До сотворения мира. Студёная вода и Чёрный медведь

Разговор был окончен, и бабы разошлись по своим делам. Только Звана ещё немного всхлипывала, но уже бодрилась, раз сама бабка Беляна сказала, то уж точно бояться нечего. Начала раздавать детям уже подостывшую кашу и хлеб. Олешка со всех ног побежал до ватаги, чтобы рассказать братцам о том, что в бабьей избе слушал, и о Волькиных проделках.

Далеко в лесу, в тайном капище, куда имели вход только самые старшие бабы на селе, сидела в дыму корня папоротника, что собирают по весне, ведунья Беляна, которая просила духов похлопотать перед богинею Мокошью за Волеслава и всех товарных людей, что ушли от села своего. В той же позе сидели перед идолами Перуна, Рода, Велеса и Дажбога старые волхвы, почитаемые в роду. В селе было всё как обычно в день ухода товарников, их проводили, за них поплакали, и их ждали, всё шло своим чередом. Только одна маленькая девочка, которая жила в этом селе и спала в бабьей избе рядом с остальными девочками, несколько дней ходила, опустив головку с непослушными золотистыми кудряшками. Но всё же юный возраст, веселый нрав и подружки сделали своё дело, и она, оставив грусть-тоску, которая почему-то поселились в её маленьком сердечке, начала заниматься тем, чем она обычно занималась, а именно носиться с визгом по селу с подружками, есть, спать и слушать старые сказки в такой тёплой и уютной бабьей избе.

Вопреки страхам Вольки, ладейная братия приняла его очень дружелюбно и без подковырок. Разумеется, за борт его в любом случае никтобы не кинул, а тут, видя, что старшина говорит с малым ровно, без упрёков, вообще посчитали, что так и задумано было с начала самого. Так что, по большому счёту, появлению на борту малого никто особого значения и не придал. Ну появился и появился. Тут половина команды так появилась, сбежали по-тихому с села, чтобы бабы не выли, и теперь на ладье ходят. У ладейных это обычное дело. Тех, кого дальние страны зовут, ничто остановить не может. Кроме баб, понятное дело, которые, как только что узнают о мужних затеях, ну всё по-своему всегда переиначат. И как это только у них выходит? Поэтому, что задумал, бабам последнее дело говорить, уж лучше по-тихому.

Глава шестая. О разнице в произношении слова, что меняет смысл того, о чём говорят

Волька сидел на корме напротив дядьки Загора, который пребывал в задумчивом настроении, гадая, как бы ему лучше поступить с парнягой, что оказался у него в команде. Нет, пришёл бы он сам, по своей воле, вопросов бы не было, уже б учился вёсла в руках держать. А тут такое дело, нежданный попутчик. Понятно, о том, чтобы развернуть ладью и доставить непутёвого обратно в село, и речи быть не могло. Ещё братцам он бы сумел как-нибудь объяснить разворот в сторону села, сославшись на дурной знак, коим, вне всякого сомнения, было нежданное появление Вольки, ну так, чисто теоретически. Но вот родне на селе это бы страсть как не по сердцу пришлось. Бить бы, конечно, не стали, но скандал точно был бы. Виданное ли дело, чтобы ладья, ещё поход не начав, вернулась? Это уж точно дурной знак. И вот кому-кому, а Вольке тут было бы несдобровать. Батька его, Ясноч, первым делом вдоль спины отходил бы, несмотря на возраст, чтобы род не позорил. Да и Загору досталось бы, он кто есть, старшина, ладейный или дитё малое, неразумное. Другой раз в старшины избирать бы не стали, а кроме него и Цапеля ладью так ловко никто водить не сможет, да и в товарном деле он поперёд всех братцев будет. От таких делов селу точно прибытков не будет. А Волька, вот он, тут, перед тобой сидит, кашу уплетает, ох, забот прибавил. Ну да ладно, не такие заботы решали, жизнь ведь без забот скучная. Это вам любой ладейный скажет.

Да ладно, то не беда ещё, Волька с дуру с ладьи бежать не решился, уже хорошо. На ладье-то спокойнее будет. А там до Торжка дойдём уж скоро, на месте разберёмся, что да как с парнягой этим делать. А сейчас нужно подумать, как приодеть парня, а то смотреть страшно на дитё, да к делу какому его снарядить. Сам же на ладью залез, по доброй воле, силком никто не тянул. Вот пусть и подсобляет по делам, и поучится пока тут, мало ли, может, что ему и в лесах сгодится. А там, гляди, и ладейный с него добрый выйдет. Ведь в этом деле как, раз на ладье прошёл, потом привычка на всю жизнь осталась с товарами ходить да страны дальние глядеть. Хотя с Волькой всё было куда сложнее, он охотский, ни дать ни взять, лес его стихия. Не водный у него дух, Загор видел это, не горят у парня глаза, не спрашивает, что да как, всё на деревья смотрит. Ну да ладно, будет хоть что вспомнить. Когда другой раз на ладье ещё пойдёт, да и пойдёт ли вообще.

– Ну, малой, делать-то что теперь с тобой прикажешь? – задумчиво проговорил Загор, осматривая обрыв берега с одной стороны и отмель с другой. – Плавать-то хоть можешь?

Волька посмотрел на старшину ладейных с нескрываемым удивлением, дескать, бывают как будто на свете белом люди, которые плавать не умеют. Но спорить не стал, а просто утвердительно кивнул, правда, насторожился, взглянув на не очень далекий берег реки. И всё-таки спросил:

– А ты, дядько, что задумал-то?

– Да не боись, – улыбнулся старшина. – Порядок есть порядок. По воде, вишь, идём, тут в этой воде зараз оказаться можно. Так вот, я и знать должен, тебя с воды тянуть али тюк с добром, или сам сдюжишь.

– А-а-а! – выдохнул Волька. – Тогда ясно, тут понятное дело, я уж сам плыть буду, да и тюк тоже утянуть могу, коли в воду попадёт, что добро рыбам-то раздавать. В селе нужнее будет.

– Во, добре, так сам-то, паря, что меркуешь (думаешь), что делать-то будешь, тут вишь что, до села-то мы тебя если довезём, то как листья падать начнут только поспеем. Раньше никак.

– Да что, дядь Загор, мне бы до дома, я бы с вами пошёл, но вода эта мокрая кругом, тюки с товарами, ну как-то не по мне всё это…

– Енто-то я вижу. Как до дома думаешь?

– А что тут думать-то. Вы до ночлега дойдёте, утром попрощаемся, я поклонюсь за доброту, хлеба и крупы возьму и бегом до дома, дня за три, пожалуй, добегу. Ну четыре там, что тут бежать-то.

– Не, брат, не дело это, одному вдоль реки. Да мало ли что, места незнакомые, медведей полно, да ещё другого зверья, что подрать может. Не, брат, один не пойдёшь.

– Так как быть-то тогда?

– До торжка дойдём, после совета старшин ещё стоять будем, там, глядишь, с кем из обозников и сговорюсь тебя до села чтобы довели. От Торжка, понятное дело, дорога подольше будет, чем по реке, но через несколько дней на селе гусей гонять будешь ужо. И мне спокойно будет. Понятно тебе?

– Понятно, что непонятного-то.

– Ну а коли понятно, пока ладейным малым будешь. А я для тебя больше не дядька Загор, а Загор, али старшой. На ладью своими же ногами зашёл, сам виноват, что с нами отправился. Вот и будешь жить по ладейным законам, пока с нами идёшь. Нет тут у тебя ни дядек, ни дедов, ясно это?

– Да ясно. Спасибо тебе, старшой, не зря в народе завсегда говорят, что товарники не только храбрые люди, но ещё и щедрые, и сердобольные.

– То, может, и да, людям-то виднее, – улыбнулся Загор на слова Вольки, так как говорил совершенно искренне, без намёка на лесть.

– Но вот тока, – продолжил Загор, немного замявшись, – меж собой мы товарниками не зовёмся.

– А как же тогда кличете-то меж собой, ежели не товарниками. Ведь все же вас товарниками зовут. Товарники ушли, товарники пришли. Да и я в разговоре скока раз вас товарниками называл.

– Да, кто с товарами не ходит, зовут товарниками, есть такое дело.

– Ты на меня-то хоть не осерчал, что я товарником тебя звал? – расстроился Волька.

– Да ну нет, не осерчал, конечно, ты же с нами не ходил, откуда ж тебе наши традиции знать. Это мы только меж собой себя товарниками не называем.

– Понятно. А как же меж собой зовётесь?

– Товарищами мы зовёмся.

– О, велика разница, товарник чи товарищ? – Волька улыбнулся.

– Да, велика, Волеслав, раз не зовёмся. И ещё, с этого мига ты не Волька, ты Волеслав, ладейный вой, наш товарищ, а у нас детские имена не в чести. Ясно, Волеслав?

– Да ясно, ясно. А в чём же разница, мне страсть как знать интересно. А то я ребятам как буду говорить, что товарником неправильно того, кто в дальние страны с товаром ходит, звать. Нужно товарищем. А они меня начнут выпытывать, почему, а я и не знаю, чаво им сказать. Надо ж за добрых людей правильно говорить, дабы не обидеть. Волеслав нахмурил брови и поднял назидательно палец вверх.

– Ну, коль так, ща расскажу. Тока сядь поровнее, а то ёрзаешь как егоза. – Загор тоже сел поровнее и, придав себе значимый вид, продолжил. – Понимаешь, Воль, товарник – это тот, кто товары носит из села в село менять. Где в селе много товара, там взял, где мало товара, туда принес. Тут на мене товаров разница и выходит, то есть прибыток. За тот прибыток товарники и живут. Сам живёт, родню свою содержит.

– Ой, дя… старшой, та что с той разницы-то для рода, слёзы одни, а не прибыток. На всех толком и не поделишь, а коли поделишь, то и не видать того прибытка.

– На всех-то да, верно говоришь, не поделить. Да вот не живут товарники для села, для рода, так вот брат.

– Как так, не живут? – Волеслав непонимающе нахмурил брови. – Род же испокон веков тёмных общим живёт. Мужи охотничают, сёла от ворога обороняют, избы, бани да сараи ставят. Бабы деток рожают и следят за ними, с хозяйством управляются, всё считают, что нужно и когда что делать надо, еду всем дают. Дети старших слушают и учатся, как жить-поживать. Волхвы да ведуньи за родичей с богами говорят, хворых лечат и в делах помогают. Так всегда было и всегда будет, на том же род стоит. Ведь всё вокруг нас в общине живёт, и мурашки малые, и птицы, и волки лесные даже. Все друг дружке всегда помогают, каждый за своего стоит. Нас так старики ж учили, верно ведь?

– Верно, малой, всё верно, волхвы мудры и род хранят, и традиции чтут.

– Ну и хвала Роду-заступнику, а то я уж забеспокоился за товарников тех. Как это без общины жить-то можно?

– Это да, но ведь и в лесу же есть звери, что по одному век коротают. Медведя, к примеру, твои любимые.

При упоминании о медведе Волеслав поморщился. Всё еще свежи были его детские страхи. Ясно помнилось, как он, мальцом будучи, оберегался от Чёрного медведя, что, по большому счёту, и привело его на эту ладью.

– Так вот, малой, товарники, как те медведи, вроде с родом живут, но какбы отдельно. Отдельно товарник себе избу ставит, там у него всё заведено, как ему удобно, общего у них нет, только евонное добро, всё, что на мену, то на мену, то, что для хозяйства, то для хозяйства. Так они, товарники, и живут.

– Не пойму я, как так жить можно…

– Ну смотри, живёт человек на селе, на общее ничего не несёт, но и с общего ничего, кады нужно, не берёт, всё к себе в избу тащит. В избе в той у него своя баба живет, и свои детки бегают. Ежеличего ему нужно, просит у села, а коли от него нужда есть, то у него просить нужно, он даёт, если есть.

– А коли вороги или друга беда какая на село придёт?

– Ну, ежели беда али вороги, тогда понятное дело. Тут он сам снарягу собирает и в строй к селянам идёт, а баба евоннаяс детками в бабью избу иль в лес с остальными хорониться. А нужда пройдёт, то они обратно в свою избу возвертаются, к свому хозяйству.

– А что, и хозяйство одинцом ведёт? Да как же так, тут же рук на всё не хватит-то одному.

– Но то его выбор, сам так жить захотел, зато товара у него богато.

– Да на кой он, тот товар, нужен, ежели целый день в труде тяжком. Тут уж ничему рад не будешь.

– Так товарники, почитай, всё время по рядкам, торжкам, да сёлам ходят с товарами. Их и дома, почитай, не бывает, только когда прибытки привозят. Всё на бабах ихних.

– На бабах… А ежели нужда, пока он за товаром ушёл, придёт?

– Сказал же тебе понятным языком, за избой баба у него следит, она у сельчан просит, те дают.

– Да где жон такую бабу-то себе найдет, чтоб одна жила, одна за всех всю работу делала, да ещё одна всё, хоть и маленькое, но всё же хозяйство, вела?

– Да уж тут вопрос не простой, для баб лясы точить первое дело. Но товарник, он на то и товарник, он же по разным землям ходит. Может, бабу себе от Чухонцев или Мокшани взять, ну или, скажем, с Мурому привести. Те по-нашенски с трудом балакают, да и не знают обычаев сельских. Баба сидит в избе и молчит, и за хозяйством ходит, пока тот товарами мены делает.

– Ну чудны дела на свете белом. Это ж надо так жить, как изгой, защити Чур, да по доброй воле. Это ж так умом пойти можно. Видимоли, одному жильё вести, тока на себя в надёже быть, каждый вечер с одной и той же бабой сидеть, говорить. Да то не жизнь вообще, а мученье одно, уж лучше к Кикиморам на мёды, чем так. – Волеслав аж подпрыгнул от переполнявших его чувств. – И что, они так, а детки? А как же детки товарничьи, они что ж, без ватаги? Чему их бабы-то сами выучат, кашу жрать, да на соломе спать?

– Да ну нет, детишки у товарников с остальными детками в ватагах бегают, и учат их на селе или торжках (торжок, в отличие от рядка, постоянное поселение, где проходят мены товаров), но спать те в свою избу бегут, а не в общую.

– Ну хоть так, хвала Роду. Всё одно, что может быть лучше, чем бабьи сказки для детворы, а тут одна баба только рассказывает, нет, не видят радости детки товарников.

– Зато в избе их богато, разные штуки дивные, которых ни у кого нет, богов они, конечно, почитают, ну, в основном, Переплуту (спутник Мокоши) идолов ставят, от него в товарных делах удачи ждут.

– Не, Загор, не позавидуешь жизни товарников, точно не позавидуешь, хоть в избе всегда богато.

– Так вот и я, Волеслав, по то толкую, понимаешь, почему не рады мы, когда нас товарниками кличут, мы же не себя ради, мы же ради родичей головой рискуем, нехорошее это прозвище, обидное.

– Ну теперь ясно, другое непонятно, чем же товарник от товарища отличается. Вроде, то на то и выходит.

Волька заёрзал на своем месте, отмахиваясь от проснувшейся мошкары, и хитро улыбнулся. Но его хитрая улыбка не возымела никакого действия на Загора, который, видимо, уже не раз пояснял несведущим важное отличие товарника от товарища. И Загор тоном командира, обучающего новобранца ратному делу, начал повествование, прохаживаясь взад-вперёд по корме, под утвердительные кивки сидевшего рядом с кормовым очагом Цапеля.

– Товарищ, – начал своё обращение к малому старшина, – это не какое-то глупое прозвище, которое люди тебе дают. Это то, как ты сам себя зовёшь и как своих другов близких величаешь. Товарищ – это тот, с кем ты в путь далёкий ради родичей товары везёшь, с кем вместе головой рискуешь и с кем последнюю краюху хлеба преломляешь. Товарищ – тот, кто с тобой до конца будет, и тот, ради кого ты свою жизнь не пожалеешь. Так как вы одно дело делаете, он погибать будет, и ты сгинешь. Ты и товарищ – это одно целое, пока вы пути, и после этого. Связи эти такие сильные, что иной раз товарищ, чтобы товарища выручить из беды, моря переплывает, один против армии за товарища выходит. Вот Цапель может это подтвердить. Цапель уверенно кивнул головой. А говоришь, чем отличаются. Товарищ горой за товарища, товарищ ради общины живёт, а товарник сам по себе, как сурок, всё к себе в норку тащит. Вот у князя дружина почему дружиной зовётся, да потому, что они дружно одно дело делают. Покуда дело есть, дружны, а как нет делов, то тут уж каждый кто во что горазд. Товарищи, они, есть дело, нету делов, всё одно, всегда друг за дружку держатся, все как один.

Тут Волеслав, неуверенно принявший горделивую позу на раскачивающейся на волнах ладье, заявил:

– А что, у нас в ватаге тоже все всегда друг за дружку!

– То верно, но это пока вы с общинным товаром не ходили, пока щи да кашу в бабьей избе едите и покуда спиной к спине с копьями наперевес против ворогов али лиходеев не стояли. Хотя вы парни что нужно, товарищи вы и есть товарищи в своей ватаге, только не знаете ещё про то. А так товарищи.

Волеслав гордо надул щёки и выпятил грудь вперёд, представляя, как он будет пересказывать своим братцам из ватаги слова Загора, и как после того рассказа они будут величать себя товарищами. Но потом немного сник и спросил:

– А что, Загор, ты вот это про ворогов и лиходеев-то как есть говорил, аль испужать меня задумал? Так я что, не из пужливых я.

– А что, малой, думаешь, мы так, для форса с собой по два копья и щиты, и прочую оснастку войскую тягаем, на тех местах, где она есть, ещё сколько тюков со шкурами и кадей с мёдом встало бы. Есть и вороги, и лихие люди, куды ж без них. Тут пужаться не нужно, тут нужно готовым быть и в оба смотреть. И тогда всё добре будет. Тут тебе не изба бабья, сказки слушать, иди-ка, вон, одеяла поразбери, что пораскидал давеча. А то скоро на малом рядке будем спать, пора собираться, а одеяла в куче лежат.

– Да моргнуть не успеешь, дядь, разберу…

– Скока говорить можно, дядек в селе оставил, старшой я тебе и всем остальным!

– То привычка, отучусь быстро. – Волеслав вскочил с места и собирался уже бежать на нос, к одеялам.

– Погодь, на-ка вот, в порядок себя приведи, а то смотреть на тебя без слёз не могу.

Загор протянул Волеславу небольшой заплечный баул, сделанный из крепкой кожи, в котором лежали чёботы на прямой мягкой подошве из нескольких слоев грубой кожи, такие, какие носили все ладейники, потому что по мокрым доскам ладьи в лаптях бегать ну никак невозможно было, скользили они. Еще там былонастоящее сокровище, по представлению Волеслава о ценностях мира сего. Там, аккуратно свёрнутый, лежал добротный кояр (род кожаного доспеха, который можно было подбивать ватой), который был почти впору Волеславу. На кояре в нескольких местах были прилажены широкие кожаные гайтаны (шнурки), которыми можно было и рогатину, или, как вои называют, копьё, подвязать, а, может, ещё на что употребить. Гайтаны были добротные и длинные. Ещё Волеславу выдали шерстяное одеяло и дали взрослый родовой платок из грубой, но прочной поскони (толстая льняная ткань), на котором, как и на его подростковом платке, были вышиты охранные руны рода. Быстро переодевшись, Волеслав стал походить на остальных своих товарищей, чем был очень горд. Соблюдая чувство собственного достоинства, преодолевая жгучее желание запрыгать от радости, он продефилировал выполнять указание старшого: одеяла разбирать.

– Спать на носу сегодня будешь, – крикнул ему вслед Загор, который опять взялся за кормовое весло.

Глава седьмая. О бытии ладейном

Уже было практически темно, они подходили к условленному месту встречи Чёрной реки и реки Окольной, где располагался малый рядок, куда по весне сходились Кривичи, Древляне, Вятичи и Муромы с окрестных мест. Успели они как раз вовремя, до темноты, и ладью засветло по месту поставили. И не последними прибыли. Прибыть последним у ладейных считалось чем-то сродни дурному тону. Короче, всё верно Загор рассчитал, но вот того, кто бы Вольку до родного села взял, не нашёл. Рядок стоял наполовину пустым, не время ещё было для мены, рановато. Товарники только караваны собирали, чтобы к Муромам за скурой (шкурами) идти. По сёлам с этого рядка никто из товарников не собирался, менять нечего. Вот через пару недель будет дело, но их ладья в то время уже на Вольной реке будет, а Волеслава тут оставлять даже на неделю вообще не вариант. Ну да не беда, скоро дойдём до малого торжка, что на окольной реке стоит. Там, покуда ладьи ждать будем с тех сёл, что не на Чёрной реке расположены, найдём Волеславу попутчиков, а тут ну вообще никого пока нет, только ладейные одни. Ничего, поживёт несколько дней с товарищами, не убудет от малого.

До малого торжка ходу было дня три, если подналечь, то и за два дойти можно, но торопиться команде Загора было некуда. Погода стояла отменная, днём ярко светило солнышко, дул тёплый ветерок. Правда, дул он против хода ладьи, так что парус толком не наладишь. Но зато при встречном тёплом ветре в лицо грести куда веселее, и братцы, чей черёд был сидеть на вёслах, лихо загребали ими чистую весеннюю воду и пели песни, одна другой краше. Волька довольно легко смирился с тем, что не ушёл сразу. Нужно признаться, ему в глубине души было даже интересно немного пройти на ладье с товарищами. Он принял судьбу, как подобает взрослому мужу его рода, то есть, рассудив, что могло быть и хуже, а так, хвала богам, что произошло, то и ладно, он теперь деловито бегал по ладье, помогал готовить еду, мыл плошки и глиняные чаны, где готовили еду, поддерживал, подвязывал, путался под ногами у старшины, короче говоря, делал ровно всё то, что делал бы любой парняга, окажись он малым на товарной ладье. Загор, видя его усердие, выдал ему даже вторую рубаху, так как подозревал, что, бегая по ладье, малой вспотеет под кояром. Снимать войскуюснарягу (одежда) во время похода даже в своих водах было строго-настрого возбранено. Много добрых воев жизнью поплатились за подобную беспечность.

Волеслав, который обустроил себе на носу уютный лежак, уже аккуратно сложил там всё своё имущество: лапоточки, охотничью жилетку, вторую рубаху и платок он сложил в заплечную суму и положил в самый нос, под голову, чтобы не мешали никому. На них положил тяжёлый ладейный лук в собранном положении (луки тоже разбирали при больших стоянках) и колчан добрых длинных стрел. Рогатину он положил вдоль борта, а тяжёлый круглый щит повесил на бадью с водой. Получилось очень даже мужественное логово храброго ладейного воя. Эх, жаль, никто из братцев с ватаги не видит. Довершали бравый вид лежанки вырезанные из дерева плошка, ложка и чашка, которые стояли около его баула с прежней одёжей, о которой он вообще не сожалел.

Волеслав был крайне доволен обновками. Сапоги, которые он поменял на лапти, к коим привык с детства, казались ему и прям чудом из чудес. Они совсем не скользили по мокрым доскам палубы, ноги, обутые в них, как будто обретали дополнительные силы. В них было очень удобно и ходить, и бегать, а главное, нога себя чувствовала защищённой и более устойчивой. Хотя, нужно отдать должное лаптям, в лесу в них тоже очень удобно ходить. Новая рубаха была с высоким воротом и куда плотнее чем старая. На рукавах и воротнике были деревянные застёжки и петельки. А канты этой рубахи были расшиты родовыми рунами, которые были вышиты любящими, заботливыми руками девок и баб рода. Очень стильная вещь. Но, несомненно, главной любимицей нового гардероба молодого воя была куртка, кояр. Волеслав не сразу и понял всю нужность и практичность кояра, он, разумеется, не был рассчитан на массу тяжёлых ударов, как, например, бархатец (доспех, в котором одна пластина нашивается на другую, делался из меди), что любили носить дружинники, ну и, конечно, не княжий куяк (доспех из небольших медных чешуек, покрывающих тело ниже пояса, плечи и руки) поверх которого на князе красуется алого цвета корзно, (плащ, символ князя, вручался князю советом старшин племён на вече, когда его призывали; когда князь уходил с должности, корзно сдавал совету старшин племён, который передавалкорзно преемнику). Но, тем не менее, доспех, который сейчас был на Волеславе, идеально подходил для боя на ладье, и потому товарищи все как один были одеты в подобного рода доспехи. Кояры отлично держали колющие и режущие удары, были легки, и в них было гораздо удобнее маневрировать в узком пространстве ладьи, а, главное, коли с ладьи упадёшь, на дно тянуть не будет. А ещё в кояре было полно потайных мест, куда можно было спрятать нужные в деле предметы. Летом в нём было не жарко, а зимой не холодно. В нём можно было лазать по деревьям и кувыркаться, не боясь потерять запрятанные вещи. И ещё он всем девкам нравился. Короче говоря, приодевшись, паренёк из сельской ватаги Волька в один миг сделался ладейным Волеславом, хоть и малым по должности, но равным средь товарищей, и начал вести себя соответственно. Вот что простая одёжка с человеком делает. На то у Загора, что таких юнцов на ладье уж не мало повидал, расчёт и был.

Глава восьмая. О товарищах и их нравах.

Как уже говорилось, до малого торжка было ходу на три дня. А это значит, две ночёвки на воде. Средь тех ладей, что собрались на рядке, пока старших не выбирали, что там, на три дня-то братчину (выборы местного значения, праздник, народный сход на селе) собирать, время тратить. Так дойдем, ходу-то две песни спеть. И ладей не дюже. А поэтому шли покуда каждый сам по себе, хотя кучно. Но почему-то старшины других ладей что-да-как у Загора спрашивали. А Загор, которому, по наблюдению Волеслава, конечно, уже не впервой это дело было, чётко отдавал знаки, что делать, длинной жердиной, на которой с одной стороны был привязан красный лоскут, а с другой белый, что называлось путиреч (прибор для подачи команд при движении на воде, изобретён, как только по воде стало ходить по несколько судов одновременно, так как кричать было неудобно и малоэффективно, особенно в чужих землях; сейчас вышел из употребления в связи с тем, что изобретено радио). Шли только в светлое время, ночью, в принципе, тоже можно было идти, но старшины предпочитали не рисковать, луды (опасные отмели) они-то знали, а вот на топляк по-тёмному можно было запросто налететь. Как темнело, ладьи становились на постой, благо места на реке, где спокон на ночь стать можно товарищам, особенно из тех, кто давно ходит, были известны как свои пять пальцев. Конечно, это касалось тех, у кого были эти пять пальцев на руке, а для менее везучих как своя ладонь, без ладоней в ладейные не брали, потому что весло держать нечем.

День для Волеслава, который бегал по ладье весь в трудах и заботах, прошёл незаметно. И, прибыв на место стоянки, где уже стояло три ладьи с других сёл, мало́й, порядком подуставший за день, хотел спать. Вои, оставив стражу на ладье, во главе со старшим пошли к разведённому костру здравствовать товарищей. Загор и остальные старши́ны обнялись согласно обычаю. А вои, обрадовавшись, увидев знакомые лица, начали ручкаться (особое рукопожатие, когда пожимали не ладонь, а локоть друг друга, ударяясь при этом внутренней частью предплечий; символизировало добрые намерения), обниматься с теми, с кем ходили в походы раньше, и знакомиться с теми, кого видели впервые. После чего, разделившись на группы по интересам, расселись у костров и стали делиться последними новостями, делами сердечными, и хвастать, какие детки у них растут. Волеславу поначалу было не по себе, что к нему все ранее не знакомые ему люди относились не как подростку, а как ко взрослому мужу: ручкались с ним и обнимались, как принято у мужей, всю руку отбили. Говорили, хоть и видели возраст, как взрослые мужи говорят, а шутки шутили такие, что непривычный Волеслав даже краснел. У них в малой мужской избе, где жили подростки, так не принято было, нет, шутковали, конечно, всяко бывало, но чтобы про баб говорить, то неловко было. Поначалу Волеслав очень робел, но потом, хлебнув медку, осмелел, и ему даже очень понравилось быть ровней взрослым мужам. Через некоторое время он вместе со всеми «ржал» над тем, как Полянские бабы подолами мышей с полей гоняют, а потом удивляются, почему кроты ещё из нор вылезают. Но, несмотря на веселье, которое Волеслав испытывал, он на всякий случай решил поспрошать Загора, мало ли чего сделает не то, а потом стыдно будет. И, улучив момент, спросил у него:

– Старшой, а что меня так все привечают-то?

– Ох, Волеслав, неужель не понял ещё, раз ты товарищем себя назвал, другие тебя всегда будут ровней считать. У нас как? Мы клятв не даём, раз сказал, что товарищ, значит, свой, тут у людей главное – слово, слову верят. Но раз нарушишь слово своё, никто больше руки не подаст. Запомни, Волеслав, мужа мужем умение слово держать делает. Хоть кто ты будешь, вой ладейный или дружинник, волхв или товарник. А судят мужа не по словам, а по делам его.

– Так я ж то и так знаю, мне за то батя не раз говаривал.

– Добрый совет, Волеслав, не дурно и несколько раз услышать, тебе, непоседе, не повредит. Мёду не пей больше, глаза в разные стороны смотрят.

– А что, ежели я что не то скажу?

– Поправят в первый раз, не поймешь, строго поправят, тогда точно поймешь.

– А что ну никак, ну вообще никак делать не можно, прям совсем?

– Сам разберёшься, не ребенок… И того, в драку не лезь, у нас не принято кулаками дело решать.

– Понятно. Загор, а вот стража на ладье всю прям ночку спать не будет?

– Не будет.

– Так что ж, мы в своей земле опасаться кого будем? Тут вон ладей сколько, наро́ду, кто на нас кинуться-то может?

– Да спасу с тебя нет! – вопросы Волеслава уже порядком замучили Загора, которого жестами звали подойти к костру, где собрались ладейные старшины. – Ящерглавы (викинги), слыхал за них? Спать будешь, подкрадутся ночью по-тихому и всех спящими перебьют. Нужно, чтобы тревогу кто-то поднял, тогда верно отобъёмся.

– О как! Не, не слыхал, а что за Ящерглавы такие? Не знавал таких зверей отродясь.

– Да то не звери! Иди вон к Цапелю на корму, его поспрошай, он с товарами ходил, когда я ещё под столом ползал. Он всех повидал, и Ящерглавов, и баб-воев, что полянам сёла жгут, и Китеж-Град с мохнозверями ручными, и ещёне меряно всяких чудес. На ладью иди! И мёда с Цапелем не пей, а то утром в реку брошу! – засмеялся Загор.

– Пойду я, старшой.

Зевнул Волеслав и пошёл на ладью, по дороге удивляясь, почему это его ноги не слушают, цепляют одна за другую. Верно, от того, что весь день по ладье бегал, решил Волеслав. Добравшись до ладьи, он зашёл в свой закуток и, взяв одеяло, подошёл к Цапелю, который сидел на своём завсегдатайском месте, опёршись на любимую рогатину. Но только сейчас он не дремал, а задумчиво всматривался в ночною реку.

– Не спишь Цапель, на стороже, чтоль?

– Не, Воль, не на стороже, я реку слушаю. Река, ведь она такая, может много чего сказать, когда её слушать.

– Ну прям как лес. Батька тоже так про лес говорит, слышать нужно.

Волеславу страсть как хотелось поспрошать у Цапеля про Ящерглавов и позадавать всякие интересующие его вопросы. Но он, заметив, что старик сидит с задумчивым видом, должно быть, о чём-то важном для себя размышляет, стеснялся у него что-то спрашивать. Он сел рядом и уставился в тёмную текущую воду, пытаясь научиться слушать реку. Реку слушать было не так интересно, как слушать лес. Все звуки реки сводились к одному лишь тягучему и мощному звуку течения. Всё, что плескалось, летало и жужжало вокруг реки, делало это в такт звуку течения, даже свободный ветер вторил ему. Это очень отличалось от леса, где каждый звук жил своей жизнью, не подчинённой некой одной могучей силе. Но через некоторое время Волеслав начал понимать то, что ему говорил Цапель. Мощное течение, которое перекрывало все остальные звуки, со своей монотонностью стало отходить на второй план, и сквозь него стали отчетливо различаться остальные звуки. Река была просто наполнена звуками, но звуки эти были вязкие и тягучие, не такие резкие, похожие на хлопки, как звуки леса. Нет, лес слушать было, безусловно, интереснее, но и в реке, нужно отметить, есть что послушать. От этого занятия Волеслава отвлёк Цапель.