Игра по-крупному

Суд удалился на совещание, и Игорь со своей скамьи (обыкновенная желтая скамейка без спинки, никакой загородки или барьера) пристально посмотрел на Моховых. Славик почувствовал его взгляд и чуть отвернул лицо влево, к Фаине, словно собираясь сказать ей что-то. Фаина потянулась к нему, встретилась глазами с Игорем, тут же отвела их и стала беспокойно оглядывать левую стенку, крашенную мрачной зеленой краской. Славик что-то шепнул ей, едва шевельнув губами, и она чуть заметно кивнула, не отводя глаз от стенки.

"Именем Российской Советской Федеративной Социалистической…"

Выйдя из суда, Игорь позвонил Насте.

– Все в порядке. Как договаривались. Полтора…

– Слава богу, – выдохнула Настя. – Ты едешь?..

– Да. Только пройдусь немного пешком – проветрюсь…

И он пошел, не застегнув плаща и держа за спиной руки. И испытывал расслабленное облегчение, что все завершилось так, как обещал Яков Ефимович, – полтора года, а не три…

Потом начались новые волнения – куда пошлют, на какую стройку?

Инспектор по трудоустройству, вызвав Фирсова для разговора, сказала, что обещать ничего не может, но попробует подыскать ему место поближе. За ее спиной висела карта СССР, густо осыпанная красными флажками. Флажки, как догадался Фирсов, символизировали стройки, на которых уже трудились условники. Близ Ленинграда прилепилось три или четыре флажка.

– С вашей статьей могут оставить и в области, – сказала женщина, листая паспорт Фирсова. – Женаты, малолетний ребенок…

– А от кого это конкретно зависит?

– За направлениями езжу я… – Она стала приклеивать фотографии и заполнять личное дело Фирсова. – Посмотрим…

– Вы уж посмотрите, пожалуйста, – попросил Игорь. – Я в долгу не останусь.

Женщина взглянула на него изучающе, Фирсов улыбнулся, как мог, и она покачал головой: "Шустер…"

– Приходится, – пожал плечами Игорь. – Был простой советский человек, а теперь преступник…

– Ладно, преступник, – женщина сунула недописанное дело в стол, поднялась и одернула китель, – пошли катать пальчики, а то там на обед уйдут… – И повела его полутемными коридорами и лестницами на первый этаж. Выйдя из милиции, Фирсов брезгливо посмотрел на свои измазанные черной краской пальцы. Они болели – лейтенант, который и в самом деле катал их, прижимая к бланкам, явно переусердствовал. Фирсов стиснул кулаки и пошел домой. Инспектор сказала, что позвонит ему на следующей неделе…

Джексон объявился внезапно, сказал, что он все знает и понимает и помочь устроить Игоря на ближнюю "химию" нет проблем, надо только сводить в кабак одного человека из Большого дома.

– Тебе надо было сразу ко мне, а ты где-то ходишь! Сделаем в лучшем виде! Может, даже в Ленинграде останешься, у них есть в Лесном "спецуха" на базе РСУ Я же не зря в этой системе горбатился! Ты разве не знал?.. – Джексон стал рассказывать, как после института попал по распределению в лабораторию научной организации труда при колонии общего режима и провел там три года, играя в "балду", крестики-нолики и отсыпаясь на стеллажах, заваленных бумагами. Настя смотрела ему в рот и наливала клюквенный морс на запивку. – Не боись, все сделаем. Будешь, как у Христа за пазухой. Сегодня же позвоню Мишутке, и он устроит… Слушай, пойдем завтра в баню! Там и поговорим. Настя, ты отпустишь своего мужа в баню?.. Настя сказала, что отпустит.

Кабаки, разъезды на такси и бани с коньяками обошлась Фирсову в триста рублей с копейками. Настя безропотно выдавала мужу деньги из занятых у родителей и интересовалась результатами переговоров.

– Тот, который в очках, – ну помнишь, я тебе рассказывал? – должен сегодня переговорить с одним мужиком из управления. – Фирсов жадно пил воду и лез под душ. – А тот уже скажет, куда и чего…

Джексон звонил с утра и звал пить пиво в "Жигули". Там уже маялись участники вчерашнего разговора. Настя хмурилась и просила не напиваться. "Твой Джексон как пиявка, – ворчала она на кухне. – Что он от тебя хочет?.. Назвал бы сразу сумму. Ведь время идет, в любой момент могут вызвать…"

Сумму назвал не Джексон, а серьезный дядечка в очках, с которым Фирсов встретился под вечер на Дворцовой площади. "Все ясно, – кивнул он, выслушав Игоря. – Мне говорили. Поможем. Спецкомендатура в двадцати минутах езды от Ленинграда… Устроит?"

– Да, – кивнул Игорь. – Вполне. Чем я, так сказать, буду обязан?..

– Пятьсот.

– Хорошо… – не сразу ответил Игорь. – И что мне надо делать?

– Во-первых, ждать. Во-вторых, держать язык за зубами. Все ясно? Я вас найду… – И он степенно пошел к дверям с надписью: "Отдел юстиции".

Триста рублей на Джексона и пятьсот солидному дядечке – восемьсот. Двести ушло в кассы юридических консультаций. Тысяча. Плюс две тысячи в суде. Итого, три тысячи. "Три тысячи двадцать восемь рублей", как записал Фирсов в свой блокнотик.

Так все и было.

…Фирсов достал из кладовки чертежную доску, протер ее, приладил к ней кульмановскую систему, лежавшую отдельно в цветастой наволочке, заточил карандаши и наколол лист ватмана…

За ночь он сделал восемь плакатов. Сто рублей.

– Господи, – сказала Настя, – и никакой рассады не надо!

– Это эпизод, – зевнул Игорь. – Мелкий оборотный капитал. На карманные расходы…

На следующей неделе Маринка прислала ему еще двух дипломников, и Фирсов, получив от них деньги, купил за семьдесят рублей рулон полиэтиленовой пленки и две пачки удобрений. Покупка состоялась в магазине "Товары для огородников", и Фирсов, выбравшись из очереди, тут же, на Марата, поймал такси.

– На Васильевский, – устроившись на заднем сиденье и положив рулон на колени, сказал Фирсов. – Но с заездом в "Елисей".

Машина рванулась, словно ее долго держали, накапливая в ней злость, и Фирсов ухватился за ручку над окном. Давно он не ездил в такси. Около года. Автобус, электричка, метро. Метро, электричка, автобус. Садишься в метро – новостройки. Проскочишь город под землей, выйдешь – опять новостройки.

– В магазин надолго? – таксист быстро взглянул в зеркальце на Игоря. – Я тороплюсь.

Парень подводил базу под чаевые, прием старый – "тороплюсь", "сменщику обещал", "в парк надо пораньше, собрание", "пообедать хотел", но Фирсов с законной увольнительной и сотней в кармане чувствовал себя уверенно.

– Все торопятся. – Он смотрел на скуластое, с узкими усиками лицо водителя; молодой, не терпится разбогатеть, отсюда и спешка, нервный блеск в глазах. Фирсов глянул на визитку парня, забранную оргстеклом. – Ты, Рустам Садыкович, заезжай по Малой Садовой – знаешь, где такая? – и остановись у двора магазина, я покажу. И пока я хожу, развернись, потому что на Невский выезда нет.

Парень буркнул что-то и повел машину медленнее. Фирсов стал смотреть в окно. Оттаивающая на солнце лепнина фасадов, сосульки, звонкая капель, школьники, выскочившие на переменке в булочную, помутневшие за зиму витрины магазинов, лотки с мороженым, – и не заподозришь, что на окраинах еще лежит снег в твердых глянцевых сугробах, а в электричках полно лыжников в ярких шапочках-петушках. Фирсов не любил таксистов как класс, как прослойку общества, и были к этому основания. Еще прежде, в вольной своей жизни, он сделал для себя вывод, что таксист – это не специальность, а жизненная философия. Счетчик, таксометр щелкал в этих ребятах и после работы: "бабки", "капуста", "телки", "на халяву", "втюхать", "опустить" – вот и весь репертуар таксиста, особенно молодого. Фирсов имел знакомцев в этой прослойке. Поверхностная эрудиция, нахватанная от пассажиров, и мысли только о сегодняшнем дне: как закалымить побольше. Хранилось в памяти Фирсова и совсем неприятное воспоминание, связанное с поездкой в таксомоторе, когда он, в меру подвыпивший, возвращался с дня рождения домой и задремал, пригревшись на заднем сиденье. Проснулся от того, что открылась правая дверца, и его рывком вытянули из машины. Свалилась шапка, его схватили за руки, полезли в карман пиджака, выхватили бумажник, он стал вырываться, и тут же получил два коротких удара – в поддых и челюсть. Очнулся на снегу, неподалеку от последней дуэли Пушкина, без часов, без бумажника, без шапки и мохерового шарфа. Тронул голову – шишки, ссадины, пальцы стали липкими от крови.

Значит, били еще и ногами, лежачего. В заднем кармане брюк сломанная расческа и гривенник. Умыл распухшее лицо снегом и пошел, кипя от злости, к закрывающемуся метро. Даже сигареты вытащили, сволочи! И потом еще долго вглядывался Фирсов в лица таксистов, пытаясь угадать обидчика или его напарника, но разве угадаешь, когда били тебя в темноте и не совсем трезвого. Никогда не угадаешь. Остается только подозревать – может быть, и этот… И осаживать под настроение, чтобы не зарывались.

Они остановились около просторной подворотни, и Фирсов, уложив на заднем сиденье рулон, вышел.

– Жди, Рустам Садыкович, я скоро.

Славка играл в кочегарке в шашки. На полу стояли открытые бутылки чешского пива. Кто-то спал в стоматологическом кресле между обшарпанной стеной и гудящим котлом.

– О, Игорек! – Славка сделал ход: – Все, партия! – И пошел навстречу Фирсову: – Сколько лет, сколько зим! А говорили, что тебя закрыли. Врали, сволочи?..

– Врали. – Фирсов пожал Славкину руку и тряхнул его за плечо: – А ты молодцом! Усы, баки! Гренадер!.. А?.. Хорош, хорош, рад тебя видеть!

– Пива хочешь? Или чего покрепче?..

– Нет. – Фирсов достал четыре десятки и протянул Славке: – Организуй чего-нибудь пожрать. Мотор ждет, спешу.

– А чего тебе?

– Да что есть. На стол. Что-нибудь мясное. И рыбки можно. – Он достал еще одну десятку и сунул ее в нагрудный карман Славкиной спецовки. – Только быстро, Славик! Цейтнот

– Ладно, – пошел к двери Славка. – Сделаем. – И обернулся: – А тара?

Фирсов помотал головой: – Нету.

– Ну ладно, чего-нибудь придумаю…

Славка вернулся минут через десять и, вручив Фирсову увесистый пакет из вощеной бумаги, попытался ссыпать в карман Игорю сдачу.

– Да иди ты!.. – отмахнулся Фирсов. – Спасибо. Я полетел.

– Ну, где ты сейчас? Чего? – попытался удержать его Славка. – Наверное, уже профессор?

– Хуже! – Игорь толкнул ногой тяжелую дверь на пружине и улыбнулся: – Потом расскажу! Пока!..

Интересный Славка парень, думал Фирсов, осторожно ступая по обледенелому двору. Сколько ночей они провели вместе в этой кочегарке, споря до хрипоты на разные темы! Пили пиво, водку, сухое – и спорили. В шахматы играли, бегали на Невский стрелять папиросы, приводили каких-то девчонок, милиция приходила к ним погреться и подкрепиться, и Славка, не боясь милиции, кричал, что в гробу он видел всех наших лидеров, невежд и авантюристов. «В гробу! Потому что революцию задумывают идеалисты, осуществляют ее фанатики, а пользуются ее результатами подлецы! "Государство богатеет корыстью его граждан!" – цитировал кого-то Славка. – Корыстью! А не лозунгами! Пойми же ты, наконец, что все остальное – авантюра! Знаешь, как Бисмарк говорил? "Социализм построить можно, надо только выбрать страну, которую не жалко". И хохотал демонически. А ты говоришь: "Пять в четыре!", "Встречный план – резерв производства!" Фуйня на постном масле!» Ах, Славка, Славка, анархист ты с двумя высшими образованиями! Диссидент, да и только… Но парень надежный.

Такси стояло с работающим мотором, и Фирсов, чтобы не волындаться с рулоном, сел спереди.

– Порядок. Теперь на Васильевский.

Водитель сердито бормотнул что-то про время и стал выруливать на середину улицы. Перебьется. Стоянка оплачивается, и не надо напрягать клиента. После того, как Фирсова ограбили в такси, он много думал о своих отношениях с этими ребятами и пришел к выводу, что чаевые, которые он всегда давал, происходили не от широты его души, а от малодушия. Ведь не давал же он чаевых старушке, покупая в киоске газеты. А ей они были бы нужней, чем амбалу с браслетами на руках и в джинсовой куртке. Просто старушка не усмехнется пренебрежительно: "Если денег нет – нечего газеты покупать" – и не процедит что-нибудь вдогонку сквозь зубы. А амбал может и усмехнуться и процедить. И чтобы избежать этого и не портить себе настроение, мы суем бумажку, благодарим и торопливо нашариваем рычажок двери. Мы не даем чаевые, а у нас их забирают – к такому выводу пришел тогда Фирсов. Да, забирают, и мы из малодушия молчим и спешим выскочить из машины, чтобы не заподозрили, упаси господи, нас в мелочности или бедности. Сделав после известных событий такой вывод, Фирсов перестал давать чаевые, а точнее – стал заставлять себя брать сдачу с бумажных денег и без суеты и мелких бормотаний выходить из автомобиля. Такое решение, естественно, не прибавило удовольствия от езды в таксомоторе, но Фирсов твердо гнул свою линию, вспоминая ночной разбой и подбадривая себя тем, что неловко на потолке спать, а не ждать причитающуюся тебе сдачу.

Машина свернула уже на 1-ю линию, и Фирсов, спросив разрешения закурить, чуть приоткрыл окошко и полез за сигаретами, как около ресторана "Мишень" два парня в одинаковых капроновых куртках дружно замахали руками, останавливая такси, и водитель стал притормаживать.

– Поехали, – не поворачивая головы, сказал Фирсов.

Парни шагнули на мостовую, и одного из них качнуло изрядно.

Водитель недовольно покосился на Фирсова и прибавил газу. Раздосадованные лица выгодных клиентов пролетели мимо.

– Знал бы, что такой попадется, поехал бы обедать, – не сразу сказан парень. И зло плюнул за окошко.

Фирсов повернул к нему голову и оглядел с ног до макушки.

– Согласие надо спрашивать, герой! – он начинал злиться. – И читать по утрам "Правила обслуживания пассажиров", если забыл, за что расписывался. Где ты рубли сшибать будешь – это твои заботы, а я нанял машину и хочу ехать спокойно…

Фирсов отвернулся к окну, и больше они не разговаривали.

Пленку, кули с удобрениями и пакет с провиантом Фирсов не спеша перенес на скамейку возле своей парадной и только после этого рассчитался. Сверху вышло семь копеек, как раз на чай.

Бледно-зеленая "Волга" неистово взвыла мотором и запрыгала по обледенелым ухабам двора. Фирсов в два приема доставил вещи к своей двери и позвонил.

Развязав на кухне пакет, Настя растерянно заулыбалась.

– Ты что, ограбил смольнинскую столовую?..

– Почти. Елисеевский магазин. – Ого!.. Я и не знала, что у тебя такие связи… – Она вытащила палку колбасы и понюхала ее. – Ну ты даешь! А по какому случаю такие деликатесы?

– По случаю денег. – Фирсов глянул через плечо на содержимое пакета и убедился, что Славка не подвел: была там и рыба, и окорок был, и две баночки копченых свиных хвостиков присутствовали, и другие мелочи ухватил вездесущий приятель. – Организуй чего-нибудь на стол. – И пошел мыть руки.

Приятно, черт побери, порадовать жену… Что она видела последний год? Да ничего не видела. Вегетарианские супы да картошка с кислой капустой – "Я специально так питаюсь, хочу похудеть немного…" Спасибо тебе, Настя, за такую ложь, но куда тебе худеть, милая!..

Потом они сидели за столом, смотрели телевизор, Марат сосал ломтик сервелата, и Фирсов думал – достать ли из кладовки бутылку "Гурджаани" или нет. И не достал. "Пусть стоит, освобожусь – выпью…"

Когда стали укладываться спать, Фирсов вытащил из бумажника и положил на тумбочку тощую стопочку десяток.

– Купи себе что-нибудь. – Он стал заводить будильник. – Это остатки.

Настя в короткой ночной рубашке прошла по коврику и пересчитала деньги.

– Это хорошо, – приподнялась на носочках она. – Это очень кстати. А тебе что-нибудь надо?..

– Носки толстые купи. Больше ничего не надо.

Пятьдесят рублей Фирсов оставил на ящики и другой огородный инвентарь – никогда не знаешь, что может потребоваться…

Ящики Фирсов переправил на дачу в лучшем виде и без особых приключений. Да, ходили по вагонам милиционеры, приглядывались к пассажирам, но Фирсов сидел спокойно, держал в руках журнал "Коммунист", и стопка ящиков, обернутая чистой бумагой и обвязанная вполне домашней веревкой, не вызывала у них подозрений. Как, впрочем, и сам Фирсов – в добротной финской куртке с капюшоном, изящных очках в тонкой металлической оправе и выглядывающим из-под шарфа узлом темного галстука. Чтобы не интриговать милицию внушительными размерами своей поклажи, Фирсов чуть надрывал на верхнем ящике бумагу – под ней виднелись неструганные потемневшие доски. Ну хлам, да и все.

Несколько раз стопки ящиков доносил до платформы Генка Федоров в неизменном ватнике и с папиросой в зубах.

– Нашел чего бояться, – поучал он по дороге. – Подумаешь, десять ящиков. Да их хоть все унеси, никто и слова не скажет. У нас два мужика целую машину продали. Ну и что? Начальник развонялся, они ему стакан налили, и порядок. Ящики… Они же пустые. Если бы с чем ценным были… Да и то – меня весь поселок знает. Кто мне чего скажет?..

Свое знакомство со всем поселком и доставку ящиков к электричке Генка оценивал в кружку пива. Фирсов ссыпал ему в ладонь мелочь, и тот немедленно шел к ларьку за вокзалом. Фирсов заносил ящики в электричку, надевал очки, доставал журнал и принимал независимый вид. Поехали…

На Финляндском вокзале он спускался в тоннель, выходил на свою платформу и с двумя билетами в кармане – месячным и багажным – садился в другую электричку, на дачу. Еще сорок минут, и он уже шагал по слякотной весенней дороге к своему домику, убежавшему от забора в дальний конец участка, поближе к безымянной речушке с черной журчащей водою. Игорь складывал ящики под навес, отпирал вымерзший за зиму дом, ставил на газовую плитку чайник, закуривал и сидел несколько минут на холодной кушетке, думая о разном.

4.

В первую осень после школы, когда Игорь уже учился на заочном в институте и работал дежурным электриком на заводе, заменяя перегоревшие лампочки и поломанные выключатели, в их доме неожиданно объявилась старинная приятельница матери – бывшая маникюрша Мария Львовна, дама с кирпичными кудряшками и вкрадчивым голосом. Она предложила ускоренный вариант разрешения квартирного вопроса для семьи Фирсовых, стоявшей в городской очереди на жилье. Он заключался в том, что кто-нибудь из семьи, например, Игорь, как студент-заочник и производственник, встает в очередь на однокомнатную кооперативную квартиру, получает ее (деньги за него внесут) и, не въезжая, быстренько меняет на отличную комнату, принадлежащую состоятельному знакомцу Марии Львовны. В результате у семьи Фирсовых образуется отличная комната в двадцать квадратных метров, в которой селится либо старший сын Василий с женой, либо Зоя с мужем и ребенком, либо сам Игорь, который уже перешагнул отроческий возраст и вполне способен жить самостоятельно.

– Это не грозит вам никакими потерями! – убеждала Мария Львовна. – Одни приобретения: вы стоите в очереди, как стояли, плюс комната. Комната, заметьте, с мебелью! – поднимала она тонкий пальчик. – С хорошей мебелью! И вам ни копейки не придется платить…

– Но ведь по очереди Игорь может получить квартиру, – сомневалась мать, – а так – комната на всю жизнь…

– Да полно вам, Любовь Георгиевна! Кто ему даст квартиру! Спуститесь на землю. Что вы – не знаете, как у нас дают? Дадут комнатку в девять метров у черта на куличках, и будь доволен…

– Но он к тому времени, может, женится… А, Игорек?.. Ты как считаешь?..

Игорь пытался делать вид, что его мало интересует отдельная комната с обстановкой, и пожимал плечами: смотрите сами. После того как сестра перебралась к мужу, он занимал просторную "детскую", где еще пахло бельем племянника, а из дивана – стоило его открыть – тек густой запах старой обуви Василия, которую мать ни за что не позволяла выбросить или переложить. "Нет-нет, – говорила она. – Это его диван, это его вещи. Он должен знать, что у него есть свой угол". В "детской" жилось нормально: большое окно на улицу, письменный стол на точеных пузатых ножках, кресло-качалка, высокая люстра, которую не задеваешь, когда прыгаешь через скакалку, и платяной шкаф, в зеркало которого удобно поглядывать, когда делаешь "бой с тенью" или отрабатываешь удары… Нормально жилось. Но своя комната… Игорь боялся и думать о таком подарке – ясно, что она ему в обозримом будущем не достанется. Мать ходила несколько дней в раздумьях, вздыхала качала головой, бранилась с отцом, который опасался, что комната ускользнет, и, наконец, собрала семейный совет – в неполном, правда, составе: Василий в очередной раз разругался со своей женушкой и исчез в неизвестном направлении.

Зоя приехала с пятилетнем сыном и заметно округлившимся животиком; ее муж Степан, долговязый и нескладный, приплелся чуть позднее и, стараясь не икать сел в уголочке с газетой. Мать достала из серванта посуду, постелила скатерть, протерла супницу с отбитой ручкой.

От предложения Марии Львовны, вновь звонившей накануне, решили не отказываться. Мария Львовна человек надежный, бывалый, мать знает ее еще по блокаде, и ей можно верить. Надо только всем держать язык за зубами, и все будет хорошо. Криминала нет, но лучше не распространяться на эту тему. Вопрос в другом – как распорядиться этой не виденной еще комнатой на Большом проспекте Петроградской стороны? Кто будет в ней жить?

Игорь не спеша ел грибной суп с сухариками, и сердце у него прыгало.

Сестра сказала, что комната ее не интересует, они будут ждать квартиру по очереди, и условия для ожидания у них терпимые.

– Можно было бы прописать Василия, – сказала мать, и Игорь подумал: "пропало". – Мне кажется, он с Раисой все равно не уживется. А так у него будет свой угол. Ах, как жаль, что его нет…

– Неужели никто не знает, где он? – вяло спросила сестра.

– Раиса говорит, он собрал чемодан и куда-то уехал. Ты же знаешь его характер…

– Тогда прописывайте Игоря, – предложила сестра. – А жить будет Вася. Ведь когда-нибудь он объявится.

Мать посмотрела на Игоря, и он пожал плечами.

– Мне все равно.

– Надо оформлять на Игоря, раз Васьки нет. – Отец облизнул ложку и запустил ее в банку со сметаной. – А там разберемся… Само в руки плывет, грех отказываться. Может, я еще там поселюсь.

– Господи! – сказала мать. – Вот будет счастье…

– Мама, – поморщилась Зоя, – ну не надо… Я тебя прошу.

– Я бы хоть вздохнула спокойно… Степан, налить еще супу?

В кооператив решили делегировать Игоря. Родители, которых Мария Львовна вскоре свезла посмотреть комнату, вернулись потрясенные. "Это просто Эрмитаж!.. – шептала мать и, сцепив пальцы у подбородка, смотрела за окно, где ветер рвал листья с тополей. – Камин, дубовый паркет… Я не знаю, как нам благодарить Марию Львовну. А мебель!.. Это просто сказка…" – "Мебель можно продать, – хмурился отец. – Зачем Ваське все это? Возьмет диван, купит стол, стулья… Шкаф ему отдать можно". – "И не думай! – махала на него рукой мать, – И не заикайся о какой-нибудь продаже! Все будет стоять, где стоит".

Вскоре Игорь отвез кучу справок и заявление в мрачное здание из черно-серого гранита в начале Невского, где тогда помещалось управление кооперативов. И уже через месяц – как и обещала Мария Львовна – его вызвали повесткой, приняли вежливо, попросили написать еще одно заявление с просьбой ускорить очередь по семейным обстоятельствам, а к зиме, когда Игорь готовился к своей первой экзаменационной сессии и город заваливало крупным, как вата, снегом, ему вручили смотровую на однокомнатную квартиру. Мария Львовна заехала за Игорем на такси, и они помчали на Охту, где готовился к заселению девятиэтажный кирпичный дом. В машине уже сидел плечистый неразговорчивый мужчина в нерповой шапке с козырьком, и они посмотрели сначала квартиру, а потом на другом такси поехали смотреть комнату. "Надо, надо, – мягко сказала Мария Львовна, – ты же должен знать, где будешь прописан. А вдруг тебе не понравится?" – Она улыбнулась кокетливо. Ким Геннадьевич – хозяин комнаты и будущий владелец квартиры – дружелюбно взглянул на Игоря: "Понравится. Я там двадцать лет прожил. Отличный район. – И, глядя в залепленное снегом боковое окно, вздохнул: – Молодой, красивый, отдельная комната… Все впереди. Завидую…"

Комната и ее убранство поразили Игоря. Ким Геннадьевич пошел на кухню платить за свет, и Мария Львовна, словно все это принадлежало ей, принялась с тихим восторгом нахваливать:

– Игорек, а ты посмотри, какая мебель! Это Прибалтика. Он ею почти не пользовался. Ты посмотри, – расстегнув черную каракулевую шубу, она стояла посреди комнаты и указывала рукой на вещи: – Диван! Книжный шкаф с секретером! Стол! Мягкие стулья! Торшер! Кресло! Шифоньер! Сервант! Все, что требуется для жизни. А цвет? Как мне нравится этот цвет!.. – Она подошла к длинному приземистому серванту и провела рукой по его чуть пыльному верху: – Соломенный. Это сейчас самое модное – сверху и внутри желто-соломенный, а дверцы и бока шоколадные. Прелесть… А камин! – повернулась она на каблучках. – А паркет? Где ты сейчас найдешь дубовый паркет в шашечку?..

– А Ким Геннадьевич здесь не живет? – поинтересовался Игорь.

– Бывает, но редко. Он у жены живет. Ну, тебе нравится?

– Мне-то нравится, но жить-то Василию…

– Это пока Василию, – подняла она брови. – А потом все твое! Ты же меняешься… – Она прошлась по комнате, тронула статуэтку Наполеона на каминной доске, провела ногтем по корешкам книг в секретере, двинула колодку карт на столе. – Ну и славно! Значит, договорились.

Обмен был совершен в считанные дни; причем обмен, как обнаружил Игорь, произошел тройной. Еще какая-то невзрачная тетка, чуть под хмельком, участвовала в заключительном акте, которым дирижировала Мария Львовна: она носила бумаги в кабинет начальника обменного бюро, выходила, делала конспиративные успокаивающие жесты, показывала, где надо расписаться, проверяла наличие справок, а потом направила всех троих в высокую коленкоровую дверь, где и были выписаны ордера с грифом "обменный".

Еще через несколько дней Мария Львовна посадила Игоря в такси и повезла в сберкассу, где он получил две тысячи, перечисленные ему кооперативом, и отдал их Марии Львовне. Она сунула их в тугую сумочку, сумочку уместила под мышкой и вытянула из кармана шубы маленький бумажный сверток.

– Здесь ключи и кое-что тебе. Вторые ключи у Кима Геннадьевича, он на днях заберет кой-какие мелочи, и можете заезжать. – Она села в такси с антенной и укатила.

Игорь развернул сверточек и не сразу разобрал достоинство двух желто-коричневых купюр, сложенных пополам, – сотенные он держал в руках впервые.

Деньги Игорь отдал матери – так, чтобы не видел отец.

Василий, отсутствием которого не в шутку стали тревожиться в семье, объявился в Архангельске, где он устроился помощником администратора при вокально-инструментальном ансамбле "Зверобои". Ансамбль ездил по глухим рыбацким поселкам, греб деньгу, и Василий, весточка о котором дошла до матери случайно, судя по всему, не спешил возвращаться в Ленинград.

Комната на Петроградской пустовала, и отец, загоревшийся идеей сдать ее, был остановлен лишь дружным отказом соседей подписать какую-то разрешающую бумагу.

Весной умер отец, брат на похороны не приехал, но прислал телеграмму соболезнования из неведомой Копытовки (сестра разыскала его через филармонию): "Скорблю вместе вами, ваш сын и брат", денег тоже не прислал – видать не было у него денег, и объявился в Ленинграде лишь осенью, когда шли дожди и ветер поднял воду в Неве к отметке "214" выше ординара. Он привез с собой шесть костюмов, рыжую деваху-солистку и нетерпеливое желание поселиться в комнате на Петроградской, о которой уже знал из письма матери. Брату было тогда немногим за тридцать.

Рыжая солистка курила на лавочке в садике, пока Василий добывал у матери ключи, адрес комнаты, отказывался от чая, бегло рассказывал о своем житье-бытье и пытался скорбеть об умершем в его отсутствие родителе.

– Ты бы хоть помылся с дороги, сынок, – уговаривала мать. – Куда тебе спешить? Комната никуда не денется…

– Некогда, мама, некогда. Дела ждут…

– Заночевал бы здесь, пообедали. А завтра на кладбище съездили бы.

– Мама, я сказал: на кладбище обязательно съездим. Вот с делами разберусь, и съездим. А горячая вода там есть?

– На кладбище?..

– В комнате, – раздражался Василий. – В квартире той.

– Есть, – кивнул Игорь. Он сидел в качалке и боялся что у матери опять разболится сердце, – она заплакала, увидав Василия, и теперь еще смахивала слезы платочком. – Там все есть: газ, вода, телефон, мебель, книги…

– А какая мебель?

– Увидишь. Хорошая мебель.

– А соседи в курсе, что я буду жить?

– Соседи очень хорошие, – мать вышла в коридор за Василием. – Особенно Екатерина Петровна. Я ей сейчас позвоню…

– А сколько еще соседей? – Брат торопливо надевал плащ и шляпу.

– Еще пять семей, – крикнул из качалки Игорь. – Наша комната – первая налево…

– Ясно, – подхватил чемоданы Василий. – Пока!

На следующий день позвонила соседка и сообщила, что квартира шокирована новым жильцом и его компанией. Разное случалось, но такое впервые. Всю ночь гремела музыка, выли собаки, какие-то люди болтались по коридору, загадили весь туалет, разбили телефон, а утром рыжая девка в мужской рубашке на голое тело явилась на кухню с чайником, икая и пошатываясь.

– Ужас! Просто ужас! Если это повторится, мы вызовем милицию!

Мать, держась рукой за горло, попросила позвать к телефону Василия, но его в квартире не оказалось.

Соседи звонили еще несколько раз, грозя теперь судом и лишением права на жилплощадь.

Василий вернулся через неделю, поимев неприятную встречу с милицией. Рыжая солистка, расцарапав ему на прощание лицо, укатила в Архангельск.

Игорь с матерью, приехав на Петроградскую, чтобы уладить конфликт, застали комнату в состоянии наипечальнейшем.

– Господи!.. – только и сказала мать.

Соседи были непреклонны: в комнате может жить только тот, кто в ней прописан. Игорь прописан? Вот пусть он здесь и живет! И никаких Василиев, никаких сдач комнаты они не потерпят! Если еще раз в комнату явится посторонний, они вызовут милицию и отберут ключи.

– Махинации яврейские крутят, а людям жить негде! – пискнула какая-то старушка в платке и юркнула к себе в комнату.

Мать приуныла. "Тебе надо здесь появляться, – сказала она на обратном пути Игорю. – Хотя бы раз в неделю приезжать и заниматься…"

– А Василий?

– Василий пусть живет со мной. Или катится к своей Раисе. Никаких ему комнат, паразиту!..

Теперь он стал приезжать на Петроградскую регулярно, все еще не веря, что эта чудная комната в два больших окна, со всей мебелью, книгами, зеленой изразцовой печью в углу и массой милых вещей и вещичек может за здорово живешь достаться ему, Игорю Фирсову – молодому человеку восемнадцати с небольшим лет. За что, за какие заслуги такая фора перед сверстниками? Не может такого быть…

Но было: стоял фиолетовый штамп в паспорте – "прописан", и никто не приходил отбирать вещи.