Затем он направился к Ободняковым и протянул им трубу.
– Право же, – смущенно начал Крашеный. – Это вы не к месту… Это излишне…
– К чему такие жертвы? – добавил Усатый, подозрительно косясь на старинный предмет.
– Полно обзывать жертвой то, что зовется принсипом! – нравоучительно пояснил граф. – Ваш провьант, конечно, благороден, – он бросил короткий взгляд на стол, – но фон Ляры – это исконное наше наименование – издревле говорят так: «Нам не нужны подачки. Всё, что нам нужно, мы вольны брать сами». Если хотите, фамильный девиз, – добавил граф с достоинством. – Ведомые Духом, предки мои, когда надо, брали полюбившуюся девушку с целью осчастливить ее браком и семейною жизнию, воевали гнусного соседа, дабы его серебро, нажитое бесчестьем, спровадить на благие дела, – граф помолчал. – Эдак вы можете подумать, что мы из разбойников. Но нет, токмо ведомы Духом. Недаром геральдический крест и лилия, означающие… – Вонлярлярский на секунду задумался, вспоминая. – А впрочем, черт бы с ним! – воскликнул он и нетерпеливо махнул рукою. – Берите трубу, да и замажем дело с концами!
Ободняковым ничего не оставалось, как покорно принять дар.
– И знайте: Вонлярлярские ничего просто так не берут, – напомнил граф, после чего высморкался.
Сенька тем временем принялся вынимать продукты из пакетов. Стол заполнился кусками мяса, рыбою, копченостями, колесами сыра, головами свежего хлеба, бутылками вина, пучками зелени. В комнате сразу словно бы подобрело. Снедь пахла так вызывающе аппетитно, что Ободняковы и Вонлярлярский стали то и дело поглядывать на стол.
– Не изволите ль откушать? – наконец не выдержал Усатый.
– Нет, – горделиво заявил Вонлярлярский и отвел взгляд от заваленного яствами стола. – Я совсем недавно изумительно употребил у задолжавшего мне подпоручика Андронова тетерева с лимонами. Да и к тому же ничто так не способствует долголетию, как умеренность в еде, – он назидательно посмотрел на гостей и Сеньку. – Обжираться свойственно свиньям, а есть умеренно приличествует людям достойным.
Сенька – то ли в шутку, то ли всерьез – хрюкнул и выразительно уставился на барина, Ободняковы же, несколько смутившись, уселись у стола и от конфузу, молча, принялись употреблять продукты за обе щеки. Сенька, недолго думая, присоединился к ним. Начали с хлеба и сыра, затем откупорили бутылку вина. Сенька довольно хмыкал и работал челюстями. Вонлярлярский всё ходил вокруг да около, глубокомысленно поводя ноздрями и поигрывая ножнами. Он часто бросал беспокойные взгляды на сидящих, и когда те перешли к телятине, не выдержал и спросил:
– Что это вы там едите?
– Телятинку, – пробубнил с полным ртом Крашеный, прихлебывая вина.
– Ооо… – заметил Вонлярлярский, громко сглотнув. – Телятинка. Лучше этого нет. Знаете ли вы, что у императора Петра Великого одним из любимых блюд была холодная телятина с хреном?
Вонлярлярский приблизился к столу, заскорузлыми пальцами с длинными грязными ногтями отщипнул небольшой кусок мяса и отправил себе в рот.
– Ммм… – проговорил он, пожевав. – Клянусь, это вкуснейшее из вкуснейших блюд на земле! И глядя на вас, судари, поедающих с таким аппетитом, невозможно не заразиться оным. Ей-богу, складывается такое впечатление, словно бы в моем рту со вчерашнего дня не побывало и маковой росинки.
Через минуту Вонлярлярский сидел, сгорбившись, на краю лавки, чем-то походя на грифа, разметавшегося над своею добычей и работал челюстями не менее остальных. При этом не брезговал граф и другими, помимо телятины, продуктами, в том числе – пил вино стакан за стаканом.
– Глотка у меня не привередливая, – приговаривал он, жуя. – В военных делах обучен грызть чуть ли не камни.
Наконец с доброй четвертью из принесенных Ободняковыми товаров было покончено и Вонлярлярский, обведя плутоватыми расхмелевшими глазками стол и сидящих за ним, с несколько панибратским тоном обратился к гостям:
– Так вы, стало быть, артисты?
– Да-с, – скромно отвечали Ободняковы, обтирая губы.
– И что вы тогда думаете насчет апокалипсиса?
– А это требуется? – недоуменно спросили Ободняковы
– Аааа… – снисходительно заулыбался граф и погрозил Ободняковым пальцем. – Ещё как требуется! Вон что Его благородие Гогунский говорит… Давеча брал на папироски – так увлекся чтением, – он достал из кармана драного халата скомканный лист бульварной газетёнки «Petite», кое-как расправил тонкими пальцами и сбивчиво зачитал:
Гогунскый полагает, что мир спасут генiи
На вопросы нашей мини-анкеты о якобы близящемся светопреставлении любезно согласился ответить выдающийся режиссёр Аристарх Петрович Гогунскый.
Вопрос: Один французский ученый недавно соизволил предположить, что наша планета в ближайшие годы будет погублена. Так ли это? Как нам спастись?
Ответ: Господь готов был пощадить Содом ради десяти праведников. А наш мир, думаю, сохранится, пока в нём будет хотя б один гений. Я неслучайно провел параллель, поскольку именно искусство есть религия сегодняшнего дня.
Однако в последнее время ситуация действительно тяжелая – творческий человек измельчал; молодая поросль не радует, опытные тоже куда-то подевались. У нас, у режиссёров так. Либо ты гений – либо сходи с дорожки. Не может демиург быть посредственностью.
Значит ли это, что будет апокалипсис? Недавно мне был сон – я сейчас делаю большую постановку, свой opus magnum – так вот, во сне мне явился некий светозарный юноша. Он просто глядел на меня и улыбался. И я в очередной раз понял, что всё делаю правильно. Другую ночь он мне вновь явился и сказал: «Не сомневайся». А я и не сомневался. Проснулся в слезах.
В общем, за апокалипсис не переживайте, а лучше посетите премьеру моего спектакля – она будет в августе в Ашкуни.
– Какая скверная редактура слов Гогунского, – возмутился Крашеный. – Он едва бы стал так жеманничать.
Усатый покивал.
– И как у вас насчет успешности? – с вызовом спросил Вонлярлярский, убирая листок в карман. Он, видать, был уязвлен тем, что артисты вслед за ним не восхитились заметкою.
– Не жалуемся-с.
– Что ж, я тоже был во дни оны озолочен и в некоторой мере артист, – заявил со вздохом Вонлярлярский. – Кабы не завистники, столица бы мне рукоплескала… Но таков рок, и прав был старик Островскый, говоря, что без расчету в нынешнем свете и жить никто не захочет. Но говорил он и другое: «Если б был я царем, то издал бы закон, чтоб богатый женился на бедной, а бедный – на богатой; а кто не послушается, тому смертная казнь». Но это всё блажь! Блажь… Отныне приходится обретаться в этом медвежьем углу без надежды на лучшее. Грязь, цыганы, тьфу! – Вонлярлярский горько выругался.
– Позвольте, но в чём же причина вашего, эм… переселения из столицы? – с участием спросил у Вонлярлярского Крашеный. – Вполне возможно, мы с моим другом хоть как-то сумеем вам помочь. Ведь мы обязаны вам жизнию!
Граф вновь вздохнул и воздел взгляд горе́.
– Из столицы меня изжили единственно за то, что оказался мил дочери городничего Мари. Не по нутру её отцу был наш союз. Да, я подающий надежды, без ложной скромности талантлив и недурен собою, не скверно даже обеспечен, и поначалу он даже благоволил ко мне. Однако только вообразите себе глубину моего несчастья: местный генерал-губернатор внезапно овдовел и старый хитрец городничий тут же вознамерился выдать свою дочь, мою распрелестную Мари, замуж за этого сморщенного облысевшего бурдюка. В корыстных, разумеется целях. Посему я обложен долгами со всех сторон и выселен в этот грязный, в высшей степени развратный городишко. С тех пор желаю восстановить поруганную честь, да всё палки в колёса… Только потому, что я несчастлив в наследовании имущества. Ведь мне полагается огромный фамильный замок фон Ляров под Марселем! Тогда даже генерал-губернатор мне не страшен. Но в результате интриг на замок наложили арест. Каких-то жалких шестьсот рублей, однако даже это вследствие вышеупомянутых интрижных игр, я не в силах сейчас заплатить, – граф вздохнул вновь и на этом замолчал, странновато поглядывая на Ободняковых.
– Шестьсот? – спросил Крашеный. – Мы обязуемся вам помочь! – с решительностью воскликнул он и взглянул на коллегу.
– К вашим услугам! – также решительно проговорил Усатый. – Не далее, как завтра, по итогам спектакля оную сумму, полагаю, мы без препятствий будем иметь, а засим совершенно безвозмездно препроводим ее вам.
– В знак почтения и дружбы, – добавил Крашеный.
– И неоткупного долгу, – завершил Усатый.
Граф единым махом опрокинул в рот очередной стакан вина и, нахмурившись, обвел взглядом Ободняковых:
– Но, но, но! – строго сказал он и погрозил гостям пальцем. – Не забывайте про принсипы фон Лярлярских. Принсипы на дороге не валяются.
Затем граф замолчал и, налив себе еще вина, на некоторое время погрузился в недвижную задумчивость. Лицо его порозовело и приобрело тот снисходительно-благодушный победительный вид, который и приличествует обычно графствующим персонам в повседневном общении. С сытою улыбкой он наконец проговорил:
– Так значит артисты… И я, друзья мои, до сих пор надежды не оставил в том смысле, что по-прежнему обладаю неистребимою претензией на искусство… Ведь всё это тленно, все эти цветочки-розочки, а пребудет вовек одно лишь только искусство, – граф прошел к шкапу и достал с его верхушки пыльную, всю какую-то искривленную гитару, затем повертел инструмент в руках. – Позвольте вам… некоторых канцон. Самосочиненных.
Граф уселся поудобней на скрыпучий стул и, прикрыв бледные худые свои ноги замасленным концом халата, взял атональный аккорд. Было заметно что инструмент совершенно не в строю, однако граф, нисколько тем не смутившись, продолжал тренькать. Внезапно он принялся подпевать себе высоким жалобным голосом:
О, ты сидишь в сей лодке и не зришь, Мари
Давно минувших дней призра́ки бледны,
Пролитых слёз невысохшая дробь
Вопьется в сердце пламенем любви,
Привидится твой вздох в ночи беззвездной
И вспомяну где нынче ты и в чьей руке – твоя,
Кому ты отдалась бесстыдно (не моя!),
Кляня судьбу и горько воздыхая –
Изгнанник века, брошенный пророк,
Прогнал меня народ!
Здесь граф выпучил глаза и перешел на надтреснутый самоуверенный фальцет:
А ты сякая –
Из куртизанок ты, небось, ну что ж,
Я обойдусь. Обслуживай вельмож.
Граф кончил и довольно захохотал.
– Ну, как вы это находите? – поинтересовался он наконец и, не дожидаясь ответа, принялся причитать, воздевая к потолку глаза: – Ах, если б не злопыхатели! Я бы, возможно, уже блистал на подмостках каких-нибудь столичных тьатров! Шелест платьев, рукоплесканья… А не есть ли у вас табачку? – развязно осведомился Вонлярлярский у артистов.
Получив папироску, граф закурил и, довольно крякнув, с заметным самодовольством произнес:
– Шестьсот рубликов – эка невидаль, а всё ж ради обустройства зала, небось, перед Дерксеном и выплясывали?
Ободняковы потупили взор, мигом вспомнив вчерашнее унижение.
– Он – собака, – решительно проговорил Вонлярлярский. – Известный скряга и похотливец. Нечестный человек. Подобных мы в армии прогоняли сквозь строй со шпицрутенами. Для вразумления. Не успела жена помереть, как он уже завел себе осьмнадцатилетнюю мамзель. Ото всех прячет оную профурсетку. А она вертит им, как хочет: ей бы только его ассигнации. Гаврила – секретарь ейный – у него внебрачный сын от служанки Фроси, – выкладывал Вонлярлярский. – Все об этом знают, все молчат. Я же молчать не буду. Я не женщина, а посему привык высказывать свое мнение прямо, – отрезал граф.
Изумленные Ободняковы ожидали от Вонлярлярского новой порции язвительных откровений, однако внезапно снизу, со стороны переднего двора, раздался громкий стук в дверь. Вонлярлярский побледнел. Стучали настойчиво, наконец хриплый пьяный бас прокричал:
– Граф! Верните мне мои деньги! Богом клянусь, я буду требовать суда! Вы у меня сядете за решетку! – после чего стук в дверь возобновился.
– Что он себе позволяет? – тонким тихим голосом возмутился Вонлярлярский, осторожно поглядывая вниз во двор сквозь рваную занавеску.
– Хозяин, – прошептал Ободняковым Сенька. – Барин ему за квартиру уже год как не платит. Вот подопьет, так и приходит денег просить.
– Псовый потрох, – взволнованно причитал Вонлярлярский, стоя у занавески и поминутно хватаясь за эфес шпаги. – По всей видимости, одного моего честного слова ему недостаточно. Этот плебей совершенно не умеет ждать и входить в положение нуждающегося. И ему всё равно, что нуждаюсь я токмо вследствии людской зависти… Третьего дня приходилось скрываться за гримом. А на прошлой неделе и вовсе спасался бегством, притом находясь в обществе барышень. Представьте какой позор. А всё оттого, что вызвать челядь на дуэль – значит опозорить себя еще больше. Сенька, – боязливо обратился к слуге граф. – Если он взломает дверь, придется тебе иметь с ним дело.
Голос внизу между тем смолк, видимо хозяин утомился долгим ожиданием да и отправился восвояси. Заметив это, Вонлярлярский заметно взбодрился и сказал:
– Ну, добре. Тысячу извинений, а у меня дела, – с этими словами он подмигнул Сеньке и, откланявшись, отправился в соседнюю комнату, напевая что-то по-французски.
– Барин кажный день в свет выходит, – пояснил Сенька. – Наденет свои одежды, нацепит шпагу и ходит. Вы его извините, он от голоду совсем одичал, – лицо Сеньки искривилось, будто он откусил лимону. – А только скажите, когда точно дадите денег, потому как барин гордый, но в деньгах у него, сами понимаете, имеется нужда.
На этих словах в комнату горделиво, выставляя грудь колесом, вошел Вонлярлярский. На нем было весьма неплохое платье: темный коричневый фрак с бархатным воротником, вышитый шелком жилет с гранатовыми пуговицами, батистовое жабо и светлые панталоны в обтяжку. В руках держал он цилиндр. Ободняковы оторопели: увидь они Вонлярлярского в таком виде где-нибудь на улице – вовсе бы и не догадались, что сей субъект годами не платит за квартиру, носит ветхий замурзанный халат, а тем более – что он втихомолку от голоду грызёт капустные кочерыжки.
– Брат Семен, сделай одолжение, натри мне туфель, – приказал Вонлярлярский, недоверчиво поглядывая на свою обувь. – Где-то здесь обреталась тряпица… Хотя нет, к черту! Посреди этой вековечной пыли никто не обращает внимания на чистоту обуви, – здесь граф раскланялся с Ободняковыми и коротко, без улыбки, сказал: – Адью. Было весьма приятно.
– Так как же насчет нашего уговору? – вскочив, с волнением спросил Крашеный. – Поймите, это вопрос чести. Прошу войти в положение и не отказывать нам в сем скромном жесте благодарности с нашей стороны.
Барин приложил руку к сердцу и чуть поклонился.
– Премного благодарен, – расплывчато отрекомендовался он и с этими словами вышел вон из помещения.
Оставшись одни наедине с Сенькой, Ободняковы некоторое время пребывали в растерянном состоянии, из которого их вскоре Сенька и вывел. Не тушуясь, даже с некоторым нажимом, он поначалу вновь припомнил господам, что барин немного не в себе от сложившейся материальной нужды, посему разговаривать с ним о конкретных делах бесполезно, а затем весьма деловито разъяснил Ободняковым когда и при каких условиях следует передать Вонлярлярскому деньги, необходимые, дабы выкарабкаться из долговой ямы. Успокоившись и сделав вследствие важности момента (ведь они способствовали тому, чтобы Вонлярлярский, как выразился Сенька, «вновь обрел ранее поруганное имя и покончил с позорным настоящим») степенный вид, Ободняковы выкурили по папироске и вскоре с лобызаньями и крепкими объятьями были через задний ход дома препровождены своим спасителем за пределы графской усадьбы.
– А ведь он и взаправду несколько подернутый флёром безумия, – с горечью заметил Крашеный, как только друзья остались одни в давешнем заросшем лопухами проулке. – Еще бы! – он сентиментально вздохнул. – Столько тягот, непомерных такой горделивой натуре. Но он, вне сомнений, честен! – воскликнул Крашеный таким тоном, как будто его коллега просил об этом непременных доказательств. – Он честен! С этим я даже готов биться об заклад.
– Честен, – как бы про себя произнес Усатый, вертя в руках подаренную Вонлярлярским географическую трубу, а затем в сердцах воскликнул, глядя в небо: – О Господи, как много подобных ему рассеяно по свету, и из-за этой гадости, которая называется честью, они терпят столько мук, сколько не претерпели бы во имя Твое!
– Мда, – чуть испуганно согласился Крашеный, и на этом беседа была исчерпана.
Выйдя из проулка на улицу, господа принялись высматривать Трифона, однако тот шатался черт знает где. Нечего делать: посокрушавшись, повсплескивая руками, и посетовав на пыльную дорогу, артисты уже было решились идти пешком, как вдруг откуда-то из придорожных кустов, треща сучьями, вынырнула огромная фигура. Незнакомый широкоплечий детина в измаранном бурой кровью мясницком фартуке, пьяно покачиваясь, шел прямо на Ободняковых. В руках он сжимал толстенную дубину.
– Стоять! – рявкнул детина и артисты, похолодев, признали голос хозяина дома, в котором проживал Вонлярлярский. – Думал обманешь?! Я всё наскрозь вижу, гидра!
– Нет, нет! – дрожащим голосом воскликнул Усатый. – Мы не те, за кого вы нас берете! Совершенно не те!
Крашеный при этом просто кивал, не в силах вымолвить ни слова.
Артистам бы припустить во всю прыть бегом по улице – вряд ли грузный и качающийся из стороны в сторону хозяин дома Вонлярлярского сумел бы их догнать, однако страх отчего-то сбил обоих друзей вбок, к старому забору, где уж совсем не было никакой возможности для манёвра.
– От меня не уйдешь! – надвигаясь и поглядывая маленькими свиными глазенками на Ободняковых, рычал детина. – Спутались, значит, с этим нищенкой! Вот и вернете мне всё до копейки! – он занес над головою свою сучковатую дубину.
Ободняковы, мысленно попрощавшись со всем дорогим, что у них было в жизни, вжимались в старый забор и озирались в поисках помощи. И вот она пришла – откуда-то раздался пронзительный свисток городового и из-за угла появились два человека в полицейских мундирах.
– А ну оставь! – кричал один, прихрамывая на ногу. – А ну не балуй!
Однако, ни много ли невообразимых событий для одной главы? Предохраняя тонкие чувства наших читателей, возьмем на себя смелость заявить: здесь нам уместней вобрать в легкие свежего воздуха и вернуться к артистам чуть позже.
VIII
Меж тем, приезд наших друзей, не замеченный вначале, всего за одни сутки вызвал небывалое доселе оживление среди жителей городка. Нужно сразу сказать, что в Чумщске происшествий, которые могли бы хоть сколько-то расшевелить рутинные размышления и дела горожан, не то чтобы не происходило вовсе, но случались они крайне редко. Последним таким событием была фальшивая смерть одного из лавочников, который хотел было укрыться таким образом от сатисфакции одного уважаемого в городе человека. Да только тот сумел опознать обман, увидав ехидную улыбочку на лице лавочника, лежавшего в гробу. Уважаемый человек, возмущенный мошенничеством, не постыдясь похоронной процессии, схватил шарлатана за волосы и начал тянуть из гроба. Лавочник сначала терпел, потому что на дуэли биться не желал, но все-таки не выдержал и обиженно пропищал: «Прекратите безобразничать». Носильщики со страху обронили гроб, и чуть было взаправду не зашибли лавочника, но обошлось. Конечно, скандал вышел небывалый. Об этом писали все местные газеты, и новость не сходила с уст горожан, кажется, с неделю. Однако бессовестный лавочник вскоре выветрился из мыслей чумщинцев, сменившись обыденными помыслами о хлебе насущном, цене на керосин, неверных женах и другими нужными в хозяйстве предметами.
Началось все с того, что уже небезызвестный нам Филимон, неизвестно отчего затаивший на артистов обиду и снюхавшийся с извозчиком Ободняковых – Трифоном, рассказал в кабаке о неприятных господах, поселившихся в гостинице и обидевших его личность на предмет имени. Так же Филимон не без участия Трифона, распространил новость о том, что артисты эти никакие не артисты, а самые что ни на есть громилы и плуты, приехавшие в город для тёмного дела. Извозчик, неизвестно отчего, слухи эти подтвердил, да еще и прибавил от себя: «Оне насильно меня держут. Ножичком грозились. Вот и вожу их по делам лихим. Нет мочи, перед Богом грешно, а делать нечего, боюсь я погибели». За это мягкосердные чумщские мужики подливали ему бесплатно в кружку и утешали так: «Ты, братец, не менжуйся, тебя не выдадим, и бар твоих отучим людёв обижать». Извозчик стыдился за свой обман – потому очень быстро нарезался и уснул прямо в кабаке под лавкою.
В это же время жена секретаря Никифора, которой он из неосторожности и в обход наставления начальства рассказал о необычной телеграмме, разнесла весть всем своим подругам и даже презираемой ею за склонность к сплетням свояченице. Невесть откуда стало известно, что Ободняковы, теперь называемые в народе никак иначе как «взбрыкнувшие богатеи», приехали в город с целью бурения скважин минеральных источников и обустройства санатория. Ученые и не очень мужи города принялись прикидывать какими это начинание грозило пользами Чумщску и лично им. Выходило, что польза намечалась немаленькая. Приток паломников, которым нужны будут съемные углы и пропитание, постройка новых объектов, рабочие места в самом санатории и на скважинах, облагороженный город. Ну, и, конечно минеральная вода, жителям, по всей видимости, полагалась бесплатно.
Другие говорили, что «взбрыкнувшие» артисты будут строить дирижабль, чтобы наблюдать за небесными телами. Поговаривали что, в Чумщске уникального качества небо, какого нигде нет, и можно через него разглядеть такие планеты, которых даже и в учебниках еще не отмечено. Жители вскидывали глаза вверх и действительно находили качество неба отменным, в душе посмеиваясь над второсортным небом жителей Ючицы. Услыхав, что вскорости будут нанимать рабочих для постройки летательной махины, инженер Бродовский пьющий до этого сорок дней запоем, вышел из него, побрился и купил новый инструмент в долг, в счет будущего заработка.
Люди в Чумщске словно сдурели. Видимо от скуки, одолевавшей их вот уже несколько лет, сделались они очень активны и разговорчивы. Фантазия уездных горожан работала так, что ей бы позавидовал любой писатель или какой другой сумасшедший. Какие только качества не приписывали Ободняковым, какие только прожекты не выдумывали за них. Даже старушки, торговавшие яблоками и редко пускавшиеся в полемику, вдруг объявили, что артисты привезли с собою говорящего не-то змия, не-то ящерку, и что умеет этот зверь петь матерные песни.
Местный юродивый тыкал пальцем в лица прохожим и сквозь смех кричал: «Настало время чудесам, окаянныя!»
Ближе к полудню дошли вести, что артисты устроили оргию в степаненковских банях. И чуть было не подожгли ее. Атмосфера в городе стала такой, что казалось, поднеси спичку – и все взлетит на воздух.
Теперь афиши, которые уже с неделю висели в городе, и не привлекали особого внимания, стали на вес золота. Их срывали и вешали в квартирах как картины или иконы. Все с уважением разглядывали фотографическую карточку Ободняковых и находили новые смыслы в замысловатой гимнастической композиции, которую изображали артисты. Предприимчивый лавочник, тот самый, что хотел увильнуть от дуэли, сделал копии изображений и теперь торговал ими как любовными, поздравительными и даже соболезнующими о потере родственника открытками.
Тем временем фон Дерксен судорожно подсчитывал прибыли. Все билеты были распроданы еще до окончания рабочего дня, весь город желал взглянуть на чудаковатых господ: убийц, миллионщиков, укротителей гадов, астрономов, артистов и построителей небесных машин. Тогда Генрих приказал своему секретарю Гавриилу напечатать еще триста контрамарок с припискою «стоячие места», однако и эти билеты были раскуплены за полчаса. Тогда изворотливый фон Дерксен стал выписывать совершенно уж ни на что не похожие контрамарки, на которых вовсе не было никаких приписок и даже контрольного номера. На возмущения покупателей фон Дерксен отвечал: «Там на месте будем посмотреть». Покупали за милую душу и перепродавали втридорога. В любое другое время фон Дерксен не допустил бы утечки такого рода доходов мимо своего кармана, но сейчас было не до того. В конце концов, Генрих и сам потерял счет проданным билетам и лишь бросал мятые купюры в огромную коробку под ногами, смахивая со лба пот. Наконец, поняв, что, пожалуй, достаточно, господин смотритель училищ и изящных искусств закрыл кассы и крикнул подавать щи с потрошками.