К ночи у девочки поднялась температура, ужасно болела голова, и ломило тело, но хуже всего оказалось то, что Клёпа так и не вернулась домой. Оля не слышала ни лая, ни цокота коготков по деревянному полу.
На следующий день родители искали собаку на улице, звали её – Оля слышала. Но всё впустую. Она пропала. По всем столбам и заборам развесили объявления. Напрасно.
С каждым днём девочке становилось всё хуже. Сбить температуру не получалось – ни таблетками, ни компрессами. Позвали соседку-медсестру. Сделали укол.
Потолок у Оли над головой раскалился и надвигался вниз, как в том страшном рассказе Эдгара По, глазам было больно на это смотреть, но сквозь ресницы Оля видела узкую улочку, бегущую к морю, маленькие одноэтажные домики по обе стороны дороги и большие зелёные ворота в тупике. Ворота со скрипом открылись, и во дворе на верёвке Оля увидела Клёпу, дрожащую, худую и жалкую, с печальными глазами. Ей показалось, что собака плачет.
Оля проснулась. За окном светила синяя луна, спокойная и яркая. Была очень светлая январская ночь – с таких ночей всегда начинается что-нибудь хорошее. Голова была лёгкая и ясная. Оля вышла в коридор. Все спали. Она подошла к телефону и набрала Антона. Он сразу ответил. Будто ждал звонка. Оля рассказала свой сон. И заплакала.
– Наверное, её уже нет. Её убили.
– С чего ты взяла? Я знаю эту улицу. Я её найду! Только не плачь.
Оля лежала в постели без сна. Температура опять начала подниматься, голова стала тяжёлой и думать было очень трудно, но одна мысль тоскливо ворочалась внутри – о Клёпке.
А утром её разбудил радостный лай – Клёпа запрыгнула в постель, тощая, но уже вымытая и счастливая, и лизала Оле лицо и руки, ёрзала по постели и повизгивала. Антон смотрел на них счастливый – с улыбкой до ушей. А потом рассказал, как он её нашёл:
– Еле дождался первого троллейбуса, уже хотел пешком идти. Подъехал сюда и пошёл по той улочке, что ты сказала – всё точно так, как ты описывала. Иду, а в конце тупик и зелёные ворота. Вроде заперты. Думал постучать, а потом слышу Клёпа голос подала – тявкнула так неуверенно. Я тогда ворота толкнул – они открылись. Она и правда на верёвке сидит. Хорошо, что ты мне про верёвку сказала – я из дома ножик прихватил. Обрезал верёвку и только глянул на Клёпу, а она сорвалась, и бежать. Я бегом за ней. Так мы оттуда и убежали. Я боялся, что нас заметят и Клёпку заберут. Но нет. Чудо какое-то.
Мама дала Антону чая с малиной. Клёпа не захотела уходить от Оли, и мама принесла её миску к Олиной кровати. А по телевизору в фильме пели:
О, вы, хранящие любовь,
Неведомые силы,
Пусть невредим вернётся вновь
Ко мне мой кто-то милый…
– Это Роберт Бёрнс написал. Нам учительница на английском рассказывала, – вспомнила Оля. Она лежала, улыбалась и думала, что это самое счастливое утро в её жизни – утро седьмого января.
Мистика из глубокого детства (Отрывок из автобиографии)
Светлана Гончаренко (Алкея)
Одна из моих поэтических подруг как-то поделилась предположением, что многое остаётся за кадром, остаётся глубоко в душе автора, как глыба айсберга – нам видима лишь часть, а того, что под водой, никто не знает. На самом деле, я и есть такой человек-айсберг. Хочу, чтобы читатель знал, что в кармане у меня есть новый сюрприз, в руках притаилось волшебство, а в цилиндре – кролик…
Раз уж мы заговорили о волшебстве, то стоит добавить немного мистики в мой рассказ о себе. Потому что без мистики я – не я. Загадочна моя жизнь, загадочна с самого рождения и до сих пор. Многое я пыталась объяснить логически, опираясь на науку, но до сих пор некоторым фактам моей биографии достойного традиционного объяснения так и не нашлось. Потому вам придётся согласиться со мной – это та естественная магия, которая пропитывает наш мир, даря ему хоть на мгновение сладостное блаженство – приобщение к миру иному, потустороннему, возможно, даже лучшему и справедливому, чем тот, что мы созерцаем, продрав по утрам глаза.
Первая мистика со мной случилась, когда я была младенцем. Тогда я воспринимала мир так, как видела и ощущала. Мама рассказывала, что я первое время спала в коляске. И я это ещё в раннем детстве помнила, образно. Даже не знаю, наверное, не буду сильно много об этом рассказывать, потому что не могу. Никогда об этом ещё никому не говорила… В общем, возле моей колясочки находились какие-то необычные существа, сущности, не знаю, как дать этим образам определение. Я была слишком мала, чтобы сразу это как-то в уме сохранить и соотнести с какими-то понятиями, не было ведь ещё никаких понятий и опыта. Потому я могу это описывать только так, как виделось тогда, как запомнилось – по ощущениям, цветам, звукам.
Ощущения были такие, как от родителей. Я испытывала притяжение к ним, а они ко мне. Описывать сущностей не буду. Они были не людьми, хоть и очень похожими. Это я понимаю только сейчас. Тогда мне было всё равно. Я знала только близких. Но восприняла этих сущностей как своих. От них исходили какие-то сигналы, волны – не волны, звуки – не звуки, какие-то колебания, я бы сказала сейчас, вибрации. Но я это воспринимала как голоса родителей – мне было приятно это слышать, как мамину колыбельную. Они со мной общались. Но их «лица» были не подвижны, только вроде как улыбались. Глаза были удивительными, большими и разноцветными. То есть, у каждой сущности свой цвет глаз был. Под их «пение» я уснула.
Помнила это всю жизнь. Часто вспоминала в кризисные моменты. Ещё никогда в жизни не встречала существ более спокойных и гармоничных, чем «они». Ни на каких инопланетян из «хроник» и фильмов они не похожи. На ангелов ещё меньше. На демонов совсем не похожи. Хотя эти черти могут превращаться в кого угодно. Но этот покой? Как его объяснить? Загадка. Этим мистическим сущностям нашлось место в моём фантастическом романе «Я хочу, чтобы ты вспомнил…». В первой книге я даю их полное художественное описание как часть детских воспоминаний главной героини, в последующих книгах трилогии читатели узнают мою философско-фантастическую интерпретацию этого загадочного явления. Всё это литературное богатство родом из глубокого детства автора.
Второе мистическое явление заключается в том, что своего родного деда, папиного отца, Абрамова Сергея Яковлевича, я никогда живым не видела, но вот, в чём казус, – помню его так, будто жила рядом, разговаривала, играла, ездила с ним на мотоцикле, сидя в прицепной люльке. Я помню его руки, голос и улыбку. Как так? Дедушка умер, когда его сын, мой будущий отец, ещё даже не был женат. Долгое время я списывала такое живое представление о дедушке на подробные рассказы бабушки, которая так хорошо умела рассказывать, что я с лёгкостью представляла живые картинки из их семейного быта.
Но вот интересно: откуда я узнала, где и как именно мой дедушка делал скамеечку или полочку, или ещё какие-то другие вещи? Однажды я подошла к полке для радио и газет и ясно увидела в своём воображении, как дед, мурлыча под нос незнакомую мне мелодию, держа в зубах гвозди, сидел на чурке в огородике и делал эту полочку. Когда я описала это бабушке, она сказала удивлённо: «Да, так и было… Кто тебе рассказал?». Я не знала, кто. Никто. Я это увидела в воображении.
Позднее бабушка мне рассказала, что многое из предметов в доме, да и сам дом, та половина, которая принадлежала нам, были сработаны умелыми и не знающими скуки дедушкиными руками. Он сам делал пристройку к дому, который мать моей бабушки оставила своим дочерям. Их было четверо; двое – самая старшая, Валентина, и самая младшая, Галина – жили в нём. Но когда Галина вышла замуж, им с мужем пришлось делать пристройку, потому что у них родился сын – Лёня, мой дядя, папин брат старший. Дед перепланировал весь дом. У него появились две зеркальные части. Одна для Вали и её семьи, другая – для них с Галей.
Я так любила этот дом. Маленький, с низкими потолками, скрипучими половицами, насыпной домик. Мысленно называла его «нашей избушкой на курьих ножках». И эта избушка таила в себе много тайн и загадок. Там родилось моё творчество, там я стала писателем. И там жила моя бабушка Галя – добрейший и скромнейший на земле человек, мой первейший и самый лучший друг.
Одной из тайн бабушкиного дома номер восемьдесят девять по ул. Комсомольской являлся домовой. Мама меня очень отчитывала, если я где-то вдруг забывалась и начинала рассказывать о моей дружбе с домовым. Но этого было не отнять. Домовой был. Видела его несколько раз. Наш домовой хозяин каждому в доме давал своё имя. Меня называл Валяшкой, Валёной. Это потому что я часто падала, заваливалась, а ещё, потому что любила на диване книжки читать. Благодаря ему я тоже научилась давать предметам и людям забавные уменьшительно-ласкательные имена. Вот этот суффикс «-яшк», это у меня в речи от него, от хозяина.
Ещё он умел показываться в виде наиболее важного в доме члена семьи. Несколько раз было так: бабушка в огороде копалась, я видела её в окно, и в то же время «она» суетилась у печки или в сенцах. Это был он – хозяин. Потом спрашивала его про это, и он мне объяснил, что делает так, чтобы помогать хозяйке дома без ущерба для меня, он же знал, что сейчас проснусь и могу испугаться спросонок, увидев в кухоньке нашей тесной не бабушку, а непонятное нечто. У бабушки в доме всегда был порядок, что ни говори.
Домохозяин с котом нашим, Барсиком, сибирской породы, очень дружил. Барсик прожил долгую кошачью жизнь. Он и барствовал у нас, и королём себя чуял в окрестностях. А спокойный был, ласковый… Бывало, сидим с бабушкой за обедом, он подойдёт тихохонько на бархатных лапёшках к ней, положит одну лапку на колено бабушке и смотрит преданно в глаза. Ну, как не дать лакомый кусочек такому подлизе? Иногда и ко мне так подходил. А если попросить рыбки хотел, так только рот открывал, ни звука не издаст, – такой был джентльмен. Косматый, серый, мягкий.
Очень добрый кот. Никогда ни коготка не выпустит, ни укусит. Ни на что не реагировал. Любил спать на моих тапках. И дружил с хозяином. Тот иногда котом прикидывался и сидел у меня в ногах на одеяле. Но я знала, что это не Барсик. Тяжесть от домового была больше, и какое-то чувство ещё возникало, удушья, что ли. Очень тяжело. Я всегда просила его сойти с моих ног. Встану с постели, а кота и нет нигде. Бабушку спрошу, дома ли Барсик, она ответит: «Шатается где-то…». И мне уже точно ясно, кто это меня на постели давил. Как подавит, так заболею. Это он предупреждал, чтобы внимательнее к здоровью относилась. Да разве ж мы, современные, умеем понимать сигналы от домовых? Вся жизнь – сплошная давка, спешка, гонка за лидером. Только когда старше стала, уже к университету, наверное, стала внимательнее. А так, всё мимо. Потому что была стремительной, импульсивной и не жалела себя совсем. Никогда. Он жалел. Он это умел.
Когда прочитала в старших классах про кота Бегемота в романе Булгакова, полюбила этого персонажа, даже несмотря на то, что отрицательный. Потому что он мне напомнил хозяина нашего. Вот неспроста Михаил Афанасьевич воландовского пажа сделал котом. Неспроста… И наш домовой знал, что к Бегемоту у меня особое отношение. И однажды он меня им напугал. Как думаете, увидеть у себя на полке среди книг одну голову огромного кота с ухмылкой, как у чеширского, это ужастик? Особенно, ночью? Испугалась. И книгу булгаковскую (необычное «зеркальное» издание, про мои высокие отношения с ним можно отдельный рассказ написать) чуть не выкинула в печь из-за этого поначалу. А потом спросила хозяина: «Ты подшутил?» Ответ был: «Да». Единственный раз, когда он надо мной подшутил. Всё почему? Да уехать хотела.
Думаете, как можно разговаривать с домовым? Наверное, многие старые люди хорошо это знают. Задаёшь вопрос, лучше мысленно, но так, чтобы это был вопрос, ответить на который можно только «да» или «нет». И через несколько мгновений, если раздастся стук над печкой, значит, ответ положительный, если будет тихо – отрицательный. У нас с моим другом-домовым было всё сложнее и проще в общении. Он приучил меня с детства к своему особенному ментальному языку.
Хозяин был в нашем доме ещё и потому, что долгое время жил среди моих родных по папиной линии. Был у папы дед, прадед мой, значит, по фамилии Коноплёв, он был знатный печник, в стародавней Чите, почитай, полгорода домов имели печки, сложенные его руками. Так вот его домохозяин наш очень уважал. Печка – это место домового. Он тепло любит. И жил он под печкой, под полом.
Лишь однажды я видела его, как есть. Мне было лет шестнадцать тогда уже. Спустилась я в подполье, чтобы какую-то баночку взять и картошки. А подполье у нашей избушки было полностью земляное. Так вот как раз на земляном приступочке, под самой печкой и отдыхал хозяин. Описать это сложно. Тот, кто видел снимок из космоса с изображением Пустоты Эридана, поймёт. Хозяин был похож на тёмную материю, только не ту, о которой физики толкуют. Это было нечто непроницаемо тёмное, как сама пустота пустот, и чёрные протуберанцы-щупальца тянулись к потолку подполья, то есть, прямо к полу дома, по которому мы все ходили. Он будто бы держал пол таким образом. Хозяин не сразу среагировал на моё появление, потому я и запомнила его облик, но он «проснулся» и велел мне не бояться, взять, что бабушке нужно было, и тихонько идти наверх. Он был настолько заботливым, что напомнил мне не стукнуться головой о край подполья, когда буду по ступенькам подниматься. А вот моя тётя, когда на своей половине дома в подполье увидала хозяина, так перепугалась, что несколько недель не могла к дому подойти. Она там уже не жила давно, но после смерти своей свекрови, бабушкиной старшей сестры, приходила убираться, да и закатки, и корнеплоды в подполе хранила, как и мы. Получается, с домовым дружили только бабушки, да я. Больше никто его не привечал, и он других сторонился, мог подшутить, напугать.
Мне его очень жаль. После моего отъезда и смерти бабушки, ему очень неуютно с новыми жильцами стало, они испортили его «место покоя» во время ремонта. Мысленно я ещё долго чувствовала связь с ним и нашим стареньким домом, «избушкой на курьих ножках». Совсем там дело худо. Дом разрушаться стал, а хозяин вскорости «ушёл» из-за того, что ему не с кем стало жить: все члены нашей семьи уехали от него, дом продан давно, а с чужими – житья нет. В 2016 году ушла из жизни и бабушкина сестра, Муза Сергеевна, которая жила по соседству. С нею и дружил последние годы наш домовой. Я так понимаю, на каком-то предмете, взятом из бабушкиного дома, хозяин переехал жить в домик к Музе. Её не стало, и всё, все ниточки оборваны. Другие родственники, наследники дома бабушки Музы, не смогли завоевать доверия старого хозяина. А без семьи домохозяева не могут оставаться среди людей. Вот такая грустная сказка.
Заповедник непуганных идиотов
Галина Вайпер
Название – фраза из записных книжек Ильфа и Петрова. Почти пятьдесят лет назад я написала её на баннере для интернатского вечера, посвящённого осени. Для другого баннера приходилось вставать кедами и руками в синюю тушь и ходить по бумаге, изображая Млечный путь.
Эта история – про мою любимую школу, памятное светлое пятно моей жизни, прекрасное завершение не самого лёгкого детства.
После восьмого класса я поступила в школу-интернат при Ленинградском университете, такую специальную школу, в которую собирали обалдуев со всего Северо-Запада: Карелия, Вологда, Псков, Архангельск, Коми и немного Пи… пардон, Ленинграда. Эти дети бездельничали и плохо учились потому, что оказались слишком умными или чересчур начитанными для своих школ.
Лет с шести, как только научилась бойко читать, я стала читателем-маньяком, перечитала всё для меня интересное в местной детской библиотеке и приложила массу усилий, чтобы перебраться во взрослую. Прочитывала даже все учебники, купленные летом, а потом скучала на уроках, потому что память в те времена была фантастической. Домашку делала на переменке, стихи учила, слушая выступления других учеников, у которых фамилия стояла ближе к началу списка.
…В школу меня пригласили после карельской республиканской биологической олимпиады. Я там ухитрилась выступить за свой восьмой класс, за девочку из девятого класса, которая неожиданно заболела, и за девочку из десятого класса, которая вдруг испугалась и отказалась выступать. В результате я нежданно-негаданно набрала больше всех баллов и заняла первое место.
Тогда по всем олимпиадам разъезжали интернатские учителя и собирали самых выдающихся балбесов в школу для подготовки к поступлению в университет. И меня тоже пригласили. Я сдала вполне себе формальный экзамен по математике – абсолютно не помню, с каким результатом, но приглашение в биологический класс мне все-таки прислали.
…Учиться в новой школе оказалось весело и трудно. Первым делом нас предупредили, что серьёзное отношение к учёбе будет вырабатываться путём безжалостного снижения оценок и выставления двоек. Получить «пару» было не проблемой, ведь нас учили в основном по университетской программе. Метод оказался рабочим, пришлось привыкать учиться заново.
Например, химичка наша потрясающая, обожаемая Ирина Михайловна, стабильно занижала все оценки на балл как минимум. Как-то я единственная из класса решила одну задачу из сложной контрольной, всем влепили двойки, народ уговаривал её поставить тройку хотя бы мне, но она была непреклонна.
И да, за год мне тоже влепили двойку – с неорганикой у меня тогда были проблемы. Осенью Ирина Михайловна поленилась принимать у меня переэкзаменовку, просто поставила трояк за год. Зато органику я с тех пор знаю, понимаю и люблю. И вот, что я поняла много позднее – сопротивление тому, что тебе ставят незаслуженные двойки, вырабатывает волю к победе.
Годовую двойку по алгебре получила не только я, но и народ из других классов. Нас собрали и две недели натаскивали на неусвоенный материал, после чего почти все получили приемлемые оценки. Грешным делом, кажется, что четвёрку поставили мне потому, что я как-то нарисовала очень похожий профиль нашего преподавателя на доске – вылитый был викинг с рыжеватой скандинавской бородкой.
Ещё я получила двойку за год по физике. Физик наш, милейший Алексей Михайлович, пришёл к нашему биологу Евгению Александровичу и сообщил об этом. Шеф – так мы его звали между собой – попросил физика на педсовете промолчать, и тот честно промолчал. Поэтому меня из школы не выгнали – за три пары выгоняли, вообще-то, зато всё лето я штудировала учебники первого курса по физике и неорганике, пока в голове всё не встало на свои места.
…Алексей Михайлович ходил в стильном джинсовом костюме и замшевых ботинках, имел длинные волосы и бороду. И это в те времена, когда перед началом уроков директор вставал перед входом в школу и придирчиво осматривал головы мальчишек – не слишком ли длинные у них причёски. Парни мазали волосы мылом и старательно зачёсывали, чтобы замаскировать длину волос, иначе отправят в парикмахерскую.
Физика в изложении Алексея Михайловича была мне непонятна и совершенно не давалась. Как-то я взялась подсчитать, сколько раз он скажет за урок «э-э-э», сколько «это» и так далее. «Э-э-э» получилось сто пятнадцать раз, «это» – сорок пять. Всего остального – «значит», «так вот», «вот так» и чего-то ещё говорилось намного меньше, но в сумме набиралось достаточно, чтобы слушать его становилось трудно.
Отвлекался он элементарно. Например, перед контрольной вставала Ленка Рыжая и капризно заявляла, что не понимает разницу между дельтой и дифференциалом. Алексей Михайлович старательно весь урок объяснял, потом спрашивал, всё ли понятно, а Рыжая говорила, что нет, так и не поняла… Помнится, в тот раз физик взревел зверем и кулаком треснул по доске так, что мел на пол посыпался.
Но случались вещи и покруче. Однажды нас одолела эпидемия познания неведомого. Все наши девицы после школы ставили эксперименты по подъёму человека на четырёх пальцах. Делалось это так. Один человек садился на стул. Двое вставали по сторонам от него. Сначала они клали руки на голову сидящему поочерёдно и давили ему на голову. Потом подсовывали указательные пальцы под колени и попу сидящего и легко поднимали его вверх.
Этот фантастический трюк не срабатывал, если не давить перед подъёмом на голову поднимаемого, чего мы понять никак не могли. Сначала мы ставили самостоятельные эксперименты, причём поднимали на пальцах даже самую крупную девочку нашего класса, а она весила, думаю, сильно за восемьдесят килограммов.
Так и не разобравшись, на следующем уроке физики принялись Алексею Михайловичу демонстрировать сей опыт. Он возбудился, разволновался… И шесть уроков мы ставили эксперименты, поднимая на четырёх пальцах физика, одноклассников и одноклассниц, столы и стулья, пока не поняли, что внятного физического объяснения нам никто не даст. До сих пор не понимаю, как так получается.
А ещё наш физик знакомил нас с современной музыкой. Когда он раздобывал очередную крутую пластинку, то созывал нас в актовый зал, чтобы и мы её послушали. Так я познакомилась с рок-оперой «Иисус Христос – суперзвезда». И, кстати, по утрам нас будили музыкой, и до сих пор я испытываю нежные чувства к битловскому «Вечеру трудного дня», и, вообще, рок люблю больше других жанров.
…Несмотря на эти приятные музыкальные занятия, физики я не знала и панически боялась контрольных работ. Отвертеться от них было трудно, но иногда получалось. Способы передавались учениками из поколения в поколение. Чтобы изобразить простуду, капали в нос канцелярский клей и сразу же неслись в медицинский кабинет, чтобы успеть получить освобождение от уроков. Сопли и зверский чих получались весьма убедительными, но держались недолго.
Довольно эффективно поднимал температуру йод, накапанный на кусочек сахара. Спортивные мальчики просто пользовались мускулатурой – напрягаешь-расслабляешь руку, температура поднимается. Проще же всего она поднималась, если под мышку засунуть нагретую на батарее варежку. Приходишь, суёшь в неё градусник… и желанное освобождение от уроков готово.
Однажды мой приятель Лёха так вот сунул градусник в варежку, медсестра наша, Антонина Александровна, взяла его, посмотрела сурово и показала градусником за окно:
– Тебе туда.
Градусник показывал сорок три градуса, а в квартале за школой находилось Серафимовское кладбище.
…Интернатская жизнь была довольно скудной и не очень устроенной по нынешним временам. Кормили нас неплохо, но иногда по вечерам зверски хотелось есть. Тогда мы шли к нашим вахтёршам тёте Маше и тёте Нине, обычно сидевшим напротив входных дверей в спальный корпус. Они вели нас в кладовку и выдавали несколько батонов.
Иногда мы их просто сжирали под чай и чьё-нибудь варенье, иногда делали себе тосты в гладилке, проглаживая их утюгом. В мае мы ходили за квасом к ближайшей бочке, а так как посуды подходящей в нашем быту не имелось, снимали с лампочек круглые плафоны, с успехом заменявшие трёхлитровые банки.
А ещё в ленинградских магазинах продавалась докторская колбаса, которой в предыдущей моей жизни не существовало. Меня регулярно гоняли за нею в магазин для посиделок в лаборантской комнате кабинета биологии, где царил Шеф, и постоянно толклись выпускники и одноклассники.
В лаборантской каждый день, включая выходные, шли работы по обработке биологических сборов, оттуда регулярно воняло формалином и сернистым газом. И там мы сидели часами после занятий, не только работая за микроскопами и бинокулярами, но и распивая чаи с бутербродами с колбасой.
…Шеф говорил, что он польский еврей. В те времена я не отличала людей по национальности, для меня все были просто люди. Мы его обожали, ибо он относился к нам как к равным, в отличие от других преподавателей. Не всех, конечно, к примеру, наша литераторша Ирина Анатольевна, входя в класс, говорила:
– Здравствуйте, дети!
И мы постоянно с ней препирались на этот счёт, даже писали перед уроком на доске «Мы – не дети!», и она, входя в класс боком, не поворачиваясь к доске, говорила:
– Сотрите это!
Сейчас вся эта возня выглядит смешной, но тогда уважение к нашему взрослению казалось естественным и необходимым.
…Так вот, возвращаемся к Шефу. В первый же день, как мы пришли к нему на урок, он заявил, что терпеть не может, когда люди говорят «лОжить» вместо «класть», а ещё его раздражает умственная несамостоятельность. И далее рассказывал смешные истории про своих учеников, которые даже академикам указывали на их ошибки.
Шеф нас нянчил, как умел, возился с нами и отвечал за нас. Его влияние на своих учеников оказалось глубоким, мощным и передавалось дальше следующему поколению. Во всяком случае, своих детей я воспитывала в духе критического разума, и вижу, как в них проявляется свободомыслие, и мне это нравится.
В десятом классе моё детство закончилось. Мы начали взрослеть, влюбляться, думать о будущем, всерьёз готовиться к поступлению в университет. Моя последняя школа научила меня воле к победе, скепсису, глубокой любви к музыке и оставила по себе самые лучшие и тёплые воспоминания.
Наши преподаватели в те времена большей частью были взрослыми людьми, многие из них прошли войну и блокаду. Нас любили и многое прощали. Сейчас они почти все ушли, остались единицы. Ушли и некоторые из одноклассников… Всех помню и люблю.