– Еще четыре дня.
– Почему четыре?
– Я дал историку последний срок.
– Что потом?
– Начнем ликвидировать.
– Ты вырос слишком жестоким, Марио.
– Отец, ты тяжело болен, но ты сделал бы раньше то же самое. Нам еще не хватало, чтобы заявили в Интерпол на нас из этой Москвы. Да еще с тремя живыми свидетелями. Но наш историк что-то нашел в архиве, смелее он стал: я по тону почувствовал.
Ослабевший «дон» с готовностью переключился на хорошее:
– Он должен был найти, он очень умный, и он успеет. Дочка его плачет?
– Дочка любовь крутит с твоим гостем из Нью-Йорка. Твой Джулиано нам еще задаст проблем.
– Я с ним поделюсь этим кладом, обязательно… Его фамилия Фьораванти. Ты видишь эту картину? Здесь один всадник – это наш с тобой герцог. А рядом с ним – его архитектор Фьораванти. Какие красавцы… И пусть Джулиано погостит у нас подольше.
– Отец, очнись, этот клад в Кремле – журавль в небе, и всегда им был!
– Ты уже спланировал, как будем его доставать и везти сюда?
– Да. Кремлевский чиновник Черкизов оформит три пропуска и проведет наших людей внутрь. Войдут Теря и двое из его московской банды. Я останусь за стенами и буду координировать. Карло будет со мной, потом он примет от них материал и передаст его нашему дипломату.
– Консильери это одобрил?
– Рано еще, отец, мы ничего про клад не знаем, доставать пока нечего!
– Филиппо тебе скажет, что это очень опасно. Очень! Дикая страна, продажный чиновник… Я почитал тут на досуге… Очень опасно. Надо все это продумать до мелочей, и обязательно вместе с Филиппо.
– Все у нас с тобой опасно. Ты просто болеешь, папа. Ты отдохни, не думай об этом.
– Я боюсь за тебя, мой мальчик: у нас столько проблем…
26. Ножи и любовь
Утром я проснулся от глухих и тугих ударов откуда-то из сада, за гаражом. Похожие удары у теннисной ракетки о тугой мяч, но эти были жестче. Я вышел в сад и сразу понял, что это такое: ножи о дерево.
За гаражом, перед сколоченным деревянным щитом с намалеванным на нем черным человеком, приплясывал крепкий парень. В левой руке, между пальцами, у него торчали веером ножи, правой он выхватывал их по очереди и метал в щит. Я подошел ближе и остановился недалеко сзади.
Это был мастер своего дела. Ножи у него летели даже не в щит, а в руку, ногу, печень или в сердце черного человека, и оставались торчать в них пучками. Он засаживал ножи так, что летели мелкие щепки, а кончики лезвий выходили позади досок.
Я тоже кое-что умею делать с ножами, но метаю только на один полный оборот, и только с четырех шагов. Дальше или ближе, и мой нож отскакивает от доски и летит на меня обратно. Но парень этот плясал кругом щита, и ножи его как будто сами поворачивались, сколько им нужно, и всегда находили цель только острием. Большой мастер…
Когда он обернулся на меня, я улыбнулся этому мафиози и поднял вверх большой палец. Английского он не понимал, а я его итальянского. Но он решил сделать себе передышку и протянул мне один оставшийся в его руке нож. Я кивнул ему и еще раз улыбнулся.
Бросил я этот нож как сумел лихо, хотя и давно не держал это железо в руках. С моих ровно четырех шагов нож сверкнул на солнце колесом, глухо ударил в живот черного человека и тоже вышел сзади наружу. Мафиози повернулся ко мне, затем поднял с очень серьезным лицом вверх большой палец и только потом расхохотался. Так удачно я попал в доску, наверное, случайно, потому что чужой нож метать невозможно.
Потом я несколько раз встречал этого весельчака в нашем саду, и каждый раз он так же хохотал, показывая пальцем сначала себе на живот, а потом вертел пальцем, изображая, как летел мой нож. Звали этого мафиози Карло.
Каждый день я с трудом и нетерпением дожидался вечера. Именно тогда приходил к своей дочери историк Сизов, моя долгая и скучная дневная смена заканчивалась, и я был свободен. Мой «Дукати» уже был выведен тогда из гаража и дожидался меня у ворот, шлем и перчатки висели на руле, мне оставалось только завести мотор.
Я катал Анжелу на мотоцикле каждый вечер. Но через час-полтора, когда уже сильно темнело, мы приезжали в один и тот же маленький отель на берегу реки Арно, чистый и очень старинный, с расписанными видами Флоренции потолком и даже стенами. Но среди ночи мне приходилось одеваться, оставлять мою дорогую Анжелу, и спешить на опостылевшую виллу одному, чтобы хоть немного выспаться и быть готовым к любым неожиданностям.
Однажды вечером, когда мы еще только выезжали из ворот виллы, Анжела попросила меня не катать ее сегодня по холмам: ей хотелось только одного – покоя. Поэтому к отелю мы подкатили еще засветло.
Обычно, и так каждый вечер, накатав по горным серпантинам пару сотен километров, сняв шлемы и поднявшись к себе в номер, мы сразу скидывали с себя одежду и надолго вставали под душ. Теплая журчащая вода хорошо расслабляет байкеров, смывает дорожную пыль и успокаивает их туго натянутые нервы. Одеться в свежее после душа поначалу нам было не во что, и мы садились в кресла, завернувшись в широкие махровые полотенца.
Мы пили тогда только местное полусладкое шампанское. Конечно, единственный допустимый напиток для настоящего байкера, когда у подъезда дома стоит его мотоцикл, – небольшая банка пива. Но шампанское – почти пиво: тоже с пузырями, с пеной, и не сильно хмелит. – и очень оно было вкусное, тосканское… Да я и не собирался садиться в седло после этого, по крайне мере, часов пять.
Усидеть долго в креслах мы обычно не могли. Я снимал сначала полотенце с нее, потом стаскивал второпях полотенце с себя. Она была старше меня, брюнетка с бронзовой кожей и огненными губами. Слегка полная, высокая, статная, – как итальянская киноактриса. И фантастически страстная, – как самая южная женщина.
Обычно мы не могли успокоиться с ней по несколько часов кряду, далеко за полночь. И только какими-нибудь шутками и смехом, сдержанными, чтобы не будить соседей, перемежали наши с ней пламенные оргазмы. Но в тот день, вместо обычного первого смеха, она сразу повернулась ко мне, когда я еще лежал обессиленный и неживой на спине. И уже по этому одному я понял: что-то кончилось, и начинается совсем иное, уже без шуточек. Я не ошибся.
– Тебя скоро убьют, – сказала мне моя любовь, Анжела, шепотом и в самое ухо, защекотав его влажным, горячим дыханием.
Я даже не склонил к ней вбок голову и так же глядел в потолок, расписанный милой флорентийской сценкой. Я несколько раз в жизни уже слышал такое. Говорили мне это с любовью и беспокойством, но также и вполне серьезно, с угрозой.
– Кто? – спросил я, облизывая губы и ощущая на них вкус этой женщины.
– Мой брат.
– Какой ревнивый! Как итальянский муж. Тебя он не тронет? Меня одного?
– Вас всех.
После этого я повернул к Анжеле свое лицо. Что-то похожее я уже начал допускать, как вполне вероятное, – но я так мало обо всем знал! – и поэтому выкидывал раньше времени из головы эти лишние и тревожные домыслы. Однако такие слова из уст дочери и брата крутых мафиози звучали вполне правдоподобно.
– Ты мне скажешь что-то еще?
– Я не могу.
– Омерта? Закон молчания? Тебе отрежут за это язык?
– Так не шути, ты в Италии.
Я повернулся набок и приподнялся над ней на локтях.
– Мне надо знать только одно, – что ищет в архиве историк. Об остальном молчи, хоть под пыткой.
– Спроси его самого.
– Он не говорит, боится. Ты тоже?
– Нет.
Она обняла меня, притянула и крепко прижала к груди.
– Я боюсь за тебя. Ты мне нужен.
– Если за меня боишься и не говоришь, тогда жди моей смерти. Но все равно мы с тобой никогда не поженимся. Какая тебе разница, убьют – не убьют.
– Я и сама никогда не выйду снова замуж. Тем более, за тебя. Такой грубиян.
– Ну, вот и договорились.
Она вывернулась из-под меня и легла на бок. Я подумал, что обидел ее:
– Обиделась? Я люблю тебя, Анжела.
– Твой историк ищет клад. В вашем московском Кремле.
– Чей?
– Наш. Клад герцогов миланских. И еще этого Джулиано Фьораванти.
Я только тихо присвистнул.
– Зачем же нас убивать? Какая неблагодарность…. Только ты не говори больше ничего, а то тебе действительно вырежут язык. Я догадаюсь сам…
Мы занимались любовью еще полтора часа, но Анжела больше не стонала, не кричала в оргазме, и не будила соседей. Я тоже вел себя тише, и даже не сопел.
Вернулся я домой в ту ночь, как всегда один, но много раньше. Въехал в ворота, луч фары моего мотоцикла скользнул по мраморным колоннам виллы, метнулся на деревья сада и выхватил из-за них, как призраков, белые статуи.
Была уже глубокая ночь, но на втором этаже виллы ярко светились два окна. Я остановил мотоцикл и совершенно по-новому вгляделся в них.
Проснулся я рано, как всегда перед трудными делами, и спать уже не хотелось. Таких дел у меня было немного, но они появились. Я лежал в постели, прикидывая все это в уме, и слушал звуки за дверями в коридоре. В это как раз время Теря начинал греметь в своей комнате, потом он уходил на кухню за нашим завтраком. Это были единственные минуты, – но зато по три раза в день, – когда его подопечная оставалась одна. Возвращался Теря через десять минут, позвякивая полными судками, отчего у меня, как у подопытной собаки Павлова, начинала выделяться слюна.
Я был одет и готов выскочить в коридор, как только тот уйдет. Вот хлопнула его дверь, проскрипела донизу деревянная лестница, и я вышел из своей комнаты.
– Таня! Это я. Открой, – негромко позвал я, стукнув ей в дверь и прислушиваясь.
– Не открою. Мне нельзя.
– Это я. Нужно поговорить. Скорее.
– Нет. О чем?
– О нас с тобой.
– Нет.
То был строгий наказ Сизова: не открывать никому. Историк доверял мне в отношении девичьей чести дочери меньше всех.
– Таня… Скажу кое-что о Джулиано. Открой.
Звякнул ключ в замке, и дверь приоткрылась на щелку шириной в палец. За ней синие глаза. Я мягко и без слов протолкнул дверь вовнутрь, отодвигая хозяйку, и вошел в комнату.
– Доброе утро. Садись. У нас пять минут.
Та послушно села на кровать, глядя на меня настороженными глазами.
– Слушай меня и ничего не отвечай, пока не поговоришь с отцом. Не смотри на меня так и не бойся: пока не случилось ничего страшного. Нам нужно с тобой отсюда выбираться, и чем скорее, тем лучше.
– Почему? – тихо спросила та и опустила глаза.
– Тут может стать опасно для нас, – я очень не хотел и боялся ее сильно перепугать. – Нам нужно с тобой бежать. Попробовать бежать, если это получится… И скорее.
– Я не знаю… Я боюсь. Я спрошу у папы.
Я видел эту девочку насквозь, поэтому не «миндальничал»:
– Своего Джулиано ты встретишь на воле, он прилетит за тобой на своем мотоцикле хоть в Москву. – Та вскинула на меня синие глаза и покраснела. – Таня, думай до вечера, говори с отцом и решай. Но оставаться нельзя!
Я вышел из ее комнаты и вернулся к себе. Бежать с Таней я хотел на мотоцикле: под угольно черным стеклом шлема Таня могла вполне сойти за Анжелу. Да еще та одолжила бы мне свою курточку для этого. Мы с Анжелой уже примелькались у ворот, никто нас близко никогда не рассматривал на выезде. Поэтому побег, если и рисковый, был вполне возможным, особенно в наших обстоятельствах. Теперь мне нужно было присмотреться в течение дня, кто и когда ходит около ворот и мимо виллы, особенно в обеденное время. Для этого я выкатил из гаража свой мотоцикл ближе к воротам, и полдня притворялся, что занимаюсь им. У этих новых мотоциклов ни одну гайку не открутишь, и ничего не настроишь, да и ключей, даже насоса, у меня не было. Поэтому я принес ведро воды, взял тряпку, и по-простому, как у себя в московском дворе, начал его чистить, мыть и холить до солнечного блеска: но только медленно-медленно.
За эти несколько часов мимо меня прошли почти все мафиози, что тут жили. Увидел я близко и Марио. Он вышел на ступени виллы, под колоннаду, но не спустился сразу к поджидавшей его машине, чтобы ехать на свою паркетную фабрику, а долго, и в открытую, наблюдал за мной. Это был подтянутый, мускулистый мужик, и с виду – плейбой, но сразу видно, крутой мафиози, в дорогом и ладно сидящем летнем костюме. Я бы поздоровался с ним сегодня, и даже первым, чтобы заговорить, но мы не были знакомы, поэтому я продолжал надраивать сверкающие ребра двигателя.
Проходил мимо меня по своим мафиозным делам и вчерашний «виртуоз» летающих ножей. Опять он показал мне пальцем на свой живот, покрутил пальцем в воздухе и расхохотался. «Легко ему тут живется», – подумал я.
Потом со ступенек колоннады медленно спустился сам «дон». Как старого знакомого, я его приветствовал и улыбкой, и поднятой вверх рукой с тряпкой. «Дон» остановился в пяти шагах, с интересом за мной наблюдая. Ничего мне так и не сказав, даже не кивнув, он тихо побрел по дорожке в сад.
Джулиано тоже несколько раз носился мимо меня, – и ногами, и на мотоцикле. Каждый раз он мне махал рукой или улыбался, и только раз остановился:
– Ник, надо нам как-нибудь вместе отжечь эти колеса.
– Всегда готов, – ответил ему я. – Но только вечером.
«Откуда у этого богатого шалопая клад в московском кремле? – думал я. – Какая ерунда! Что они здесь кладом называют?».
Джулиано уходил в сад, и вскоре из-за деревьев доносился до меня девичий смех и его хохот.
Ближе к вечеру я позвонил Анжеле:
– Дорогая, сегодня мы тронемся на полчасика позже. Не возражаешь?
Как всегда, я с нетерпением ждал вечера, но сегодня – чтобы поговорить с Сизовым.
– Ты мне еще позвонишь, милый?
– Нет. Когда я выкачу мотоцикл к воротам, сразу выходи. Из окна меня увидишь?
– Конечно. Чао, милый.
Сизова я поджидал в его обычное время около ворот.
– Нужно поговорить, – сказал я ему вместо приветствия. Сизов нервно вскинул на меня глаза: он ожидал теперь от всех только плохих вестей.
– Что-нибудь случилось?
– Пока еще нет.
Мы побрели с ним в темнеющие аллеи сада.
– Вам нужно отсюда скорее убираться, – сказал я ему. – Иначе, вы больше никогда не увидите свою дочь, а я вас, ну и меня тоже никто не увидит. Вы поняли?
– Что случилось?
– Вы это уже у меня спрашивали. Пока ничего. Вы нашли свой клад?
Сизов испуганно вскинул на меня глаза:
– Откуда вы узнали?
– Как только вы его найдете, и про это им расскажите – вас на свете не будет.
– А если не найду?
– Один черт. Никакой для вас разницы. Говорю вам, надо убираться. Свидетелей мафия не оставляет. Видели в кино?
– Отсюда моей Танечке не убежать.
– Со мной убежит. Другого выхода нет.
– Это очень опасно… Не говорите больше об этом! Нет и нет! Я им верю. И я уже почти нашел это. Еще день, еще несколько шкафов в архиве и… Тогда они ее отпустят.
– Думаю, не отпустят. Как и вас… Как и меня. Что за клад?
– Я не могу об этом говорить. И вы не от меня о нем узнали!
– Профессор Сизов, вы не понимаете своего положения. Есть шанс спасти вашу дочку. Небольшой, но он есть. Хотя бы ее одну. Вы понимаете мои слова? Только ее! Я готов для этого рискнуть.
– Вы будете рисковать ее жизнью!
– Только своей. Я в принципе свободен, и буду рисковать жизнью только ради нее.
– Нет. И еще раз, нет. Даже не пытайтесь, а то я заявлю! Слышите? Заявлю!
– Как знаете. Без вашего согласия, ни-ни. Только предупредите меня, когда найдете свой клад в архиве и расскажете им это.
– Хорошо.
Молча мы вернулись обратно, он пошел во флигель к дочери, а я к гаражу. Я выкатил свой мотоцикл к воротам, и сразу появилась Анжела. Каждый вечер на ней был новый стильный спортивный наряд. В руках, как всегда, – черный шлем-интеграл.
– Бона сера, любовь моя. Что ты каждый раз с собой его таскаешь? – спросил я, кивнув на шлем. – Оставь его мне.
– Хочешь покатать в нем новую подружку?
– Именно.
27. Счастье
Действительно, историку Сизову, чтобы закончить месячные поиски, хватило всего одного следующего дня.
Больше недели прошло, как Сизов рассмотрел с обеих сторон, прочел и отложил в сторону последний листок из последнего архива архитектора Фьораванти и его сына Андреа. То, что он искал для спасения своей дочери, да и себя самого, – план клада в Кремле, – тут не оказалось, и ничего похожего на это. Нашлись только неопределенные ссылки на отсутствующие листы в этом архиве. То ли они были безвозвратно утеряны в реке Арно во время разрушительного наводнения, то ли просто затерялись среди миллионов других ветхих листов при спасении от горных потоков, и оказались затем перепутанными в спешке, а поэтому, по сути, тоже потерянными для историков.
Единственной зацепкой у отсутствующего листа из архива сына Фьораванти были выцветшие и размытые латинские слова, написанные на одной из связок этих бумаг: Fumus… В той же стопе бумаг была и ссылка pingo consilium. Если первое можно было понять, как испорченный дымом, закопченный, обгорелый, то второе, несомненно, – отсутствующий в этой стопе рисунок или чертеж. Сизов, подыгрывая теперь в свою пользу для поднятия духа, понял эти слова именно таким образом. Любой историк мира, имея впереди лишь неделю и миллион непрочитанных еще архивных страниц, остановился бы в своих трудах. Но для Сизова – остановка означала смерть. Поэтому он лихорадочно продолжал поиски. Но теперь он искал только обгорелое или закопченное.
Это было уже проще: читать не требовалось, только бегло просматривать, особенно по краям листов, или сбоку, в поисках траты огнем. Тем более, многое порченное огнем и водой хранилось в отдельных связках и шкафах.
Перелистывая старые листы немеющими от однообразных движений пальцами в пыльных перчатках, Сизов изредка взглядывал на оставшиеся непросмотренными связки, полки и шкафы: точно так приговоренный утром к казни смотрит на часы.
Но Господь Бог сжалился над несчастным. В последний оставшийся у него день Сизов перевернул очередной обгорелый, ветхий лист и увидал под ним рисунок разобранного на косточки человеческого черепа. Одного усталого и беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: опять «не то» и перевернуть лист с черепом. На обратной стороне этого сильно обгорелого со всех краев листа было что-то нарисовано выцветшими чернилами: бледные косые многогранники, квадрат внутри, и рядом лента какой-то реки. Если с черепом на лицевой стороне листа Сизову было все ясно: обычные средневековые ужасы, то на обратной стороне с невнятными угольниками он задержал свой взгляд дольше.
Историк из любой другой страны, возможно, перевел бы глаза на следующий ветхий лист в этой стопе. Но Сизов родился в Москве, он еще школьником бывал на экскурсиях в Кремле. Он помнил с тех пор план его зубчатых стен, – вытянутый неровный треугольник на берегу неширокой реки. Так же хорошо он помнил рисунок обоев в комнате детства в их коммунальной квартире.
Сизов узнал этот треугольник и отдернул от листа пальцы. Как некую открывшуюся ему святыню, как неправдоподобное чудо, готовое вмиг исчезнуть, он начал рассматривать эти угольники, квадрат и кресты… Треугольник лежал около ленты реки, а вписанный в него квадрат – в том самом месте, где построил свой собор Фьораванти. Крест в квадрате мог означать только одно – две иконы Рублева. Второй четкий крест в пустом кремлевском дворе, мог означать, – и об этом страшно было подумать! – легендарную подземную библиотеку царя Ивана Грозного.
Сизов прищурился, вспоминая современные кремлевские постройки, и что теперь стояло на месте второго креста. На этом месте стояли теперь Царь-пушка и Царь-колокол…
Полчаса просидел Сизов над этим обгорелым листом, как в ступоре. Это была величайшая находка в его жизни. Ничего подобного он не мог просить у судьбы за десятилетия просиживания в архивах. Как зачарованный глядел он на этот крест. Но только на второй крест, над библиотекой. От первого креста, над кладом, что искала мафия, он даже отдергивал свой взгляд. Этот крест казался ему сейчас черным пауком, которого нужно скорее как-нибудь раздавить и забыть навсегда.
Любые съемки без разрешения администрации были строго запрещены в здешних архивах. Сизов ни разу не нарушил это правило, хотя иногда с трудом себя сдерживал. Но в этот раз, воровато оглядываясь, он украдкой сделал своим мобильным телефоном всего один снимок: с одной лишь стороны обгорелого листа, невнятные выцветшие угольники и квадраты с крестами.
Примерно две недели назад Сизов стал ежедневно ходить в церковь. Первый раз он зашел в нее совершенно случайно, со стайкой туристов, и вел себя тоже, как турист: глазел на стрельчатые высокие своды, витражи с многоцветным небесным светом, на широкие и высокие картины святых событий…. Но потом он присел на скамью, склонил голову и, неожиданно для себя, начал горячо молиться.
Последние несколько дней он не был в церкви, потому что дорожил каждой минутой, проведенной в архиве. Но он молился каждый день прямо над кипами бумаг, так же горячо, как в церкви. Теперь же, усталый, с красными утомленными глазами, но и безмерно счастливый, Сизов выбрался в последний раз из флорентийского архива, и нетвердой походкой побрел к церкви. Ни в какое иное место он сейчас пойти уже не мог, иных дел до вечера у него не оставалось в этом городе, – как только в церкви.
Сизов вырос в семье атеистов. Родители верили только в материализм и в победу коммунизма. Вокруг него говорили только о светлом будущем, знали только то, что писали в партийных газетах, а текущие трудности относили к «пережиткам» и «проискам». В целом, такой настрой был достаточно бодрым и помогал всем строить коммунизм. Страна шла «от победы к победе», из репродукторов, а позже из телевизоров, неслись «жизнеутверждающие» слова и песни. Слово «душа» не звучало вовсе, и не писалось в новых книгах: оно было тогда не востребовано, оно было лишнее, оно всем только мешало.
Сизов с усилием отворил тяжелую высокую дверь римско-католического храма и вошел в торжественную и прохладную полутемень. Впервые, и не только за месяц, а за годы, он чувствовал себя сейчас счастливым человеком. Еще он стал теперь очень удачливым ученым, и поэтому счастливым вдвойне. Вся неимоверная тяжесть и страх за свою дочь исчезли у него из души: он сделал-таки это, он нашел, он спас свою дочь! В состоянии эйфории он совершенно забыл, что им еще предстоит остаться тут в заложниках, пока эти люди не войдут в московский кремль и не привезут из него эти иконы.
В храме было тихо, служба еще не началась, сидели на скамьях всего несколько человек. Сизов хотел сначала поставить в этой церкви свечу, про это он читал, видел в кино: так всегда нужно было делать в его теперешнем состоянии. Он хотел благодарить и благодарить Всевышнего, он бы сейчас и лбом ударился для этого в каменный пол.
Свечки у входа в храм не продавались, икон с подсвечниками, как в русских церквях, тут не было, поэтому Сизов подошел к алтарю и начал быстро и неумело креститься и кланяться в пояс образу Спасителя, шепча слова благодарности и нескладные молитвы. Потом он вернулся к скамье, на место, куда садился последние две недели, склонил голову, чтобы его не видели, и беззвучно заплакал. Когда он, наконец, поднял мокрое лицо к алтарю, сверкающему в сумерках храма, глаза его светились счастьем.