Супружеская связь еще может быть определяема в большинстве случаев преобладанием личных, эгоистических требований, особенно при соединении с некоторым достатком, но дети неизбежно в огромном большинстве случаев ставят любовь к другим на степень выше эгоистической. Дети и законодательство непременно должны заставлять думать о практическом будущем. В этом главная связь. Если имущественный ценз расширить понижением требований, а усилить отцовством, то выгоды будут, вероятно, сравнительно скоро очевидными.
Но моя мысль станет понятнее, если прибавлю, что отцам-выборщикам желательно предоставить право избирать народных представителей хотя бы наполовину не из своей среды (т. е. неотцов) с тем лишь (без ценза) ограничением, чтобы выбираемый жил в избирательном округе не менее пяти или трех лет. Это для того полезно, чтобы избираемый был знаком с местными условиями и при выборе его выборщики могли судить о нем не понаслышке да не по словам одним, а по действительным делам, неизбежно соседям ближе известным, так как нередко «стелют мягко, да спать жестко», и это больше всего относится до слов, и выборщики сослужат свою службу родине лучше всего, когда будут руководиться не одними речами и «платформами» избираемых или их приспешников, а делами, совершенными предлагаемыми кандидатами в местной среде. Моя мысль выяснится, думается мне, если прибавлю, что разумность и целесообразность суждения проявятся в общегосударственных делах не иначе как после навыка и испытания в более скромных или малых размерах местной администрации.
Сверх вышеуказанной мысли об отцовстве избирателей и о том, впрочем, довольно распространенном положении, что избираемые непременно должны быть жителями (не просто владельцами) избирательного округа, мне желательно высказать лишь одно соображение об избираемых представителях народа. Допустим, что по смыслу как того, что сказано выше, так особенно того, что узаконено положениями о выборах в Государственную думу, обеспечивается, конечно, в известной мере, предвидению доступной, избрание в Думу лишь лиц, вполне знающих всю живую обстановку частной местной жизни. Это, конечно, очень важно, даже совершенно необходимо для правильности и полноты суждений Думы, но все в этих суждениях может не принять никакого участия самая соль земли, лучшие ее люди, хотя бы того желало громадное большинство жителей.
Одни не могут попасть потому, что, подобно Диогену, действительно с фонарем ищут «человека», но презирают личный комфорт, всего себя отдавая благу других, и не имеют никакого ценза. Другие, как Христос, подолгу не заживаются на месте, а везде сеют семена добра. Третьи хоть состоят на государственной или общественной службе и желают сохранить получаемое на ней жалованье ради условий семейных и любви к тому делу, около которого состоят, а сумели при всем этом сказать людям много правды и сделать много такого, что внушает всем уверенность в большой пользе от их участия в суждениях Думы.
Найдутся и другие подобные желаемые члены, которые по необходимым в корне условиям выборов никак не могут попасть в Думу, а для участия в ней желательны. Такие люди и обстоятельства, конечно, могут быть лишь исключительными и немногочисленными, но они, наверное, на деле окажутся, особенно если за соблюдением выборных правил будут следить внимательнее. Мне думается поэтому, что было бы полезно предоставить собравшимся членам Государственной думы право избрать баллотировкой (по заявлению, подписанному не менее как 30 членами) определенное небольшое число (например, 15) новых полноправных своих сочленов. И надо полагать, что избранные этим путем лица будут очень полезны, потому что выразят в известной мере соль страны и явно осветят направление большинства членов Думы.
Места (и оклады) состоящих на службе избранных членов Думы могут быть временно заняты другими лицами, чтобы не было совместительства, которое, говоря вообще, почитается мной очень вредным, конечно, за исключением мест «почетных», более всего выражающих лишь дань за прежние заслуги. Повторю, что вообще ценз для народных представителей надобен как норма, но надо дать прямую возможность поправлять неизбежные его недостатки ради достижения в Государственной думе совокупности лучших представителей народного разума.
Сухая формальность законов везде, где можно ее вред предвидеть, должна быть смягчаема голосом народа, как она смягчается волей царя; в суде присяжных возможность этого смягчения наиболее драгоценна, ибо никакой закон человеческий не может обнять всего многообразия действительности, и тем не менее законы необходимы. Сухой формализм производит в одно и то же время как то, что называется «канцелярщиной», так и то, что составляет беспощадные «утопии», он же губит и многое верное в началах, а выход из круга, по-видимому, заколдованного, дается лишь любовью не только к общему, но и к частному, или индивидуальному. Увлечение одним общим или одним индивидуальным, по мне, полной зрелости не показывает и от господства реального зла не предостерегает. Рационалисты этого не поймут. В предшествующем отдельном примере (выборы представителей) я старался показать, что закон может быть так составлен, что при господстве общих начал окажутся исключения для лиц, цензу и выборщикам не ответивших.
Это особо важно помнить, обсуждая в наше время законодательство, надобное России, потому что ее природные условия чересчур разнообразны, ее жители разноплеменные, с различным прошлым и ее народ до чрезмерности разнороден по началам религиозным, нравственным и образовательным. Всего этого не охватить сухими подробностями законов. Эти подробности родят много зол. Между причинами, вызывающими часто вредные и излишние подробности законов, немалое место занимают софистика и диалектика62, а более всего натяжки в насильственном требовании полного единообразия там, где оно может быть достигаемо только само собой и мало-помалу таинственными и часто постепеновскими путями истории, да и то не до конца, не без исключений.
Чтобы по возможности избежать доктринального единообразия подробностей законов, необходимы общеобязательные законы, ясные и вразумительно-практические, но лишенные подробностей, которые могут быть узаконены с разнообразными вариантами, как по местным условиям, так и по разным иным соображениям. И надо, по моему мнению, первее всего обдумать и всячески взвесить эти общие законы, а выработку местных и всяких иных частностей и подробностей пока отложить, а потому что эти последние невольно возбудятся жизнью и отношением к ней администрации, иначе, т. е. сразу вступив в область частностей и особенностей, легко можно, говоря грубо, завязнуть в них и тратить на них дорогое и толкающее к общему выяснению время спешных законодательных работ. Притом неизбежно ежегодное рассмотрение государственных смет послужит прямым поводом к выяснению большинства частностей, когда общее уже решено и узаконено.
В примерах это очевидно, но я приведу лишь немногие действующие уставы университетов и других высших учебных заведений, судя по всем практическим последствиям и явлениям, изменить необходимо, и можно годы проработать, обсуждая все их подробности и частности, да пришлось бы эти последние затем опять переменять и обсуждать, когда дошли бы, например, до общих узаконений, касающихся сословных особенностей, уставов службы гражданской, выборной и военной и т. п. Но одно уже ныне, к счастью, изданное постановление закона о возвращении университетам того, что условно называется «автономией», все дело если не предрешает до конца, то до крайности упрощает, а главное, ускоряет устранение вопиющих недостатков. При установлении общего закона, конечно, нельзя довольствоваться таким словом, как «автономия», его необходимо выяснить, но это выяснение поставит только вместо одного слова двадцать, но никак не целые тома всякого рода «положений».
В таких уже решенных делах, как освобождение крестьян, как свобода церковно-религиозных убеждений, как общность воинской повинности и т. п., общее узаконение определило все почти дальнейшие подробности. Конечно, в этих подробностях некоторые части могут оказаться в противоречии с общим началом, но, во-первых, их легче поправить, чем общее направление, и, во-вторых, вкрадываются эти противоречия обыкновенно не вследствие недоразумения, а чаще всего из-за односторонней выработки подробностей; если же и они пройдут чрез разум Государственной думы, число таких противоречий с постановленным общим началом уменьшится и качественное значение умалится, так как сотни новых свежих умов об этом, без сомнения, позаботятся.
Будут законодательные дела, например, о свободе печати, в которых, по видимости, все дело в совокупности подробностей, но сущность их, мне кажется, все же может быть решена помимо разрешения всех подробностей, например, если и для печати определятся параллельные меры за проступки политического, нравственного и личного свойства, потому что всякие виды свободы подразумевают не только права, но и обязанности; нарушение же последних должно по суду ограничивать те или иные права; полная же или абсолютная свобода какого бы то ни было социального отношения есть анархия или нарушение чьих-либо прав, для ограждения которых законы и назначаются. В одних случаях общее законоположение улучшит и выяснит, хотя бы в общих чертах, права, в других – обязанности. Но ясным и здоровым, полезным и прочным, новым и наиболее желательным должно считать только такое частное ли или общее законоположение, в котором выясняются те или иные права рядом с обязанностями, им соответствующими.
Упущение этого соответствия ясно наказывает или карает последующая история. Государственная дума с самого начала своей деятельности должна проникнуться означенным началом, а если роль защитника обязанностей преимущественно падет на Государственный совет, в Думе же будут обсуждаться преимущественно права, то односторонность, а за ней наказания истории роста «общего блага» останутся тяготеть над нами. Члены Думы, освобожденные от прямой ответственности за свои суждения пред своими избирателями и судом, избежать не могут суда истории и потому поступят прозорливо, если при каждом обсуждении прав, общих или частных, взвесят и обсудят, сформулируют и узаконят обязанности, сопрягающиеся с желательными правами.
Пресловутая «декларация прав» много бы выиграла в своем историческом значении, если бы более категорически выставила общие для всех обязанности, кроме простого упоминания о покорности закону и суду. Грехи односторонности зависят, конечно, не от того одного, что законодатели имеют в виду обыкновенно лишь обязанности положительного свойства (например, у Конфуция: «Почитай предков, соблюди церемонии» и т. п.) или отрицательного (например, у Моисея: «Не укради, не свидетельствуй ложно» и т. п.), даже не потому, что они, нередко пользуясь явными правами от узаконяемых обязанностей, надеются еще прочими обеспечить свои права, но преимущественно, по моему личному мнению, от того греха законодательства состоят более всего в односторонности, что доныне диалектика и ее ветвь – красноречие – чаще всего берут верх в законодательстве, диалектика же, по существу, одностороння, так как имеет в виду лишь простоту немногочисленных логических посылок, а не запутанную сложность отношений лиц друг к другу и к обществу, чем отличается та действительность, к которой закон должен относиться.
А то, что называется красноречием, присущим диалектике, увлекает, заслоняет своей пеленой действительную сложность смеси добра со злом. Если бы для реплики законодателям-диалектикам можно было вызвать историю, да не прошлого, а будущего, из столкновения мнений и логических сопоставлений легко было бы выводить здравое решение. Но столкновение партий еще не вносит достаточно света, потому что сама прочность различия партийных начал показывает их односторонность, нужно же для решения именно возможно полное отсутствие односторонности и отсутствие партийности.
Потому-то очень велико значение рассмотрения законодательных предложений, по крайней мере, в двух независимых высших государственных учреждениях и особенно соизволения царя, у которого никаких иных соображений, кроме «блага народного», и быть не может, особенно тогда, когда предмет предварительно рассмотрится со всех доступных сторон, как должно полагать по отношению к большинству законодательных нововведений. Но при этом рассмотрении, особенно в таком многочисленном собрании, каким будет Государственная дума, необходимо многое предусмотреть для того, чтобы решения большинства были объемлющими действительность, что, конечно, и желательно.
Тут постараюсь быть до крайности кратким, чтобы не удлинить и без того затянувшееся изложение. Мне кажется полезным при обсуждении предметов, по крайней мере в общих собраниях Думы, предварительно вообще согласиться о небольшой продолжительности, например не более 15 минут, речи каждого отдельного оратора и о том, чтобы каждый из них ранее всего выразил общий смысл своей речи («за» или «против» того-то). От этого должны получиться две выгоды: сократится время, составляющее в законодательных работах важный элемент, и диалектика приблизится к действительности, т. е. число логических посылок сократится до крайней возможности.
Великую пользу двух указанных предварительных соглашений я видел на деле, так как они были осуществлены в комиссии, рассматривавшей под председательством покойного И. А. Вышнеградского статьи Таможенного тарифа в 1890 году. Хотя в окончательном обсуждении участвовали представители разнообразнейших направлений в числе более полусотни, все же можно было ждать большой затяжки от велеречия, но предварительно уже рассмотренные подробности решались и быстро и ясно именно вследствие принятия ограничений, предложенных И. А. Вышнеградским. На своем веку мне пришлось участвовать во множестве коллегиальных обсуждений и решений, но такой успешности, ясности и взвешенности голосований в столь краткое время никогда не приходилось испытать. Все дела подобного рода, очевидно, много зависят от личности председателя.
На этом считаю в настоящее время необходимым закончить свои заметки о законодательстве, потребном России.
От того, что предначертано царским манифестом 6 августа, надо ждать больших улучшений, и если чего можно опасаться, то возникновения новых, особых видов волокиты, стремящейся все перемешать, например, при обсуждении университетов, когда должно иметь в виду, прежде всего судьбы истинного высшего просвещения, настоятельно надобного для «блага, России», примешать беспорядки, возникшие в университетах, а к животрепещущему вопросу об устранении искусственных препятствий для дальнейшего развития благосостояния крестьян – обсуждение общинного землевладения, к суждению о железном производстве – вопросы о покровительстве, казенных заказах и т. п.
И. А. Вышнеградский
Связь, как в указанных случаях, так и во многом связуемом, несомненно, есть, но диалектика все путает; действительность же, глася, что всего сразу никак не сделать, требует улучшений неотложных хотя бы в определенных частях, показывая, что необходимость других улучшений выступит явно или наступит как следствие уже сделанного. Очень и очень многое в будущем России предопределится тем, что и как успеет сделать и сделает первое, в январе 1906 года собирающееся собрание Государственной думы. Из того, что она сделает, видно будет, между прочим, и то, насколько свойства и особенности нашей администрации зависят от свойств общих преобладающему большинству нашего народа, а это вопрос первостепенный при обсуждении административных русских порядков, к чему теперь же и перехожу.
II. Администрация, или власть исполнительная, говоря вообще, соответствует настоящему времени, если законодательство – предстоящему, а суд – протекшему. Законодательство и суд менее сложны, чем администрация, взятая в целом, и если против какой-либо части правительства идут нарекания, то преимущественно именно против администрации. Основываются они по существу своему главным образом на том, что администрация нередко присваивает себе не только в случаях, законами не определяемых, но и там, где законы ясны, такую часть законодательных и судебных функций, которая не согласна с интересами граждан, а улучшение администрации может основаться только при возможно строгом разделении трех основных или первичных правительственных отправлений.
Сенат и Синод в Санкт-Петербурге. Гравюра XIX в.
Разделение их, однако, во множестве частностей еще не закончено, а в некоторых частях до такой степени условно, что его подробности должно непременно понемногу точнейшим образом установить законодательным путем, чего, по мнению моему, не надо и доказывать по очевидности. Но и там, где законченность разделения правительственных функций доведена до возможного предела ясности, у администрации кроме наблюдения за уклонениями от требований закона остается и останется всегда много обязанностей, выясняемых более или менее произвольно, лишь по духу закона «за совесть» и прямыми отношениями отдельных граждан к отдельным лицам, администрации.
Для примера укажу на избрание и удаление подчиненных служащих, на принятие во внимание частных и личных обстоятельств, на успешность преследования скрывающегося зла, на меру содействия добру и т. п. Личные качества исполнителей не могут быть лишены доли произвола, и законодательство не может охватить всех частностей. Поэтому от исполнителей в администрации, как от солдат в армии, нельзя требовать только свойств точной машины, а необходимо принимать во внимание и личные качества людские.
По этой причине первая суть дела в выборе служащих по администрации. Эта часть дела разрешима только подбором лиц, начиная с самого верха, а он, как далее постараюсь выяснить, может быть хорошим только при организации единства в администрации. Однако административные действия, во всяком случае, должны быть до мелочей проникнуты законностью, ибо без того исполнителей закона нельзя логически представить. Если допустить существование надлежащих разъяснений, относящихся к административным действиям, то для «блага страны» неизбежно необходимо, чтобы превышения административной власти подлежали каре по суду и только в особо исключительных, преимущественно мелочных, случаях – каре дисциплинарной, т. е. исходящей от высших органов самой администрации.
А для того чтобы такой порядок мог осуществляться в действительности, необходимы кроме законодательных разъяснений два условия: 1) суд должен быть от самого верха до самых низших ступеней совершенно отделен от администрации, а для этого у нас многое существующее надо изменить, начиная, мне кажется, с выделения министерства юстиции из числа обычных министерств и отнеся к особому отделу Сената или высшего суда все предметы этого министерства, и 2) необходимо широко допустить и действительно применять обжалование перед судом незаконных действий чинов администрации не только прокурорами, но и каждым гражданином, и не только теми, которые состоят на так называемой действительной службе (пользуются чинами и пенсиями), но и теми, которые служат по найму и могут быть назначаемы и увольняемы своим ближайшим начальством. В число этих последних, по мнению моему, следовало бы включить все должности низшего, чисто исполнительного свойства, начиная с помощников столоначальников в министерствах.
Обжалование незаконных действий чинов администрации возможно до некоторой степени и по современным законам, но в действительности мало применяется; известно конечно, что высшим сферам суда независимость от администрации обеспечена в несравненно большей мере, чем низшим органам судебной власти, а «благо общенародное» определяется не столько высшими органами правительства, сколько неизбежным множеством низших. Так как жизнь первых определяется вторыми, то никакие улучшения законов не отразятся благом народных масс, если в них исполнители законов перемешаются с истинными блюстителями законов или пока администрации предоставляется не только исполнять законы, но и влиять на кару за их несоблюдение.
Первичный порядок состоял и ради простоты должен был состоять в этом смешении, как в первичной промышленности всегда есть смешение того, что с ростом специализации к общей выгоде разделяется. Обыкновенно боятся упадка авторитета исполнителей-администраторов, если судебные власти изъять из круга администрации, в которой единство начала столь необходимо для успешности борьбы с организованными видами зла (а таких осталось немало даже с прекращением разбойничества), но личный авторитет всяких людей, а в том числе администраторов, определяется исключительно нравственностью и разумностью всех действий или отношений к окружающим, а безличный авторитет правительства только разумностью издаваемых им законов и их соблюдением.
Администратор, не сумевший приобрести личный авторитет и не соблюдший законов, плох, и, если его удалят, можно ждать на основании множества примеров только улучшений. Но конечно, суд, как всякое людское дело, может ошибаться, а потому его суждения, относящиеся до законности действий администрации, должны подлежать особым формам кассации, и вся важность предмета может сильно выясняться в отдельных случаях, хотя центр тяжести в двух началах: подсудности администрации и в легкой возможности обличения на суде администрации в незаконных действиях, потому что иначе законность нельзя обеспечить и сделать одним из элементов «блага народного». Администрация вообще и в частности администраторы, действующие законно, не могут страшиться суда, как не страшится его и всякий добрый гражданин, потому что суд, в конце концов, должен устранить неправые обвинения и карать только при их доказанности.
Но оставим эту хотя и важную, но не всеобъемлющую сторону административного дела, потому что законы, сколь бы ни были они прозорливы и разумны, не только всего предусмотреть не могут, но и пишутся, в сущности, только ради устранения зла, а возбуждать добра не могут ни при каких законодателях. Благо же народное, ради которого существуют правительства, определяется, прежде всего, суммой добра, посеянного, выросшего и плоды приносящего. Законодатели и судьи, содействуя преимущественно искоренению зла, конечно, содействуют победе добра, но только одна администрация не отрицательно, а положительно может действовать в его сторону не попущением уклонений от закона, а содействием в круге свободных действий граждан. И в этом смысле как в первичном администрации принадлежит роль исполнительная, если, как я старался показать в начале своего изложения, современные правительства назначаются не только для выполнения первичных функций, но и вторичных, от которых более всего зависят в наше время успехи блага народного.
Если же эти исходные мои положения ясны и будут признаны, то из них, несомненно, вытекает великое, определяющее многие отношения значение администрации как правительственного органа, могущего служить распределителем в народных массах тех благих предначертаний, которые, по существу дела, должны исходить от верховной власти и содержаться, хотя бы в сокрытой или потенциальной форме, в законодательстве. Меня не смущает ни то, что об этом предмете распространены мнения, противоположные высказанному, ни то, что сам я убежден в согласии действительности с этими противоположными мнениями для большинства (но отнюдь не для всей) администрации, ни даже то, что мой взгляд смахивает на оптимистическую идеализацию. Не смущаюсь потому, что огульный пессимизм ничего жизненно здорового дать не может, что, не ставя или не имея идеалов общих, в реальных частностях непременно должно запутаться и даже обманывать себя и других и что мои «Заветные мысли» относятся более всего к предстоящему, а в нем справедливо можно не только желать, но и надеяться на администрацию как важный, общему успеху помогающий орган правительственной власти.
Все дело, по существу, сводится к подбору должных людей, администрацию составляющих, к выработке законов, определяющих круг действия исполнителей, и к тому общему и всепроникающему, что называется нравами и определяется нравственностью. Состав администрации в ее многоразличных разветвлениях так велик, что на лицах администрации отражаются все главные народные свойства и привычки, т. е. нравы. Корень дела – в выборе лиц администрации. Но здесь можно говорить только о верхних, или заправляющих и направляющих, администраторах, т. е. главным образом о министрах и губернаторах, потому что они сами, выбирая подчиненных и направляя их деятельность, уже сумеют придать всему вверенному им делу им самим принадлежащие оттенки.
Единство основных требований заправил неизбежно должно отразиться на единообразном отношении всей административной машины к делу выполнения законов. Оно отчасти кажется, что и тут лучше не стеснять естественного разнообразия, потому что зла все же избежать невозможно ни при каких распорядках, а при единообразии всей администрации кажется, может быть, зло не исключительным, а общим. Мне думается, что такая софистическая постановка вопроса неверна, потому что обобщенное зло выступит явно пред всем народом, что его не прикроешь; оно будет громко говорить не только перед судом, но и перед народными представителями, которые его скоро изведут, и потому особенно, что такое обобщенное административное зло немыслимо при надлежащих законах иначе как в соединении, даже в зависимой связи со злом в самых высших административных сферах, а они, как высшая точка здания, видны отовсюду, кроме разве самой внутренности здания и очень близких к нему мест, и могут быть переменены, не трогая самого здания.
Отстраняя фигуральность, думаю, что мысль моя станет уясняться, если скажу, что во главе администрации обычно у нас считается сам царь, действующий чрез министров; следует же иметь особого, царем, конечно, поставляемого главу администрации, без чего зло, легковозможное в административном деле как вообще, так и по частям, искоренить очень трудно. Государь есть верховный правитель, и вся администрация только известная доля целого правительства. Пороки в администрации, всегда возможные и до крайности могущие вредить «благу народному», ничуть не должно даже в мыслях относить к недостаткам всего правительства, а лишь к недостаткам самой администрации.
Если администрация будет иметь своего высшего представителя и пороки определяются недостатками отдельных лиц, высший администратор их заменяет лучшими; если же вся система на деле окажется плохой, т. е. благу народному несоответствующей, перемена возможна при помощи назначения монархом нового высшего администратора с иными, быть может, общими или исходными началами, из другой «партии», как принято говорить на основании западноевропейских примеров парламентских партий.
В делах людских абсолютное совершенство обеспечить невозможно, но приближаться к нему должно постепенно, чего и можно достигнуть не иначе как в соединении двух приемов: гипотез и опытов. Гипотезы – это «партии», опыты – это исполнители в делах административных. Неладная гипотеза дает и неладный опыт, а неладное для всего совершенствования необходимо заменять пригодным. Пригодное можно и должно твердо узаконить, но сомнений и недоразумений все же останется множество, всего решить и направить в должную благую сторону нельзя, и вот для этого-то сонма сомнений и недоразумений нужна администрация с определенными, осознанными «партийными» гипотезами или с системой, целями и приемами.
Попробовав их на деле, она сама может сознать свою ошибочность, тогда и уйдет от дела; а если не сознает сама, а окажется по результатам непригодной, ее удалят и перейдут к иному, например, от застращивания и репрессий к снисходительности и содействию, от классицизма к реализму, где они еще не узаконены, от системы «золотой валюты» к кредитной, от юдофобства к юдофильству и т. п. Решать абсолютно будет жизнь и действительность, и всякая система решений, заранее готовых, на деле может быть злом, жизнь же может прибавить и компромиссов, и средних мер, подготовки и последовательности. Если признается необходимым и сами законы изменять, то тем паче надо иметь возможность легко сменять отношение исполнителей к тому, что остается еще невыясненным для законодателей и для чего назначены исполнители или администраторы, долженствующие применять не одни буквы, но и дух законов. Только не искусившийся в жизни и в приложении «систем» может думать, что у него есть ключ к решению всего. Не только его еще нет у кого-либо в руках, но он помещен так высоко и далеко, что подбираться к нему люди могут лишь осторожно, путем постепеновским, индуктивно-опытным.
В деле правительства путь этот до сих пор цельнее всего выразился в установлении единства администрации, осуществляемом во главе министров или первым министром, или в том, что у нас подразумевается обыкновенно под именем канцлера, как для краткости я его и буду далее называть. Его главнейшее право внешнее – подбирать себе министров, ведающих отдельными частями администрации, а право внутреннее – держаться определенной системы. Его главнейшую, как бы внешнюю обязанность составляет направление всех частей администрации «благу народному», а обязанность внутреннюю – удаляться, если принятая им система окажется на деле худой.
У нас и в наше время, конечно, как канцлер, так и министры, им предлагаемые, не только должны избираться и утверждаться, как повсюду, государем, но и должны следовать исключительно за его указаниями; прямой связи с Государственной думой у них не будет, но косвенная при посредстве царя с народом явится непременно, а такая связь, по мне, лучше всякой непосредственной, прямо согласованной с преобладающей партией народных представителей.
Устойчивость верховного правителя в настоящем и предстоящем определится опорой на три высших учреждения: Государственную думу, Государственный совет и канцлера с министрами. Опора первая, должно надеяться, будет тверда народным избранием и опытом современным; опора вторая – разнообразием личных направлений, прошлым опытом проверявшихся, и независимостью положения; третья же опора по существу может быть шаткой, но ее легко заменять новой, в которой можно ждать всей желаемой прочности.
Скажу яснее или прямее: практически благие начинания правительства найдут при предлагаемом строе скорое осуществление, по крайней мере, со стороны двух важнейших органов правительства, а все то непрактическое или вредное «благу народному», что может прорваться в жизнь и ее администрацию, не только заявится народными представителями, но и послужит – прямо или косвенно – к смене канцлера и министров и затем, конечно, поправится или отменится.