Глава 26
Монотонно гудели моторы,
Тихо месяц над облаком плыл,
А во мраке тянулись просторы:
Самолёт шёл во вражеский тыл.
В эту ночь весь экипаж «Муромца» спал на аэродроме. Всё было готово к полёту. В 24–00 приехали десантники, и нас подняли. Мы оделись потеплее, захватили всё необходимое и вышли из землянки.
Была темная, холодная ночь. Весь аэродром окутался сырым туманом, сеял мелкий, холодный дождь.
Дожди и туманы, туманы и дожди, не зима и не осень – такая погода в Польше.
Машина стояла в другом конце аэродрома, и мы шли между самолётов, то и дело отвечая пароль на окрики часовых. Прогрели моторы, дозарядились, проверили ещё раз и без того уже много раз проверенный самолёт – всё было в порядке.
Погрузились десантники, их было восемь человек. Это был десант для диверсии, у каждого было особое задание. Судя по всему, им дали хорошо выпить, но держались они степенно, внешне казались спокойны, прощались без слез:
– Прощай, Володя, прощай! Может, будешь в Ленинграде… может, доведется тебе вернуться в Ленинград, – зайди к Алене, – десантник говорил с трудом, голос был ласков, умоляющ, – зайди… расскажи всё, как было… поцелуй за меня Светлану… скажи ей, что папу увез самолёт… что так было надо для её счастья! Такое дело… вряд ли удастся вернуться… Ну, прощай! – друзья обнялись и крепко расцеловались.
Последний десантник вскочил в самолёт, Ваня Самсонов закрыл люк, и машина вырулила на старт. Заревели моторы, в тумане блеснул прожектор, освещая взлётную полосу, самолёт, разбрызгивая лужи, развил скорость и тихо отделился от земли.
Взяли курс на один из важных военно-промышленных районов Северной Германии – г. Цыпендорф.
Километров 80 машина шла в сплошных облаках, но чем дальше мы улетали на запад, тем больше усиливался встречный ветер, атмосфера всё больше и больше прояснялась и, наконец, из-за разрозненных кучевых облаков стремительно выкатилась луна.
Высота 4000 метров. Перевалили линию фронта, и пошли над оккупированной немцами землей.
Монотонно и скучно пели свою песню моторы. Задумавшись, расположившись, кто как сумел, сидели наши необыкновенные пассажиры. Один из них глубоко врезался в моей памяти. Он лежал прямо на полу фюзеляжа и, неподвижно устремив свой взгляд в холодную сталь кронштейна самолёта, о чем-то сосредоточенно думал. Его красивое, молодое, ещё детское лицо было озабочено. О чем он думал теперь? Вспомнил ли он своё беззаботное детство, школу, друзей, вспомнил ли родных, или, может быть, беспокоился об ответственности доверенного ему большого, опасного дела. Какое у него задание? Сколько ему лет? Удастся ли вернуться обратно, или суждено ему погибнуть среди чужих людей в этом незнакомом немецком городе? Мне почему-то стало жалко этого, ещё не окрепшего мальчишку. Рано его оторвали от школьной скамьи, рано ушёл он воевать, уж больно суровой выпала ему юность…
Небо прояснялось. Холодный ветер гнал густые кучевые облака с причудливыми формами, то похожими на громадные замысловатые корпуса, то напоминающими огромные фантастические замки, а между ними, как-то одиноко и тускло, в холодном осеннем небе плыла луна – единственный свидетель нашего далекого, ночного полёта в этой безбрежной, небесной пустыне. Ветер гнал тучи на Восток, и навстречу им, пронизывая фантастические замки, как метеор, стремительно неслась наша машина…
Я глядел на эту божественную картину и гордая, восторженная мысль забурлила в груди: «Эх, друзья, боевые друзья, и куда занесла нас судьба, в такую даль, на такую высоту, в это волшебное царство природы!!! Где она, родная Россия?! Родимый дом?!…»
И как далекий, счастливый, давно приснившийся сон показалась мне прошлая гражданская жизнь, спецшкола, академия, Москва…
В фюзеляже загорелась зеленая лампочка, моторы сбавили обороты – машина была у цели. Под ногами где-то внизу были окрестности Ципендорфа.
Я открыл люк. Зловещая, страшная темнота раскинулась под самолётом, ветер, сырой и холодный, завывал в люк…
Быстро подошёл первый. Он нервно нащупал кольцо парашюта, поправил снаряжение, оттолкнулся левой рукой и, согнувшись, прыгнул в люк вперед головою. Он что-то крикнул, но завывающий ветер и гул моторов унес его слова. Так же прыгали и остальные. Последним подошёл к люку молодой диверсант с красивым детским лицом. Он одну секунду находился в нерешительности, затем быстро шагнул ко мне и крепко обнял. В ту же секунду он что-то сунул мне в руку.
– …Адрес… напишешь маме! – едва расслышал я среди свиста и гула моторов. Одним движением он стал у края люка.
– Прощайте!! – пискливо, по-детски в отчаянье крикнул он, и голос его сорвался в свисте ветра. Он шагнул ещё шаг и провалился в темноту.
Я был глубоко тронут. Вот они – русские люди, они пошли на самое опасное дело, почти на явную смерть ради счастья Родины, ради независимости её… И как мне захотелось в эту ночь, чтобы кто-нибудь правдиво, доходчиво, убедительно написал обо всём этом, или заснял это всё на пленку. Записал, чтобы рассказать, передать когда-нибудь нашему молодому подрастающему поколению, как прошла юность их отцов и старших братьев, как оторванные от школьной скамьи, ещё совсем ребятишками, ещё с мыслью о маме люди прыгали с автоматом на груди в темную сырую ночь на вражескую землю. Прыгали, чтобы парализовать вражеский тыл, взрывать склады, военные заводы, железные дороги, прыгали, жертвуя собой, чтобы продать, променять свою юношескую жизнь на небольшую частицу большого, общего дела победы над врагом.
Пусть узнают они, с каким самопожертвованием отстаивалась свобода их и счастье. Пусть ценят свою свободу, пусть знают они, что эта свобода не досталась даром. И они вправе гордиться своим старшим поколением, мы не осрамились перед ними, они не родятся на свет рабами, не пожалеют, что родились на свет советскими людьми.
Охваченный этими чувствами, я долго не мог оторваться от нахлынувшей кипучей стихии мыслей, вызванных впечатлениями фронтовой жизни и особенно ощущениями этой ночи. И в этом вихре разнообразных ощущений, впечатлений, незаконченных мыслей, отчетливо выделялись последние картины, отрывки фраз, ласковые умоляющие слова: «Зайди к Алене, зайди… Расскажи всё, как было… поцелуй за меня Светлану, скажи ей… что папу увез самолёт, скажи ей… что так было надо…» Непрерывно стоял перед глазами незабываемый образ диверсанта – парнишки, его взволнованные, унесенные ветром слова: «…адрес… напишешь маме…»
Между тем, машина легла на обратный курс, мы приближались к линии фронта. Далеко впереди показались вспышки ракет – это немцы, боясь наступления и ночных вылазок наших войск, непрерывно вешали ракеты над нейтральной полосой, освещая длинной полосой линию фронта. С высоты эти вспышки казались горящей лентой и уходили далеко в обе стороны, всё слабее и слабее выделяясь в сыром, предутреннем тумане…
Вдруг ночную мглу прорезал ослепительный луч прожектора; он несколько раз наискосок хлестнул по небу и вдруг остановился на нашей машине. И сразу же, словно сговорившись, густо ударили зенитчики. Прожектором всё ослепило, в глаза резал свет. Машина попала в сферу заградительного огня советских войск. По нам били наши же зенитчики…
Снаряды рвались вокруг. Михайлов всеми силами пытался выйти из луча прожектора, но огромная машина была слабо маневренна, и ему ничего не удавалось. Обозленный Стрельцов выстрелил прямо в зенитчиков две парольных ракеты, и сразу же земля утихла, погас прожектор, умолкли зенитки. Но было уже поздно, они сделали своё дело – плотный заградительный огонь был очень эффективен. В машине развернуло обшивку фюзеляжа у хвоста, погнуло тяги руля высоты, осколком развернуло приборную доску, из-под ног Михайлова, обдавая его, бил струёю бензин, устранять течь. Перед глазами, в одно мгновение, мелькнуло лицо Михайлова, оно было искажено страшным, физическим усилием выровнять машину, по щеке его тонкой струйкой сочилась кровь. Под его ногами я нащупал трубку подвода бензина к прибору давления, из которой бил бензин, и согнул её вдвое. Лицо и всю грудь обдало жгучим бензином, ватный комбинезон пропитался насквозь, но течь прекратилась, мотор стал работать нормально. Хуже было с рулем высоты, тягу где-то заело, и машина неслась по наклонной вниз. С большим усилием я стал пробираться к хвостовому оперению, но в фюзеляже споткнулся и упал на что-то мягкое, теплое. На полу фюзеляжа, широко разбросав руки, лежал стрелок Ваня Самсонов, осколком выбитый из своего подвесного сидения турели. Я поднялся, но, не удержав равновесия, опять упал на тело товарища. Машина дернулась и резко пошла вниз. Страшная мысль беспомощности мурашками пронеслась по телу: «Неужели это конец?!»
Глава 27
Мы идем, ковыляя во мгле,
Мы к родной подлетаем земле.
Хвост горит, бак пробит,
И машина летит…
«На честном слове и одном крыле», песня из репертуара Леонида Утёсова
Машина пришла на бреющем… Моторы хлопали, отбрасывая назад облака черного дыма, свистела разорванная обшивка, самолёт дрожал. Не разворачиваясь, прямо с курса, угрожающе черпанув крылом при выравнивании, он неуклюже коснулся земли и побежал по диагонали взлётной дорожки. Взревев, словно в последнем вздохе, моторы остановились. Сразу стало необыкновенно тихо, наступила та звенящая тишина со звоном и болью в ушах, которую испытывает человек, долго находившийся в шумном обществе и вдруг попавший в тихую закрытую комнату. Люди в машине тяжело вздохнули и молча переглянулись, ощущая глубокую благодарность судьбе и своему замечательному командиру, который, используя всю свою колоссальную физическую силу и исключительное мастерство пилота, сумел рывком выровнять машину, выровнять у самой земли, над густым сосновым лесом, который уже готов был принять её в свои роковые объятия. «Муромец» задрожал, прокашлялся и, повинуясь умелым рукам пилота, ковыляя на бреющем, дотянул до своих баз. Только теперь, когда машина стояла на твердой земле, экипаж по настоящему ощутил ту огромную опасность, которая висела над ним несколько минут назад…
С какой непредвиденной радостью мы ощутили под собой землю: она теперь была такая хорошая, твердая и уже совершенно безопасная… Выворачиваясь среди самолётов, к месту посадки бежала санитарная машина.
Михайлов был ранен мелкими осколками в лицо, Ваня Самсонов лежал без чувств, широко разбросав руки, ватный комбинезон его на груди густо пропитался кровью, глаза были закрыты, лицо не подавало никаких признаков жизни. Его быстро подхватили и уложили в санитарную машину. Увезли и Михайлова.
Мы со Стрельцовым почти не пострадали. Куском оторвавшейся дюрали штурману слегка обрезало руку, у меня каким-то чудом вырвало из под мышки большой кусок ваты. Но оба мы крепко пропитались бензином. Рубаха прилипла к телу, комбинезон скрипел. На «Виллисе» подкатил командир полка. Он с восхищением посмотрел на разбитый самолёт. Висела разорванная обшивка, в плоскостях сияли дыры, с элеронов свисала перкаль, осевой компенсатор руля поворота совсем отлетел, стабилизатор сильно погнуло. Только матерый ас мог вести такую машину в воздухе, она буквально пришла «на честном слове и на одном крыле». Командир наскоро расспросил о случившемся и строго приказал нам немедленно заменить одежду, так как, пропитанная бензином, она была очень огнеопасна. Мы направились к каптерке в БАО. Каптерка БАО размещалась в лесу тут же на аэродроме.
Хотя было раннее утро и моросил мелкий дождик, на аэродроме уже оживала боевая жизнь: прогревались моторы, копошились техники, бензозаправщики развозили бензин.
– Товарищ бортмеханик! – Окликнул меня чей-то звонкий девичий голос. Мы остановились. Это была почтальон полка, маленькая кругленькая девушка по прозвищу «кнопочка».
– Ох, заставила бы я вас танцевать, да вижу, вы очень устали, – с сочувствием сказала она, внимательно заглянувши мне в глаза и, прикрывшись своей шинелью от дождя, стала рыться в полевой сумке. Видно было, что она только что проснулась: была какая-то заспанная, пухленькая, хрупкая.
– Вот, из Москвы, – многозначительно улыбнулась она и протянула мне голубой конверт, на котором я узнал аккуратный почерк Аннушки.
– О, спасибо, кнопочка! Спасибо! Мы с тобой непременно будем танцевать! – Я спрятал письмо подальше: не хотелось читать его в такой обстановке.
Мы вошли в вагон – каптерку БАО. Он был длинный, узкий с единственным маленьким решетчатым окном в противоположной стене. Сразу запахло бензином. В вагоне толпились несколько девушек БАО. Узнав, что мы только сейчас возвратились с ночного полёта, они набросились с тысячью вопросов, с видимым уважением и любопытством глядя на нас. Вопросы их были самые разнообразные и простодушные до наивности:
– Ой, не могу себе представить, как вы летаете по ночам, ведь ничего ж не видно? Когда летят бомбить, я думаю, где он там сидит за тучей, посмотреть бы ему в лицо. А вот они… полуночники.
– Ночью – к немцам… Ой, жутко!
– А почему ночью?
– Брось курить, Маша, видишь люди в бензине. Белье нашлось, но девушки беззаботно щебетали, задавая вопросы, и никак не догадывались уйти. Разбираемый нетерпением скорее прочитать письмо, я с трудом отбился от них и пробрался к маленькому решетчатому окну. Стрельцов, сверкая золотым зубом, шутками отбивался от девушек. Он демонстративно снял свою меховую куртку, расстегнул гимнастерку, давая тем самым понять, зачем мы сюда пришли, но девушки, поглощенные любопытством, без конца щебетали и щебетали, и на этот раз были крайне недогадливы.
Я распечатал письмо. «…Прими мой горячий привет с океаном счастья, морем сил и… ручейком воспоминаний…» – только и успел я прочитать: сзади что-то пыхнуло, и меня слегка толкнуло к окну. Я оглянулся. Жуткая картина открылась глазам: вся дверь, висевшая куртка, какие-то тряпки на полу и ноги штурмана были охвачены пламенем. Девчата, как воробьи, с писком и криком, выскочили в дверь, за ними с горящими ногами вывалился Стрельцов. Кто-то в спешке опрокинул зенитный снаряд, служивший лампой, из него выплеснулся бензин, – и всё заволокло, всё охватило красными языками пламени…
Кто встречался с бензином, особенно авиационным, тот знает, что значит – горит бензин, – как молниеносна эта картина. Весь вагон стало заполнять черным густым дымом. Я оказался в ловушке. Первой мыслью было – бежать скорей через пламя в дверь, но тут же какая-то неведомая, но властная сила, которой я многим был обязан в жизни, внушающе зашептала: «Спокойно! Спокойно!» И сразу же стали ясны последствия первой мысли: в пламени пропитанный бензином комбинезон воспламенится, будет гореть всё белье, потушить сразу нечем – значит мучительная и глупая смерть. Нет!
Я изо всей силы ударил в стенку вагона, но удар собачьего унта был настолько мягок, а стена настолько тверда, что в ответ лишь послышался глухой звон металлических расчалок. Окно было очень маленькое, пол толстый: глаза искали спасения. Неужели нет выхода? Он был один – освободиться от пропитанного бензином белья и тогда проскочить сквозь пламя. Едкий дым всё гуще заполнял вагон, дышать стало нечем. Забравшись в самый угол вагона и, прижимаясь к полу, я быстро раздевался. Летели пуговицы, застежки, замки, крючки – их было так много: в дальние полёты мы одевались тепло. Комбинезон был мал в плечах и, проклятый, никак не слезал с них лежа, а каждая секунда была дорога. Я задыхался, дышать совершенно стало нечем, жгучий дым резал глаза, в висках стучала кровь, а мысль, как неисправная граммофонная пластинка, повторяла, сбиваясь на одном и том же: «сбросить, сбросить». Душил кашель. Собачьи унты не за что было зацепить, они никак не снимались. Наконец, я стащил их и швырнул в сторону, слетел комбинезон, но силы оставляли меня. Успею ли? И я не успел…
Отчаянная мысль беспомощности с ужасом пронеслась по телу (несчастен тот, кто когда-либо испытал её!) «Неужели так глупо!.. Спастись там, и так бесславно погибнуть здесь!.. Нет! Нет! Нет! Не может быть! Как угодно, но только не так!» – руки рвали всё на груди и стаскивали с тела, сознание затуманилось. Я задыхался в страшных мучениях. Горе тому, кто умирал такою смертью! Я собирал последние силы, но двигаться уже не мог. Какая-то тупая теплота раскатилась по телу, как будто бы чем-то тяжёлым ударило по голове, сознание выключилось…
Очнулся я на длинной грязной доске. Оголенную грудь хлестал дождь. Вокруг толпились люди.
– Да разойдитесь! Шире! Шире! Дайте человеку воздух! – кричал кто-то.
Я сразу не мог понять, где я, что случилось… Грудь была поцарапана, с плеч свисали разорванные куски гимнастерки, но когда люди расступились и впереди блеснул горевший вагон с проломленной стеной, всё стало ясно, хотя прошлое сохранилось в памяти туманно, расплывчато, казалось, что это случилось давно – давно. «Вытащили, значит», – с холодным равнодушием догадался я: в теле была такая страшная усталость, что всё на свете уже не имело никакого значения.
Свежий ветер и холодный дождь понемногу возвращали силы. Вокруг улыбались гвардейцы.
– Ну, рассказывай, что там на том свете, какие новости?
– Без продаттестата не принимают?
– Он ещё молодой – не приняли…
Я попробовал подняться с доски. Голова закружилась, начался кашель – непрерывный, дерущий в горле, черные сгустки сажи летели из лёгких, тошнило. Кто-то сбросил куртку и набросил мне на плечи.
– Вася… – узнал я своего верного друга, – а Стрельцов? – с ужасом вспомнил я о штурмане.
– Увезли. Ноги у него… немного обгорели. Это он мне и крикнул о тебе…
Своим спасением я был обязан Васе. Он догадался обо всём и ломом сумел прорубить стену в вагоне.
Люди расходились. Вася убежал, чтобы раздобыть для меня какую-нибудь одежду. Вагон никто не тушил, в этом уже не было необходимости – он догорал. Я сидел перед ним на корточках, прикрывшись курткой, и грустно глядел в огонь. Мятежная тоска вселилась в душу. Там, где-то в огне и пепелище, остались все мои документы, фотографии, вкладная книжка, адрес, данный диверсантом и письмо, такое долгожданное письмо осталось недочитанным…
Вот они – «океан счастья, море сил и ручеёк воспоминаний…» Впрочем, не будь того письма, дело могло обернуться ещё хуже… Бессонная ночь, столько пережитого за эти последние сутки окончательно расстроили нервы, и я потерял всякую власть над собой. Страшная досада, непреодолимая тоска и жуткое отчаянье бушевало в груди. Вот она, жизнь – всегда так глупа. И «только издали она нарядна и красива, и только издали влечет к себе она». Только в воображении, в книгах, в романах она привлекательна, там все гладко, последовательно, закономерно. В жизни же, в действительности всё наоборот. Здесь нет справедливой закономерности, мало правил, много исключений, а слава и счастье мало зависит от способностей и особых качеств человека, и чтобы добиться их, надо быть просто счастливым. Жизнь же может оборваться очень глупо и дешево, и, по сути дела, она не стоит того, чтобы о ней так много заботиться. Глупая, незначительная, совсем не предвиденная случайность порою решает чрезвычайно многое… Могли ли мы думать, что, возвратившись из такого дальнего и опасного полёта, можем погибнуть в совершенно безопасном месте… Мог ли я думать, что эта нелепая случайность впоследствии станет для меня такой роковой…
Вагон догорал. Давно уже затихли взволнованные голоса, люди разбрелись по своим местам, всё утихло. Только слабо шумели вершинами высокие ели, окружавшие вагон, да с глухим треском последние языки пламени лизали серые груды хлама…
А холодный дождь моросил над пожарищем и, возвышаясь над лесом, медленно поднимался черный, густой дым.
Часть третья
Глава 28
Где ж вы, где ж вы,
Где ж вы, очи карие?
Где ж ты, мой родимый край?
Впереди – страна Болгария,
Позади – река Дунай…
«Под звёздами балканскими» (стихи М. Исаковского, музыка М. Блантера)
Тяжела и безжалостна фронтовая жизнь. Много физических и моральных сил требуется для этой жизни. Но велика и благородна цель у защитников своей отчизны. Навсегда останется в памяти людей тот великий поход в Западную Европу, навеки будут священны славные дела фронтовиков…
Велика и благородна цель у солдата, но кроме той большой, общей цели, у каждого человека на фронте есть своя маленькая, личная цель, ради которой он воюет и которая согревает его в трудные минуты суровой фронтовой жизни.
Трудно, тягостно и бессмысленно жить, когда нет впереди идеала, к которому бы всегда должен стремиться. Пуста и бесценна жизнь без фантазии…
И на фронте у каждого человека была своя фантазия, свои задушевные мечты, своя духовная пища. Ради этого люди шли навстречу трудностям и поэтому легко преодолевали их. В эти трудные минуты фронтовой жизни одних согревала горячая любовь молодой жены, других манящая любовь далекой, но любимой девушки, третьих – ласковое и нежное чувство к детям, оставшимся там, далеко на Родине. Эта любовь как-то смягчает трудности, предложенные жизнью, вселяет волю, и человек всегда держит себя в руках, он бодр и весел везде, куда бы его ни забросила суровая и грубая война…
Часто в тягостные минуты лишений, разочарований и уныния я доставал скромный подарок Аннушки – простой беленький платочек, заботливо вышитый по краям. Простой платочек, но сколько в него было вложено задушевных, волнующих чувств, сколько прекрасной жизненной силы! И при виде его, как от солнца туман, расползались и рассеивались мрачные мысли, и на смену им там, где-то глубоко в груди, зарождались уже новые чувства, совсем другие, приятные и волнующие, в памяти воскресала она – далекая и близкая девушка, и сердцу было приятно вспомнить и немного взгрустнуть по ней…
И снова хотелось жить, идти куда-то навстречу трудностям, скорее преодолевать их, чтобы приблизить час победы…