Я все вижу довольно просто, двумя глазами: тебя очень легко любить, но тебе очень нелегко соответствовать. Вывезти нелегко. И ты сейчас усмехнись, покачай головой, опровергни, а теперь слушай дальше: вывезти нереально тяжело. Ты этого не чувствуешь, ты считаешь, что это не так, а это страшно. Потому что человек смотрит на тебя, человек влюбляется в тебя, человек узнает тебя поближе, и вся твоя коллекция качеств, которую он изучает с течением времени, она может легко от него ускользнуть, потому что соответствовать тебе нелегко. Потому что не понятно и не верится, что может быть все по-настоящему и честно. Потому что соперничество –страшно, потому что всегда может появиться кто-то получше, кто заберёт, потому что юмор, внешность и мозг неординарны и черта с два этому сможешь соответствовать. А ты еще и моложе его на десять лет. Он же боялся тебя потерять, это же очевидно!
Это огромная несправедливость, что происходят вещи, которые могут надломить. Огромная. Но это реальность, другой она не будет. Учись с этим жить. Поговори с подругами о том, что теперь не можешь нормально верить людям.
Я знаю, что это такое, я понимаю, что это такое, когда жрет изнутри, я знаю, как это, когда в желудке появляется дыра, а потом вдруг приходят кашель, ком в горле, сдавленное дыхание на фоне абсолютного здоровья. Это тяжело. Это неприятно. Это плохо.
И это можно преодолеть.
Можно не есть, не спать ночами, чувствовать себя ничтожеством.
И преодолеть. Самой, самой преодолеть.
И это не сила. Это просто жизнь. Этот навык нужен, чтобы беречь, а не уничтожать себя. Чтобы жить и стараться радоваться. И чтобы потом, когда получится, взять и поверить.
Мне очень жалко. Мне очень горько и тяжело.
И я знаю, что ты справишься.
Потому что я в тебя верю.
Последнее слово я уже не сказал, а прошептал, потому что она вытерла слезы и поцеловала меня. Впервые поцеловала меня.
Прошло столько времени, а я как будто все тепло отдал Поле, и себе ничего не оставил. Все искал, искал, не понимая, чего не хватает. А тут вон как просто – тепла. Я на кухню захожу, окно закрываю, батарею на максимум выкручиваю, а все равно тепла нет. И так каждый вечер. Каждый вечер.
Каждый вечер на кухне полумрак. Откровенный такой полумрак, как в детстве иногда пожирал, как в детских кошмарах. Будто из-за занавески пробивается лунный свет, но он не голубой и не холодный, а просто целиком черный. Поэтому полумрак. Полусветом такое не назвать. Сижу на стуле на кухне, холодно, полумрак. На шкаф смотрю, а он мне снится как будто. И страшно до жути. И проснуться очень хочется. А я не сплю. И сидеть так неудобно. Две недели назад Глеб сел на этот стул и стал качаться. Ножки расшатал. А я не починил. Сел и сижу. Неудобно.
Неудобные стулья. Всю жизнь неудобные стулья. Стулья и диваны, одежда, табуретки, кровати, люди, шапки. Неудобно. Не нравится. Почему не сделать удобно? Почему не пересесть? Как будто сам себя наказываю. Зачем мне это? За что?
***
Не могу, не могу есть. Не хочу, не могу есть. Ходить, ходить. Куда угодно ходить. Вот как умеешь – так и ходить. Ногами ходить. Чтобы шевелиться. Главное – не сидеть. Свежего воздуха, не дома сидеть. Ходить. Идти, чтобы делать хоть что-то, только не в квартире сидеть.
Я в четырех стенах провел две недели. Пропасть глубиной в четырнадцать дней. Иногда, казалось, сутки напролет не двигался. Двигаться не хотелось и было страшно. Только ноги на пол спускаю – сразу голова кружится. Полное ощущение, что упаду, а вот встану после этого или нет – это вопрос. Но проверять не каждый день хотелось.
Ел я за это время раза четыре. Может быть пять. После второго считать перестал. Думать о еде и о том, как она попадает в рот, не хотелось. А когда хотелось, спал. Или казалось, что спал. Во всяком случае, еда мне не снилась.
Ох, какой воздух свежий. Головокружительный и ненадежный. Опять голова качается. Или это земля качается?
Нужно было всего лишь встать с кровати, надеть на себя какую-то одежду, а потом найти ключи. Это заняло около трёх часов. Как интересно, настоящая заместительная терапия! Если сбоит, то вообще все. Даже голова. Чтобы она думать не могла.
Интересно, я потерял вес? Главное, что себя не потерял. Во всяком случае, весы я не нашел. Я не нашел весы в однокомнатной квартире. Кому расскажу – вот смеху будет! А может быть я их выкинул? Прямо с Полиной одеждой взял и выкинул. Тогда, когда силы были. Две недели назад. В прошлой жизни.
Отец почему-то не звонил. Наверное, у него все хорошо. Ну, конечно, сын не в себе, а ему-то что. Все у папы отлично. Вообще человек не страдает.
Идти, идти. Идти, чтобы ходить. Чтобы хоть что-нибудь, но только дома не сидеть.
Надо же, как холодно.
Глеб почему-то не пишет. Наверняка испугался за меня. Хотя, если бы испугался за меня, то писал бы. Или скорее бы даже звонил. Значит он испугался меня. Ну ничего, ничего, дружище. Где наша не пропадала! Позвонишь ещё. Или я сам позвоню. Так ведь интересно, что там у тебя. У меня вот ничего, сидел один, иногда телевизор пытался включить. Получалось через раз. Нелегкие, нелегкие времена. Но ты не боись, все путем. Мы ещё с тобой побарагозим. Как в старые-добрые. В жизни позапрошлой.
Чего-то много воздуха как. А людей, кстати, мало. И славно. Не надо людей. Вот не хочу сейчас людей. Пусть бы я сам.
Дедушку вспомнил. Будь, говорит, мужиком. Да я и так, вроде, не девочка, дедуль, только как это – мужиком быть – ты почему не объяснил? Мог бы рассказать ведь, но не рассказал. Не успел? Понимаю, понимаю. Столько всего было, а такую мелочь не успел. Ну не беда, наверстаем. Когда-нибудь. Через недельку. Или год.
Надо же, я ходить умею. И не задыхаюсь даже. И одышки нет почти. Иду сам, своими ногами, по земле. Иногда по асфальту, правда, у нас тут район такой: то земля, то асфальт. Но это ничего. Ноги на месте. Иду вот.
Отвлекаюсь. Удивляюсь, какое целительное свойство у кислорода. Ну ничего себе, прочищает как, плечи аж расправляются, чувствую, что жить могу. Не хочу пока, но могу, могу прямо. По-настоящему могу. Хожу, дышу. Полину вспоминаю. Это ещё мне зачем? Организм, ты чего? Паниковать перестаешь? Оборонительная тактика сменилась? Ничего. Переживём. Все переживём. Семь лет коту под хвост. А все опыт. Бесценный. Бесценный опыт бесцельно прожитых лет. Зачем мне это все? Почему вспоминать стал?
Сигарет надо купить. Эх, и хлеба в доме нет. Вообще ничего нет, все закончилось! А погода-то какая хорошая. Разноцветная какая! Надо папе скорее позвонить, а потом Глебу. Но сперва надо, пожалуй, зайти куда-нибудь, передохнуть хоть немного. И что-то так поесть захотелось.
***
– Ты где был? – спрашивает отец, по привычке не здороваясь. Он всегда так звонит: не здоровается и не прощается. Бывает и так, что только начав очередную фразу я понимаю, что отец бросил трубку. Как истинный интеллигент бросил трубку не только не попрощавшись, но и не поняв, что я не закончил разговор. Или поняв. Он всегда выходит победителем из любой, даже непродолжительной беседы: оставляет последнее слово за собой.
Он звонит мне на стационарный телефон. С одной стороны, это довольно ярко его характеризует, с другой – это оптимальный способ проверить, дома ли я. Если бы он звонил на домашний, пока я ходил по улицам, у него был бы козырь в виде переживания за сына. Но он мог бы и на мобильный позвонить. Но не позвонил. А теперь звонит. Мог бы и поздороваться.
– Гулял.
– С кем гулял?
Это на самом деле происходит?
– Пап, какая разница, с кем я гулял?
– Отвечай. Это закрытый вопрос.
– Да.
– Что «да?»
– Это мой ответ на твой закрытый вопрос.
– Я тебя спрашиваю, где ты гулял и с кем.
– Пап, мне тридцать лет.
– Тебе не тридцать лет.
– Хорошо, мне почти тридцать лет. Ты мог бы привыкнуть к тому, что я самостоятельный мужик?
– Ты мог бы говорить, куда и с кем ты ходишь!
– Ты серьезно сейчас?
– Еды купи.
– У меня есть…
Гудки. Отец опять бросил трубку, но на сей раз даже не обидно. Ненавижу врать отцу. Холодильник же пустой.
3. Глеб
Мы с Глебом двигаем шкафы. Какая-то знакомая рассказала ему, что для того, чтобы справиться с сильным стрессом, нужно сменить обстановку и заняться физическим трудом. Поэтому он решил помочь мне сразу во всем: и тяжести потаскать, и картинку перед глазами изменить. Разговор не клеится. Отвечаю я неохотно, но он не сдается. От обсуждения футбола мы перешли к музыке, а затем к отношениям в семье. И вот здесь Глеб решил задержаться, ведь он считал себя гуру в решении проблем межличностной коммуникации людей, которые давно и бесповоротно друг от друга устали. Хорошо хоть он задает наводящие вопросы:
– И что главное?
– Вера, надежда…
– И круглые сутки включенный телевизор. Ты что несёшь? Ты же только что был женат. Только что. Ты помнишь, что я тебе говорил?
– Помню. Не ной, если…
– … выбрал не тот путь, – хором со мной завершает фразу Глеб. –Правильно. Но никто же не заставляет выбирать не тот путь. Никто вообще не заставляет тебя сейчас ничего выбирать. Остынь. И вообще, посмотри на ситуацию со стороны: у тебя полно причин для счастья. Квартира, машина, прекрасная работа. Не очень здоровые, но очень живые родители. Полно причин…
– И ни одна из них не работает, – я аж вздрогнул от осознания собственной правоты. И вправду: есть все, что необходимо для среднестатистической счастливой жизни. Все есть. И это «все» не делает ни капли счастливее. Ничего этого не нужно.
– Дак а какого черта не работает? У некоторых нет и половины того, что есть у тебя.
– Ну ты мне еще про голодающих в Африке напомни! У кого-то нет половины, у кого-то нет ничего. А у кого-то есть все. Не помнишь, как ты недоумевал, когда Честер покончил с собой?
– Помню! У человека было не просто все, а трижды все! Что таким людям еще-то нужно? Не понимаю.
– Да и не дай тебе Бог хоть на секунду понять, что у «таких людей» происходит в душе. – вот теперь меня было не остановить. – Ты можешь представить себе, чем одержим человек, у которого есть супер-популярная и коммерчески успешная группа, с которой он колесит по всему свету и зарабатывает все деньги мира, у которого сотни миллионов фанатов, мультиплатиновые альбомы, жена-красавица и шестеро детей, но при этом ему плохо и ему этого всего не надо, если у человека есть вообще все, но ему от этого не лучше? Надеюсь и не поймешь. Ведь это же настоящий ад! А тот, кто орет «у тебя же все есть, чего тебе еще надо» – это либо несведущие, либо просто дураки. Я абсолютно уверен, что так заявляют те, кто не представляет себе, что такое душевное заболевание. К сожалению, таких в мире немало. Хотя, почему «к сожалению»? Скорее «Слава Богу». Если у человека настоящая депрессия, у него нет желания даже встать с кровати и дойти до туалета. И на такие шаги, как прием препаратов или самоубийство решаются только те, у кого есть на это силы.
– Справедливо. – Глеб грустно кивает. Он уже включает Linkin Park на своем телефоне.
– Выключи сейчас же. Точнее нет. Стоп. Поставь лучше Криса Корнелла.
Некоторое время мы молча слушаем грустный голос в записи. А потом я продолжаю:
– Вот как так сложилось, что человек всегда рассказывал обычные вещи через тяжелую музыку? При этом подача настолько проста, что и разъяснять-то нечего. Такое чувство, что у человека были тексты на абсолютно любой случай жизни и для абсолютно любой ситуации. Тридцать лет беспрерывного создания музыки, совершенно разной, непохожей ни на что и задающей темп росту все новых и новых поколений, становящейся стандартом и эти же стандарты ломающая. И цитировать можно вечно, каждую строчку. Потому что там – обо всем.
Глеб активно кивает и закуривает очередную сигарету. А я продолжаю:
– Каждый раз, когда в сети встречается фотография, имя, любое упоминание Корнелла, я вспоминаю один его ответ на вопрос в интервью начала двухтысячных. Недалекий журналист спросил: «Каким же образом вам удается быть релевантным со своим творчеством на протяжении стольких лет?!» А Крис улыбнулся и сказал: «Мне просто очень-очень грустно. Всегда». – я задумался и добавил. – Было грустно. И молчал. А почему? Может быть потому, что не знал как правильно: просить о помощи или терпеть дальше… А если и знал бы, все равно бы сделал иначе.
– Ну ты же помнишь: мы все учимся на своих ошибках, а потом повторяем их снова, – подмигивает Глеб.
– Это чтобы закрепить пройденное, – отзываюсь я.
Некоторое время мы молча пьем кофе.
– Но, если я когда-нибудь решился бы покончить с собой, это был бы прыжок с крыши. Пока падаешь, успеваешь передумать десять раз. А вот закричать, думаю, не успеваешь. А ещё говорят, что в такие моменты перед глазами проносится жизнь.
– Ага. – Глеб начинает улыбаться. – А потом бы на место приехали журналисты, репортёры, блоггеры всякие…
– Да, и об этом бы точно написали в «Известиях».
– Где написали бы?
– На «Фонтанке», на «Фонтанке» написали бы.
– Или примчал бы какой-нибудь ТВ-3 и снял бы сюжет о том, что какого-то долговязого мужика на севере Санкт-Петербурга пытались достать через окно инопланетяне, но их космической силы не хватило, чтобы затащить его на летающую тарелку, таким он был тяжеленным.
– А потом бы и НТВ подхватили. – я попытался изобразить гнусавый голос телерепортера. – В районе Юнтоловского заказника наркоман со стажем по имени Г. решил свести счёты с жизнью из-за невиданно крупной кредитной задолженности.
Глеб уже рыдал от смеха. Я закурил сигарету, чтобы перевести дух.
– Уфф. – вытер слезы Глеб. – Интересно, а ТВ3 ещё существует? Их создателям как живется? Хочется жить?
– Слава богу, я не понимаю, как может «не хотеться жить», тем более, если более-менее здоров и почти ничего не болит, – отвечаю я только на последний вопрос. – Грустно бывает. Тяжело бывает. Практически невыносимо бывает. Но пока мы живы, да еще и можем себе позволить рассказать об этом друг другу – это счастье. Настоящее, огромное счастье, которое досталось нам бесплатно. Да еще и взамен почти ничего не требуется отдавать. Я только недавно понял: даже когда все из рук вон плохо, даже когда нет сил подняться с кровати, сделай усилие: порадуйся тому, что ты дышишь. Все рестораны-машины-шмотки – это условности. Все заграницы-моря-поля – это блажь. Это же вообще несложно! Научиться видеть радость даже в снегопаде и гололеде! Ведь так настолько легче дышать. Даже в душном офисе!
– Тебе нужно мотивирующие самоучители писать, – Глеб, кажется, впечатлен моими монологами в последнее время.
– Ага. Только не про семейную жизнь.
Глеб улыбается и смотрит в окно. По всем признакам, он вот-вот выдаст судьбоносную фразу. Ну или ему она будет казаться судьбоносной:
– Если ты поймешь, на самом деле поймешь, а не просто подумаешь, что понял, насколько ты замечательный человек – тебе не надо будет за счет своих чувств давать самоутверждаться кому-то еще…
– Как же здорово, что ты сказал «если», а не «когда», – отвечаю я.
4. Лиза
Губы у Лизы ярко накрашены красной помадой. Или даже бордовой. Темно-темно красной. Не представляю, как называется этот цвет в секретной женской палитре. Меня предупреждали, что такая помада обычно не к добру. Страшно подумать, какого цвета ее белье.
Она сидит на пассажирском сидении и смотрит в окно. Кажется, что она не моргает. И почти не дышит. Если бы был полдень, я бы подумал, что мы едем на свадьбу. Но на циферблате два часа утра и, по всей видимости, мы едем расставаться.
Хотя как можно расстаться, если вы и вместе-то не были? Если изначально как-то удачно договорились, что это – что угодно, но не отношения. Нет никаких «нас», мы не вместе, но мы и не дружим. Зачем вообще вешать ярлыки и придавать статусы тому, что происходит, и кто это придумал? «Значит мы любовники!» – однажды объявит она. «Звучит как-то не очень», – мысленно отвечу я, улыбаясь в ответ. Пусть будет так. Пусть будет так, как ты считаешь нужным. Пусть уже будет хоть как-нибудь.
Но ведь расстаться можно только если мы вместе. Значит мы были вместе. И кого в этом винить, если не себя самого?
На мое счастье, у меня как раз был такой виновный. И звали его Руслан. Во всем виноват Руслан.
Успешный предприниматель, образцовый семьянин, раньше он любил рассказывать друзьям, как устает от того, что каждый вечер приводит домой новую девушку. Ему мало кто верил, но никто об этом не говорил: уж больно Руслан был спортивным и спокойным. И это не подкупало. Это пугало.
– Ты такой хороший человек, но слишком уж мягкий, – говорит он, глядя куда-то в сторону, словно я беру у него интервью, а не рассказываю о бессоннице. В руках он держит шариковую ручку. Держит спокойно, уверенно, будто в любой момент готов не моргнув подписать дарственную или атаковать ею врага. – Почему ты прогибаешься-то под людей? Ими нужно пользоваться. Нашел, забрал себе, не понравилось – выкинул. Понравилось, через неделю все равно выкинул, и получше найдешь.
– Дружочек, ты сейчас о чем, о приеме на работу?
– Да обо всем! – Руслан бросает ручку в меня. Я ее, конечно, не ловлю: она обидно ударяется об мое плечо и падает на стол. – И о приеме на работу, и о людях вообще, – он видит мое изумление, но продолжает, не обращая внимания. – Когда ты последний раз приводил кого-то в свой дом на один день, а лучше на одну ночь? Никогда? Самое время. Тебе тридцать. Когда, если не сейчас? Как там говорил твой отец?
– Мы тебя воспитали хорошо, но неправильно, – мямлю я.
– Большой привет ему при случае, – Руслан откидывается в кресле и довольно смотрит на меня как на ребенка, на которого даже голос повышать не надо. Но вовсе не потому, что все понятно, а потому что он уже знает: я пойду и сделаю все так, как он говорит, даже если я этого не хочу.
***
Дороги пустые, но мы с Лизой едем медленно, словно смакуя каждый километр шоссе. Мне хочется включить какую-нибудь странную музыку. Но патетики и так хватает, так что мы просто едем в тишине.
– Я встретила другого.
Ее голос звучит так неожиданно, что я вздрагиваю. Другого. Странно. Облегчение одновременно с завистью и странным чувством несправедливости. Как это «встретила другого»? Я же должен был воспользоваться твоими чувствами и прогнать тебя прочь! В машине прохладно, но я чувствую, как кровь приливает к лицу и становится душно. Я открываю окно и в салон залетает остывший воздух. С каждой секундой становится все холоднее. Сам того не осознавая, я все сильнее давлю на педаль газа.
– Как его зовут? – зачем я это спросил? Неужели меня это действительно интересует? Еще и горло пересохло настолько, что вопрос прозвучал будто из болота.
– Аркадий.
Спасибо, господи!
Я роняю сигарету себе под ноги, мастерски паркую автомобиль в неположенном месте и начинаю шарить руками по коврику. Как же здорово, что Лиза не видит моего лица. Оно приобрело оттенок ее губ – я еле сдерживаюсь от смеха.
***
– Все. Финита. Она ушла от меня. Представляешь, сама ушла! К Аркадию!
– К кому? – удивленное выражение лица Глеба стало таким привычным, что уже не вызывает эмоций. Его вечно неколебимый взгляд являлся символом стабильности, мужественности и сдержанности в любые, даже самые сложные времена. Казалось, что вот начнется война – и он с таким же спокойствием схватит первый попавшийся предмет и побежит на фронт. Ему расскажут, что его дом сгорел – он лишь коротко кивнет. Спасение котят из пруда, признание в любви, похороны родственника – все это не стало бы для него причиной хоть как-то разнообразить мимическую палитру. Но сейчас он удивлялся. В очередной раз.
Меня опять начало распирать от смеха.
– Я долго пытался придумать более смешное имя. То есть Глеб – тоже так себе, согласись. Но Аркадий! Кто в своем уме назовет в XXI веке ребенка Аркадием?! Кадик!
– Справедливости ради, назвали его так еще в прошлом веке, – лицо Глеба снова приняло безучастный вид. – Понятно все. Лиза твоя целиком зависела от счастья, от эмоций другого человека. Ты – ее единственный источник выработки эндорфинов. Если по какой-то причине у тебя прекращается выработка – получается два несчастных человека. Ибо поток иссяк. Она крепко сидит на этом потоке. И тут она выступаете уже в роли просящего, а ты – в роли донора. А вот если вы на равных, то помимо тебя у нее другие источники для получения этих гормонов. Хорошая работа, увлечения, мир не сосредоточен только на одном человеке. И если у одного какие-то проблемы с выработкой, то можно какое-то время посидеть на одном источнике, но не долго. В этом случае ты не заботишься о ней меньше, вы просто целостнее сами по себе – следовательно какие-то невзгоды можно пройти с меньшими потерями.
Ваши вялотекущие отношения, которые вы даже не называли отношениями – это вообще тупик. Я тебе говорил уже не раз и не два, что к такому тебе она бы привыкла, если бы захотела. Но не захотела. И правильно, кстати, сделала.
– Да не привыкла бы окончательно. Никогда. А если бы и привыкла, возненавидела бы и себя и меня.
– Все к лучшему. – спокойно говорит Глеб, будто о чем-то другом. – Все к лучшему.
***
Лиза была чрезвычайно одинока. Об этом свидетельствовали ее короткая юбка и хищный взгляд. Когда мы встретились в кафе в первый раз после перерыва, сидели долго, но очень странно. Не смотря на то, как она выглядела, держалась она холодно. Говорили обо всем. Она ходила покупать себе одежду. Пили кофе. Потом она пила чай, а я – газированную воду. Не щелкнуло. Вообще не щелкнуло. А говорилось легко и ненатужно. Больше вспоминали школу. Забавно. Хорошо, что я сильно устал днем на работе. И поэтому в десять вечера я уже был дома. На прощание (которого долго не хотелось, не совсем понятно, кому из нас) чмокнулись, легко задев друг друга губами. Оба поняли, что так надо. Договорились встречаться почаще. «Почаще» почти сразу превратилось в «каждый день».
Как выяснилось через пару недель, от нее ушел очередной «парень», с которым она еще недавно радостно позировала на фотографии. Видимо, ту, которая стоит сейчас в рамке на тумбе рядом с диваном, она уничтожить не успела. Ну или пока не хотела, оставив на тот момент, когда я скажу ей, что мы официально вместе. Кажется, что мы были рядом всю жизнь. Но на самом деле я абсолютно не знаю ни ее, ни ее семью, ни даже ее увлечений. Я знаю только одно: мне нужно воспользоваться человеком. Так посоветовал Руслан. И мне уже кажется, что мой выбор очевиден и вполне обоснован.
Я смотрю прямо в глаза ее бывшему, который крепко держит ее в объятьях. Кто из них ушел? Кто кого оставил? Он выглядит влюбленным, она смотрится счастливой. У нее на пальце кольцо, которое он подарил ей на день Святого Валентина. Что может быть пошлее предложения руки и сердца, сделанного четырнадцатого февраля?
Игорь!
Ну точно, его звали Игорь. Хотя, почему «звали». Скорее всего зовут. Не думаю, что он наложил на себя руки после расставания с Лизой. Тем более если он сам от нее ушел.
В углу негромко работает телевизор.
– Рынок содрогнулся от внезапного подорожания бекона…
Серьезно? С каких пор в новостях федерального телеканала в прайм-тайм говорят о беконе? И с каких пор я смотрю новости по телевизору?
– Опять они о биткоине. Никогда в этом не разбиралась, – Лиза неспешно заходит в свою комнату с двумя кружками чая. – Вчера рассказывала маме, что мы вместе смотрим новости. Она подумала, что это становится похожим на семью.
Я переключил канал. Какая семья? О чем вообще речь? Я же только что решил быть сам по себе, без семьи, без ответственности и обязательств. Как это произошло?
Прошел месяц с тех пор, как мы разговаривали с Русланом. Как ни странно, он больше ни разу не выходил на связь. Последнее, о чем мы с ним говорили – это работа. Он еле доехал до офиса через снегопад, чтобы обсудить интеграцию какой-то CRM-системы с Владом. Их диалог был очень краток. Руслан спросил о том, как продвигается проект. Влад, как и всегда, покраснел, начал вращать глазами и пробормотал:
– Проект не стоит на месте. Все в порядке, мы набираем обороты.
– Лучше воды пойди в чайник набери. Обороты он набирает, – усмехнулся Руслан. – Ну что, выбрал? – повернулся он ко мне, как только Влад вышел из кабинета.
– Что выбрал?
– Не «что», а «кого». Кого ты позовешь к себе сегодня вечером?
***
Я продолжаю переключать каналы. «Сегодня вечером» состоялось две недели назад. До этого мы с Лизой не виделись лет десять. Случайные встречи в пабе или в торговом комплексе не считаются. Все это время я был счастливо женат. Она, вероятно, тоже в чем-то себе врала. Во всяком случае, я не представлял, чем она живет, пока не случилось судьбоносное «сегодня вечером».
У меня не получилось.
Для того, чтобы кого-то выгнать из своего дома, его нужно сначала туда пригласить. Но «сегодня вечером» я написал ей смс, в котором значилось: «Кофе». Без приветствий, вопросительных знаков и смайликов. Перезвонила она через минуту. Мы даже ничего не обсуждали. Мы не узнали, как у кого дела и не пытались быть вежливыми. Мы просто за три фразы договорились, где встретимся пить кофе в тот же день. Но «сегодня вечером» не получилось. Мы просто выпили кофе.
А теперь я сижу на диване в ее комнате и не понимаю, когда это началось. И мне страшно подумать, чем это может закончиться.
Щелк. Реалити-шоу. Щелк. Новости. Только не это! Щелк-щелк-щелк. Почему в феврале никогда не показывают футбол по федеральным телеканалам? И почему у Лизы только федеральные телеканалы?
– У меня каждый вечер такое, – словно услышав мои мысли говорит Лиза. – Сижу, переключаю каналы и думаю. Нам не надо видеться. Я не могу без тебя. Мне нельзя привыкать. Я привыкла. Все хорошо. Все плохо. Мне нужна помощь. Мне не нужна помощь. Я хочу с тобой. Я не хочу с тобой. Мы не увидимся никогда. Мы увидимся завтра…
На телеэкране неуверенный мужчина с мягким лицом обнимает грустную взрослую блондинку. На дворе февраль. Какой умник догадался пустить в эфир «Иронию судьбы»? Еще не хватало, чтобы за окном пошел снег.
– Снег пошел, – отвлекается Лиза и начинает улыбаться. – Значит теплеет.
Никогда не думал, что голос человека может звучать уютно. И вот мне уже плевать и на телеэфир, и на Полину, и на Лизин неудобный диван. Сейчас мне больше всего хочется укутаться в тембр ее голоса и остаться так лежать до весны. Или до следующей зимы, чтобы открыть глаза и увидеть, что все на месте: снег за окном, в доме тепло, рядом она и больше не нужно ни о чем переживать.
***
– Прекрати включать Федора Михайловича! Просто покажи мне фотографии и все.
Мы все еще лежим на неудобном диване, будто боясь спугнуть нашу внезапно появившуюся цельность. Пролежим так еще пару суток, и цельность перерастёт в монолитную неделимость. А там уже и до очередной свадьбы недалеко.
Я открываю на своем смартфоне галерею с фотографиями, которые не решался удалить. На первой Полина смеется зажмурившись, а вокруг летают осенние листья. Я уже не помню, при каких обстоятельствах и даже где это было снято. А если бы и помнил, то поскорее хотел бы забыть.
Процесс уничтожения прошлого своими руками нередко бывает увлекателен. Вещи можно продать, отдать, выкинуть или сжечь. Книги можно сдать в библиотеку. Одежду можно раздать неимущим, украшения отнести в ломбард, а технику продать. Но есть кое-что, от чего не отделаешься быстро и безболезненно, не потратив перед этим несколько дней или, если повезет, часов на воспоминания и рефлексию.
Я смотрю на фотографии. Вроде все было вот-вот, позавчера. А оказывается, семь лет назад и как будто не со мной. И меня почти нигде нет на снимках. Я либо их делал, либо я делал то, что вокруг них.
Странно.
Влияешь на людей, строишь их жизнь, а в ответ на тебя плюют, уходят, предают, а ты остаешься один. И наблюдаешь за прошлым на фотографиях как будто со стороны. И за настоящим этих людей тоже. Потому что им, вроде, хорошо, но без тебя. Хотя ты их и сделал такими, какие они сейчас. И тебя в это «хорошо» не зовут. Потому что у них свое настоящее. А ты – уже не настоящее. А какое-то игрушечное. Забытое. Прошлое.
В соцсети можно удалить «альбом» одним кликом. Говорят, это даже помогает. Раз – и все. Но если фотографии хранятся на телефоне или в ноутбуке, история принимает совсем другой поворот.
– Ты должен вспомнить, насколько это приятно: не чувствовать ничего, когда видишь человека, по которому столько страдал. Сначала ты грустишь, потом ненавидишь его, потом тебе безразлично то, что с ним происходит, а потом не остается даже безразличия, – Лиза говорит с таким чувством, будто пытается убедить в своей правоте не меня, а саму себя.
– Ты именно поэтому не убрала с тумбочки фотографию с Игорем? – зачем-то подтруниваю над ней я. Зачем я это сделал?
– Вообще-то его зовут Егор, – в шутку обижается Лиза. Смотря мне в глаза, она берет рамку, достает из нее фотографию, демонстративно рвет ее на части и с улыбкой бросает на ковер. Я моментально чувствую облегчение. Какой ужас.
Лиза тянется ко мне, чтобы обнять, и только тогда я замечаю кольцо, подаренное Игорем-Егором, на ее пальце.
***
Как можно было уйти от Лизы, я решительно не понимаю. Как можно бросить ее, блондинку с наивным, почти детским личиком, большими голубыми глазами и яркой улыбкой?
В день, который я до сих пор называю «сегодня вечером», я еще не знал, что жизнь может меняться сама по себе, прилагаешь к этому усилия или нет. То есть если тебя несет потоком, а ты сопротивляешься, нет никакой гарантии, что тебе удастся выплыть. А если ты складываешь руки по швам, то двигаешься быстрее, но тогда есть шанс, что неприятный отрезок закончится скорее.
Через пару дней после отъезда Поли и очередного визита к доктору Ане, я решил смешать советы врача с собственным представлением о том, как должна проходить моя жизнь. В результате я сделал список из плюсов и минусов, которые касались исключительно меня, а не других людей или самой жизни, которая шла сама по себе будто бы мимо.
Я взял листок бумаги и начертил два столбика. Заполнять плюсы было предсказуемо сложнее, чем минусы.
Плюсы:
1. Высокий.
2. Стройный.
3. Честный.
4. Добрый.
5. Симпатичный.
6. Никогда не изменял.
7. Целеустремлённый.
На момент создания судьбоносной таблицы только половина этих пунктов была стопроцентно правдива. Тем легче было вписать минусы и тем сложнее было остановиться на седьмом пункте.
Минусы:
1. С этим гребаным ростом мне не войти во все двери, в весь транспорт, во все автомобили. Нет удобных стульев и столов. Их не делают для таких как я.
2. Я очень много занимался спортом. Но теперь я очень мало двигаюсь. Никогда не сидел столько, сколько сейчас. Просто жутко боюсь разжиреть и ни черта с этим не делаю.
3. Долбаная честность очень мешает и ссорит меня с людьми. Со всеми. Без исключения.