова-реки, к Городищу.

Борун остался в землянке. Он тупо глядел на остывшие камни очага вокруг горки золы. Казалось ему, что вся его жизнь теперь – что эта зола. И уходящее тепло было дыханием мальчика, найденного когда-то в остове сгоревшей ладьи, выращенного с отеческой любовью. Пусть иной раз он лупил его, гонял. Ну и что? Да кто ж своих детей батогом не кормит? – тумаки короеду слаще мёда, потому как на пользу в тяготах будущего пойдут. К тому же, был найдёныш его единственным наследником. Уродилось три дочери, а сына так ему и не послали. А уж сколько он чурам петухов порезал на капище! Видать, заместо того дали ему найдёныша. И, хотя викинги подучивали словен, что есть, мол, такие существа – рабы, и как этих рабов заполучить, но ильменцы такого уклада дичились. Всякая живикнка – человек ли, птица ли, – для свободы живёт. Да и умирает для неё же. Вот и мальчика Борун рабом растить не стал.

Вот так, – горевал Борун, – не успел сынку ни ласки, ни тепла дать. Всё собирался, похвалить хотел. Какой работник, какой умелец – как корзины плёл, какие завитки на горшках выводил! Даром что ротозей – всё б ему смотреть, как деревья высоки, да закат красен. Но что-то бы и с того вышло. А я-то, жерех трухлявый, и доброго слова не сказал ни разу. А теперь уж и некому.

И в ответ ему неведомой влагой шипела остывавшая зола.

А Жегор, потягивая с мороза красным носом, снова стоял в сенях у Рюрика. Соломенные волосы, как лепестки подсолнуха, торчали из-под бедной шапки. В ногах стоял узелок на шесте – онуча и кушак на смену. А за пазухой холодело чёрное лезвие – то самое, что слепой великан подарил ему в лесу. Он ещё не успел испробовать, что это такое, хотя догадывался. Завёрнутое в тряпицу острие вовсе не боевое, да и охотиться с таким не на кого. Стало быть, мастеровое.

Рюрик позвал его через какое-то время, когда солнце уже встало над соснами.

Он сидел на резном троне – подарке датчан, – и откушивал гусиное бедро. Вид его был заспанным. После ночного разговора с Сурьяном, силы оставили его, и он спал до утра, как мертвец. И теперь озабоченно завтракал, быстро хватая куски жареной репы, обрывки копчёной рыбы, не выпуская из рук бедра.

В другом конце залы на скамье сидел совсем молодой дружинник. Он был одет не как гридень. Те затаскивали старые тёплые плащи, перематывали ноги и грудь стёганным льном. Редко носили браслеты, а всё чаще – нарукавники, серебра имели мало.

Этот же был в ладном кожаном доспехе с медными бляхами, с кольцами на шее. На полу лежал шлем-шишак с глазницами, как то было у данов. У стены стоял прислонённый длинный меч. Жегор успел сметнуть – не по возрасту был облачён воин. Может, какой дальний родич… хотя князю же не ведомо, кто ему родич, а кто нет. Так он слышал вчера ночью. И не мог быть это его сын. Так он тоже подслушал. Но тут же Рюрик вмешался в его мысли.

– А, – хмыкнул он, жуя, – заходи-заходи.

Жегор поплёлся в центр залы. Он заметил, что тут пахло по-особенному. Какая-то смола курилась в уголке. Говорили, что арабы возили эту смолу на северные торжища. За щепоть её можно было выменять целую кольчугу. Жегор растерялся. Вокруг всё быстро менялось, как бывало иногда с ним в лесу – от вида высоких сосен, зелёно-медных по синему льну неба, от вида брусничной зари в жарком горниле горизонта. Когда звуки обретали цвет, а цвет можно было распробовать на вкус. Так и теперь – смола эта пахла так, как выглядит солнечный шар в чистом озере. Стены колыхнулись, разошлись во вздохе, и он понял, что пространство хочет стать шире, но не может. И ещё – стало вдруг ясно, как помочь пространству стать шире. Как преобразить хоромы князя, чтобы они совпали с отражённым в воде шаром солнца. Только выразить этого ни словами, ни как ещё Жегор не мог, и от того только стоял, широко раскрыв глаза.

Рюрик нахмурился и топнул ногой.

– Ты чего это? Беса пустил? Смотри, перед кем стоишь, желдонь!

Жегор встряхнулся и поспешил встать на одно колено перед Рюриком.

– Куда это ты вчера сбежал? Разве пускали тебя?

– Страшно стало, княже, – сказал мальчик, жмуря глаза, прогоняя недавние видения.

– От чего страшно?

– Что слепой про меня сказал.

– Ты хоть знаешь, кто этот слепой? То великий волхв. О нём вся Ладога знает. Рассказывают, он уже двести зим в чаще живёт. Что сам Один ему велел глаза отдать. Слыхал, небось, про Одина? Наш бог. Отдал око, чтобы напиться мёда мудрости. Так Сурьян оба отдал. Он больше Одина ведает!

– А что ж вы его так? – Жегор кивнул на пол, где недавно лежал связанный волхв. – Пыром да по голове.

– Дерзкий ты малец, – нахмурился Рюрик, но улыбнулся через хмурь, – видать, так и есть, как сказано про тебя.

Он отряхнул руки, обтёр жир о плащ и встал.

– Чарку налей.

Рюрик, прихлёбывая мёд, стал прохаживаться по комнате.

– Я этих дурней, что руку приложили, велел высечь на морозе. Волхву дал женщину, шкуры, всё как обещал. И тот ушёл. Сказал, что более того, что ночью ему открылось, уже ничего не откроется. Только вот напоследок махнул рукой вон туда, – Рюрик кивнул в сторону оконца, что выходило на юг, и где по словенскому чину ставился идол домового, – да велел тебя туда отправить.

– Куда? – испугался Жегор.

– Я и сам думал – куда? Потом смотрю, а ведь туда путь речной. Ведь в той стороне-то Киев-град. Слыхал о таком? Э, да где тебе слыхать, червяку… Там находник сидит, не нашего роду-племени. Аскольд треокаянный. Из свеев. Ну да тебя оно не касаемо. Уж не знаю, какие там корабли строят, и чему тебя научить смогут, но Сурьян говорит, стало быть, надо. Сам всё слышал – построить ладью для последнего часа. Когда он будет, никто не знает. Как на этой ладье всё мировое дерево уместится – тем более не ведомо. А всё равно тебе это сделать надо. И если откажешься – не сомневайся, и на дне морском тебя отыщу. И с твоей шкуры паруса сделаю, да прокачусь под ними по Ильменю. Глядишь, о том волхв и говорил.

И Рюрик рассмеялся, расплескав медовуху по сосновым половицам. Солнце через щели окна зажгло капли. Дым снова ударил в нос, и Жегор потерялся в запахах и свете. Весь страх ушёл. Мальчик понимал, чего именно от него хотят – даже если и сам хотящий этого не знал до конца.

– Эй! – крикнул Рюрик. – Хельги. Ты всё понял?

– Чего не понять, – ответил молодой воин со скамьи, – пустим мышонка на киевское зерно.

Молодой воин говорил по-скандинавски. Но к Жегору обратился на славянском, медленно и верно выговаривая:

– Со мной поедешь. Как лёд тронется.

Рюрик добавил:

– Пока поживёшь у нас в Городище. Сбежать отсюда не пытайся. Там ты больше никому не нужен. Теперь он – твоя мать и отец.

– Меня зовут Хельги, – сказал молодой воин, – или, как по-вашему, Олег.

После обеда Жегора отвели в маленькую комнатку с дырой в крыше. Пыль и снежинки кружили в столбе белого света. Было холодно, и он залез под шкуры. Всё ему было чуждо, всё на варяжский манер. Он думал о предстоящем путешествии, об оставленной семье, о Боруне и сёстрах.

Ему было жаль их, но не себя. Увидеть новые земли, пуститься на ладье с викингами! Да что может быть лучше? Особенно, если впереди вверенная тебе одному тайна – загадочный корабль для мирового древа.

Что за древо? Вестимо, что. Волхвы говорят, всё держится на его стволе. И три яруса ветвей у него. Нижний, где тьма и Род с рожаницами, и Ящер живёт. Средний, где Ильмень-озеро, и верхний, по которому ходит Даждьбог, Хорс и другие. Иногда туда забираются и люди, но им там опасно – свет слишком яркий, да огонь жаркий.

А уж какая для такого дерева лодка нужна, чтобы весь ствол целиком уместить?

И он засыпал с мыслями о дивном корабле.

Стылыми ночами он скучал по домашнему теплу, по мачехе, которая нет-нет, да и пускала его к себе под тёплый бок. Хотя с тех пор, как ему исполнилось десять, этого уже не было. Но было раньше. Впрочем, возраста своего он тоже не знал – кто скажет, когда день его рождения, в какой земле было? И десять лет ему отмерили по примеру других мальчишек, как сровнялся ростом.

Месяц сухый, первый после зимы, был всё ещё морозным. Весна не торопилась. И Жегор проводил много времени в своей хижине. Здесь жили некоторые из слуг – рабов, привезённых варягами для Рюрика с восточной стороны, от племени меря. В основном – бабы и дети. Из мужика-то раб плохой – мятежный и ест много.

Жегор быстро нашёл товарищей для игр. Мальчишки собирались за конюшней, подальше от шального глаза гридней. Те могли и заставить чистить берег от снега, ломать полыньи, таскать навоз целый день или просто давали тумаков ни за что ни про что – молодая ратная кровь кипела в жилах словен-воинов. Им хотелось выслужиться перед князем, чтобы стать дружинниками, то есть – русами. Русы были видными людьми, имели свою прислугу, иногда по несколько жён и землю. И потому молодые люди ярили себя, кипятили кровь, чтобы быть ловчее, злее, настырней – таких ратная служба любит. А малышня боится.

Тут, за конюшней, был прибит к стене щит того самого Хельги, Олега. Это значило – его покровительство, его угол. Лишний гридень не сунется. И малышня пряталась тут.

Иногда Жегор замечал княжну. Дагни наблюдала за ним с высокого грубо вырезанного крыльца хоромины. Смотрела с тоской, и он не догадывался, что тоскует она по вот такому же мальчугану, только – чтобы её был, родной. А ей щемил сердце его зычный голос, его светлые, точно древесная струга, кудри, его хромота. Он гонялся за другими мальчишками с деревянным мечом, но не мог догнать, и ей хотелось выйти к нему навстречу, взять под руки, посадить себе на колени и дать мочёное яблоко или ковригу. И утешить… хотя в утешении он и не нуждался. Хромота была ему привычна.

Но как-то раз ей всё же удалось заговорить с ним о том, что волновало его пуще всего. Месяц березень принёс долгожданное тепло под треск речного льда и грачей.

Жегор сидел на тюке сена весь в опилках и желтой древесной пыли. Дагни подошла тихо, заглянув за плечо. Ей стало любопытно – мальчик старательно ковырялся с куском дерева. Чёрное лезвие с простой обмотанной бечевой рукоятью ловко плясало по ясеню, оставляя невиданные кружева.

Жегор убрал лезвие, чтобы сдуть стружку, и она отряхнула его тулупчик. Он обернулся и пощурился – солнце ярилось в промытом небе.

– Чего это ты делаешь? – она улыбнулась своими пухлыми румяными щеками. Жегор знал, что бабы используют свекольный порошок для румян.

– Видел вот узоры на железе. На воротах, где канава. Как мороз прихватит, так всё в перьях. А теперь вот, – он протянул ей брусок, – такие же.

– Право любо! – она округлила глаза. – Неужто сам?

Перья и кружева, точно кто-то дохнул на морозную сталь.

– А что, мороз может, а я что ли нет? Я и не то могу, – он закраснелся и опустил глаза.

– Что же ещё?

– Показать?

Она рассмеялась.

– Ну коли разрешишь.

Жегор встал, отряхнулся и похромал с конюшни в хижинку. Дагни пошла следом, распуская шлейф из лент и песцовых хвостов, надушенных арабским маслом.

Под отворотом шкур, служивших ему постелью, обнаружился целый склад диковинных для Дагни предметов. Там были звери, птицы, цветы и травы, варяжские ладьи на волнах. Были даже лица Рюрика, Боруна и самой Дагни – их легко было узнать, рука мастера соблюдала пропорции. И всё это умещалось на плоских маленьких брусочках ясеня. Дагни попросила разрешения дотронуться – наощупь они были выпуклыми. Словно кто-то выдавил их из цельного дерева, как выдавливают мёд из сотовых сетей, и он получает шестиугольную форму. Только мёд плавился обратно, а эти узоры застыли прочно. Затем она догадалась, что они вырезаны, но работа была такая тонкая, и не верилось, что это дерево, а не песок. На песке можно начертить соломинкой.

– Чем ты это сделал?

– Вот, – мальчик не выпускал из рук чёрного резца, – слепец подарил. Ладная игрушка.

Дагни была так удивлена, что даже напугалась. Она по природе была очень волнительна, и даже тело её как бы всё складывалось из нежных волн.

– Ты показывал это князю?

Он кивнул.

– Теперь понятно, – сказала Дагни, – почему тебя отправляют в Киев.

– Да? Почему?

Дагни улыбнулась и погладила его по голове.

– Ты езжай, и всё делай, что тебе велено будет. Всех слушай, и своего дела, – она снова тронула деревянные изразцы, – не оставляй, не меняй ни на что. В этом же… дыхание!

Она зачарованно смотрела на дело его рук, и Жегор понял, что сам он так же смотрит иной раз на высоту деревьев и на багровые закаты. Эти брусочки могли передавать один и тот же взгляд – от человека человеку. Передавать то, чего нельзя потрогать руками через то, что потрогать можно. Как воздух предает теплоту дыхания. Словно две силы – земли и неба, силы двух ярусов древа, верхнего и нижнего, сходились здесь. А здесь – это в мире людей, то есть, в нём самом. В Жегоре сходилось целое мировое древо.

От этих мыслей его взяла дрожь, и он выбежал на улицу. Грачи. Оглушительный треск, речной гуд, лучи.

«Со мной поедешь. Как лёд тронется», – говорил Олег. И вот уже…

Он побежал в сторону реки. У выложенных на берегу драккаров собрание. Тащат канаты, катят брёвна на полозья и подкаты. Шитыми рукавами машут. Деловито чешутся. Разговоры про ладьи и льдины. Глаза горят, щерятся рыжие бороды. Всем бы уж в путь. Из варяжских озёр в ту сторону, что дедами прозвана греческой.

***

На палубе после зимы пахнет прелым листом, мхом от пакли и кислотой смолы. Набухшая древесина пенится под сапогом. Глубоко оседает ладья под собственным весом. Но солнце скоро просушит её, влага выйдет из волокон, и доски из серых станут золотистыми.

Новгородцы теперь ладили собственные корабли. Они были меньше варяжских, но больше кривичских. Те режут однодревки – цельный ствол.

Эти же корабли прозывались ушкуями. Волхвы так именовали медведей, и на носах судна крепили деревянные медвежьи головы. А иные головы были вовсе не деревянные. Сухие лики смерти с мухами на носу и в разрывах рта. Клыки блестят так, что мальчику страшно.

Ушкуи ходили под прямым речным парусом на единой мачте. Парус легко убирался, и мачта опускалась на палубу – так ушкуй становился ловкой лодкой. Если надо было одолеть пороги или быстро уйти на вёслах. Умещалось на корабле не более двух дюжин человек и крайне мало провианта. Но на то и расчёт – чем меньше с собой, тем больше себе. Зачем везти лишнее, когда можно награбить.

Ушкуйники наведывались в чужие сёла, точно лисы в курятник. Незаметно и тихо на убранном парусе подходили к берегу. Малый отряд не создавал ни шума, ни видимости движения. А когда вождь племени начинал созывать воев со всех концов, дабы отразить натиск врага, никакого врага уже и не было. Только пара развороченных амбаров, птичий пух, да неудачливый и больно чуткий мужик с перерезанным горлом.

Иной раз бывали и стычки, и лилась кровь. Но одно дело – сонный землепашец, другое – готовый к бою варяг. Вскоре ушкуйники осмелели настолько, что ходили при свете дня, а парусов не убирали, а напротив – писали красным сабельником на парусах символ Рюрикова двора. Это был летящий вниз ястреб – Рарог. Таким украшали домашние очаги. В нём жил огонь, но не тот, что поглощает, а другой – единящий, зовущий род в свой круг света. Рюрик избрал для себя этот символ. Красный трезубец был виден издали, и племена, живущие к югу от Ильменя, до самого Смоленска, уходили в лес, подальше от берега, когда ястреб приближался к ним.

Целая стая ястребов теперь шла из полноводного Волхова. Через Ильменское озеро на юг, по реке Ловать.

Река кипела ледяным крошевом, заливала леса. Земля сосала её воду и жирела болотами. Теми самыми, которых так боялись скандинавы, из-за которых не смели они посягать на живущих тут кривичей. Взять у этих славян было нечего, а увязнуть в трясинах при полном оружии – верная смерть. К тому же, кривичи были отличные стрелки.

Кривичские земли тянулись вдоль Ловати, и дальше к реке Двина, на которой стоял суровый Полоцк. К этому городищу пути не было – ручьи оплетали паутиной болотистые земли, и только зимой ходили тут люди. Варяги же приходили в Полоцк по Двине с запада, из самого великого моря. Те же из них, кто решался на волок, то есть на перенос суден по болотам, доходил до озёр – Усвят и Узмень. Иногда они разливались так хорошо, что питали малые реки. По ним, как по тропкам, ладьи пробирались, буксуя и увязая в камышах, в вольные воды Днепра до Смоленска.

Кто шёл с миром и хотел добраться до Киева или до самой Корсуни в целости и сохранности, мог пристать к спокойным берегам этой столицы кривичского союза.

Кривичи были известны своим медленным на ярость нравом, терпением и гостеприимством. Однако прав был киевский конунг Аскольд, когда сказал, что кривичи долго гостей не держат. И когда гости своим пребыванием начинали нести смуту или вынюхивать слабые места, смоляне начинали выживать их.

Делали они это на разный манер. Например, весной, особо на масленичные гуляния, вызывали гостей на потешные бои. И так отхаживали их кулаками, что намёк в намятых боках был очень ясен. А если нет, вызовы продолжались и на следующий день, и через день. И так пока жизнь гостя не становилась сущим кошмаром. Приходили смоляне и к самими кораблям, если гости жили у пристани. И бросали в корабли яйца и помёт, выманивая чужаков. Всё это было вроде как игрищем, и неизменно сопровождалось улыбками, похожими на волчий оскал. Если гость просил оставить его в покое, над ним смеялись и мужики, и бабы.

Таким образом Смоленск знал меру гостеприимства. Отважному купцу давали тут стол и кров, но не более трёх дней. Затем начинались намёки.