Глава 33
Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут – она зарыдает…
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.
«Раскинулось море широко», песня, ставшая народной (стихи Г. Зубарева, музыка А. Гурилёва)
Кацо убрал газ – самолёт пошёл на посадку. Под нами, залитый полуденным солнцем, сверкал большой асфальтированный аэродром. Город Пренцлау. Какое-то тревожное предчувствие томило грудь. И не напрасно. Здесь я узнал страшную для меня весть: погиб Вася Петренко. Вначале я не мог понять весь ужас случившегося. Я не поверил мотористу, сказавшему об этом, я не мог представить этого жизнерадостного, всегда веселого юношу мертвым, это не укладывалось в голове. Перед глазами стоял он, живой, улыбающийся, с высоким лбом, чуть вздернутым носом, мягкими светлыми волосами, добродушными карими глазами, всегда освещенными изнутри мыслью и чувством. Мне казалось, что он сейчас выскочит, как всегда, мне навстречу, крепко пожмёт руку и с лукавой улыбкой на устах сострит что-нибудь…
Но никто нас не встретил. Печально глядел себе под ноги Антошин, рассказывая о случившимся: «…Погиб так глупо… Трое суток он работал непрерывно… Уставший, поскользнулся на плоскости и упал головой под винт. А там ведь мощность в 1800 лошадиных сил. И так неожиданно, что он сам вряд ли успел понять, что погибает… Хоронили всей эскадрильей… шёл дождь, была слякоть… И только теперь, когда отчетливо прозвучало слово «хоронили», я со всей остротой, наконец, ощутил, что случилось что-то невыносимо ужасное, страшное и уже никак не поправимое. Острой иглой кольнуло в самое сердце.
– Погиб… Вася… Милый Вася… – я опустился на траву.
В памяти отчетливо всплыл весь жизненный путь этого замечательного человека, припомнились памятные дни, прожитые вместе. «Свердловская блокада», академия, Москва, бурная студенческая жизнь, Тыквоград, «торговая точка» – всё поплыло, всё понеслось перед глазами и подернулось в мути слез…
Память как бы листала страницы прошлого: отрывистые эпизоды, встречи, рассказы, несказанные слова, восклицания, живой задорный смех – теперь мучительно били в самое сердце. Вспрмнилос, как он он перочинным ножом на пустынном аэродроме вытаскивал у меня изо лба осколок, как вытащил из огня – и слеза, солёная и горькая, покатилась по лицу, я не стыдился её – это была слеза большого, непоправимого горя.
Во взволнованном круговороте мыслей и чувств отчетливо слышался его голос с чуть иронической интонацией, словно из далекого уголка души своей он улыбался всему, что говорил. В ушах звучали, припоминаясь каждой ноткой, слова, отдельные фразы, некогда сказанные им с тихой грустью вслед удаляющейся Москве: «Ну, чего загрустил..? Мы ещё вернёмся в Москву, в свои аудитории… Как дойдем до Берлина, так и вернемся… Непременно вернёмся…» Отчетливо звучали слова с чуть горькой интонацией: «Эх, Галлю! Галлю! Та чи ты познала б свого Васыля в цих штанях…»
«Не в шумной беседе друзья познаются:
Друзья познаются бедой…»
Кто был на фронте, тот знает, что значит там потерять друга. Он заменит там всё. С ним всегда можно поделиться самыми задушевными мыслями, открыто поговорить обо всем и в трудные минуты от этого становится легче. В суровой солдатской жизни мы понимали друг друга без слов, вместе делили все радости и горести фронтовой жизни. Радостей было меньше, но ты не огрубел в этой жизни, не опустился, всегда держал себя в руках, смеялся там, где другие начинали плакать.
Жизнь оборвалась так рано в расцвете сил, но прожита она была светло, содержательно, красиво.
Вечером я оборвал у немки всю оранжерею цветов и свез их на могилу друга. Я нашёл своим долгом написать письмо его матери, отправившей своего единственного сына на фронт. Адрес родных мы дали друг другу, когда принимали гвардейскую присягу – кто знал, что будет с нами. Мне передали его скромные вещи. Неодушевленные, они на разные голоса говорили об этом замечательном человеке.
Я открыл истрепанную записную книжку.
«И понесутся телеграммы
Родных, знакомых известить,
Что сын их больше не вернется
И не приедет погостить…»
Кто его знает, была ли это простая случайность, или предчувствие юношей своей недалекой кончины. Об этом он никогда мне ничего не говорил и о смерти никогда не думал.
Тут же в памяти всплыл один случай, на который тогда я не обратил внимания. Я не верю ни в какие предрассудки, хотя и большинство военных людей суеверны. Однако в интересах правды нужно вспомнить этот момент. Это было, кажется, в Роннебурге, как только вступили на немецкую землю. Вася где-то у немцев достал карты, и от нечего делать в шутку принялся гадать (кто-то из девушек ещё в Подмосковье, в Кузьмино научил его такому волшебному искусству).
– Страшись, тебе выпал госпиталь, – улыбаясь, сказал он мне. Затем кинул на себя. Он долго что-то ворчал себе под нос, возясь с картами, потом встал и подошёл к окну.
– Врут! – как-то с досадой сказал он, и выбросил карты со второго этажа… Тогда я не придал этому никакого значения и принял всё это за очередную шутку.
…Этот день был траурным днём. В полдень полк облетело новое траурное событие: под Данцигом погиб командир полка Герой Советского Союза подполковник Козаченко.
Разведать порт – был строгий приказ штаба армии. На разведку ушли истребители Героя Советского Союза Кулагина и капитана Михайлова, но к порту пробиться не удалось: немцы окружили Данциг плотным заградительным огнём. Надо отдать справедливость, что немецкие морские зенитные установки очень меткие в своей стрельбе. На подбитых машинах так и вернулись ни с чем Кулагин и Михайлов.
Но приказ есть приказ. Он должен быть выполнен во что бы то ни стало, иначе полк утрачивает своё гвардейское звание. Командир полка решил лететь сам. Истребители разведку ведут в паре: ведущий и ведомый. Ведущий наблюдает только за землей и передает всё на КП полка по радио, ведомый – наблюдает только за воздухом и прикрывает ведущего при атаках. Ведомым у командира полка полетел капитан Гуляев.
Машины оторвались от земли, а через десять минут на КП в динамике послышался спокойный голос командира. Он был уже над Данцигом и четко передавал количество и марки кораблей, находящихся в порту. Вдруг на полуслове его спокойная, властная речь оборвалась…
Все до боли в глазах всматривались в горизонт, надеясь увидеть две точки. Но там появилась только одна – возвращался один капитан Гуляев. Возбужденный только что пережитым, капитан рассказывал, дополняя слова выразительными жестами:
– Прорвались к порту на бреющем, выворачиваясь среди высоких деревьев. Успели пройтись два раза, пока захлопали зенитки. Огонь открыли изо всех кораблей. Чуть ли не цепляя за мачты, мы осмотрели все уголки пристани. И вдруг с большого корабля, почти в упор, был расстрелян самолёт капитана. Брызнуло пламя, самолёт факелом упал в море. Я дал мотору форсаж, прижался к земле и с трудом вырвался из города.
Командир полка Козаченко пришёл в полк младшим сержантом и геройски вырос в полку. Под его командованием полк получил гвардейское звание и теперь гремел своей славой по всей четвертой воздушной армии.
Четырнадцать благодарностей имел полк, а стало быть и лично каждый гвардеец, лично от товарища Сталина. Не раз салютовала нам родная Москва от имени Родины за наши отличные боевые действия. С каким волнением сердца, далеко на вражеской земле, мы слушали по радио победный салют нашему фронту. Как дорога была тогда для каждого наша родная, русская Москва!
Как билось сердце, если нам случалось
Привет Москвы по радио поймать!
Молчали все, но нам тогда казалось —
Нас похвалила ласковая мать.
Глава 34
Война идет победным шагом,
В Берлине быть нам не впервой.
Не быть земле под немцем – гадом,
Быть немцу – гаду под землей!
Второй Белорусский фронт, прорвав последние оборонительные линии немцев и успешно развивая прорыв, стремительно продвигался на запад. Передовые аэродромы 4-ой воздушной армии уже базировались западнее Берлина, с севера обойдя его. Войска маршала Конева обошли Берлин с юга, Жуков готовился к штурму столицы в лоб…
С гордостью вспоминается это время. Душа была до краев заполнена каким-то взволнованным чувством удовлетворения, гордости, силы. «Муромец» непрерывно находился в полётах. Он возвратился из мастерских с новыми, заменёнными моторами, сиял на солнце, переливаясь в глянце аэролака.
Из старого экипажа самолёта остались Михайлов и я. Ваня Самсонов, смертельно раненый в ту памятную ночь над Кёнигсбергом, умер по дороге в санчасть. Стрельцов с обгоревшими ногами всё ещё находился в госпитале. Он непрерывно бомбил нас письмами, обещая возвратиться в часть и непременно занять своё место штурмана в экипаже «Муромца». Михайлов переживал большое несчастье: немцы расстреляли его семью. Это был сильный, волевой человек, не любивший размягчаться в своих чувствах, и трудно сказать, что было у него на душе. Внешне он переменился. Глаза стали меньше, щеки заметно ввалились, брови сделались черней и шире, они хмурились и тяжело свисали над усталыми и грустными глазами. С ним мы крепко сдружились. Сдружились суровой мужскою дружбой, сдружились как люди, жизнь которых зависела друг от друга, сдружились, связанные одной судьбой – судьбой самолёта. Бортмеханик верил в искусство пилота, пилот надеялся на бортмеханика, верил, что поднимает в воздух вполне надежный, исправный самолёт. В эти напряженные дни, чувствуя за собой колоссальную ответственность за судьбу самолёта и жизнь товарищей, бортмеханик до последней гайки изучил машину, умел быстро найти больное место, ловить в моторе каждый неправильный звук. И «Муромец» за это платил безупречной работой, в воздухе не подвёл ни разу, хотя и пережить за него приходилось многое…
…Этот день был особенно радостен. Курс лежал над северной окрестностью Берлина. Мы перевозили технический состав эскадрильи истребителей на «перехват». В последние дни с аэродромов Берлина взлетали десятки транспортных самолётов. Они вывозили из столицы государственные ценности и высокопоставленных лиц. Перехватывать и уничтожать – стояла задача у людей, которых мы перевозили на своей машине.
«Муромец» шёл плавно, слегка переваливаясь с крыла на крыло и легко содрогаясь всем своим огромным телом. Солнце скрывалось за горизонтом, и косые лучи его разноцветным веером отражались в нависших на закате кучевых облаках. Самолёт то входил в сплошную облачность, и земля надолго пропадала из виду, то выходил из неё – и вновь под крылом определялись рощи, леса, реки, пыльные дороги, населенные пункты. Люди были в большом оживлении. Все, как никогда, с особым вниманием наблюдали за землей – там внимательным взглядом везде угадывался скорый конец войны.
Машина нырнула в облако – и всё на время окуталось густым туманом, но вот снова показалась земля с резкими очертаниями большого города. Под нами был Берлин. Угрюмо раскинулся он на юг на несколько десятков квадратных километров, охваченный огнём и дымом от непрерывных бомбежек. Высоко в небо поднимался черный густой дым и даже на высоте 1500 метров слышался неприятный запах гари. Берлин горел. Это была справедливая расплата за сотни невинно разрушенных русских городов и сел, за миллионы бездомных ребятишек-сирот, за все злодеяния фашистских головорезов…
Михайлов плавно положил машину в правый вираж, и она пошла над северной окраиной города. Длинной широкой полосой потянулся Грюнвальдский лес. Дугой охватывая Берлин, сверкая гладким асфальтом, тянулась широкая Берлинская автострада. С роскошными посадками по краям и зеркальным блеском, она походила с воздуха на большую прямую реку, заросшую по берегам. Извиваясь змейкой, с высокими мостами, окованная в гранит, потянулась река Шпрее.
Авиаторы зачастую романтики и немного философы, но мысли свои выражают коротко и просто:
– Чёрт побери! Ведь мы над Берлином! – басом заревел техник – лейтенант Константинов, с восторгом хлопнув по плечу своего товарища.
– Да! Наша цель! Всмотрись и запомни!
– Внюхайся и насладись! Когда-то вспомним об этом…
В глазах обоих загорелся радостный, гордый огонек победителей. Люди обнимали друг друга, на суровых лицах, огрубевших в войне, светились счастливые улыбки. Самолёт снова сделал правый вираж и взял курс на север. Вскоре город скрылся вдали, над горизонтом долго ещё был виден черный, густой дым, высоко поднимавшийся в небо…
На небольшом временном аэродроме, где разместилась эскадрилья перехвата, нас посетили неожиданные гости. Не успели техники отойти от «Муромца» к своим истребителям, как с неба донесся нарастающий тревожный рокот чужих моторов. Курсом прямо на аэродром тяжело плыла по небу девятка «Юнкерс-88». Шли они так низко, что отчетливо виднелись черные зловещие кресты на плоскостях. Часто за время войны висели в небе эти кресты, испытывались ужасы бомбежек, но теперь, под самый конец её, ох, как не хотелось видеть их у себя над головою! Душу заполнило чувство тревоги и отчаянного желания жить…
С нарастающим воем, дерущим прямо по сердцу, посыпались бомбы. Так и казалось, что воет она как раз над головой и упадет непременно на твою голову. Тогда, поддаваясь врожденному чувству самосохранения, невольно хотелось бежать, бежать куда-нибудь, лишь бы бежать, но в этом было как раз не спасение, а смерть. Оставалось одно: сколько успеешь, отбежать от самолёта, прижаться всем телом к земле и ожидать решения своей судьбы. Руки невольно закрывали лицо, секунды тянулись долго, в ожидании, может быть, последнего для себя взрыва. Как хочется жить в эти минуты! Ни в одной роскоши жизни так не хочется жить, как в эти кошмарные минуты бомбежек. Всегда казалось – пережить бы только этот налёт, а там жизнь будет безмятежной и счастливой.
Бомбы рвались вокруг, взрывною волной обдавая тело щепками и сырой землей – так всегда однообразно вспоминают о бомбежках, так как вспомнить, что «бомба разорвалась рядом», люди уже не могут…
В отчаянном и беспомощном лае хлопали автоматические зенитки. Но разрывы ложились, как бы нарочно, где-то далеко от цели.
В авиации успех дела решают доли секунды. Взлетевшая дежурная пара истребителей, не дав немцам полностью отбомбиться, позорно погнала их от аэродрома. Пытаясь облегчиться и увеличить скорость, немцы безжалостно сбросили остатки своего смертоносного груза на головы своих фрау – прямо на населенный пункт. Оглушенный взрывом, я, тем не менее, был счастлив. В эти последние дни так не хотелось «загнуться» у стен Берлина.
Самолёты давно уже скрылись, а в небо палили и палили зенитчики, позволяя авиаторам бросать язвительные остроты:
– Черти, хотя бы не позорились.
– Соломой кормить их, лодырей!
– А… дэ там нашому тэляти вовка зъисты…
Самым оскорбительным в авиации было слово «зенитчик». И если кто-нибудь хотел посмеяться над кем-то, он говорил: «Эх ты, зенитчик!» И не напрасно. Эти артиллеристы могли хорошо попасть в свой самолёт, или – в чужой, поднесенный им на блюдечке.
Через несколько дней наш аэродром посетили другие гости. Я сидел в машине, ожидая вылета, как вдруг из-за леса, срезая верхушки деревьев, вылетела огромная стальная птица. Теряя скорость, она неуклюже коснулась земли, грузно подскочила, опять коснулась и сразу же остановилась. Все бросились к громадному чудовищу. Это был самый большой самолёт – бомбардировщик наших союзников – «летающая крепость». На плоскостях и фюзеляже сияли опознавательные знаки Америки, во все стороны торчали стволы огневых точек – пушки и пулеметы. Самолет нигде не имел мертвых зон. Два винта из четырех безжизненно стояли, свисала оборванная обшивка, из самолета долго никто не выходил.
Наконец, открылся кусок фюзеляжа, определилась дверь, откуда вылетела стремянка. Двенадцать человек экипажа, один за другим, сбежали на землю. Их лица сияли радостью. Американцы, в чисто свойственной им манере хлопать по плечу, бросились обниматься. Смеялись, оживленно жестикулировали, что-то кричали на своём языке. Мы разделяли их радость, но выразить её словами никто не мог, и мы беспомощно улыбались им в ответ.
Когда прошли первые восторги от встречи и люди немного успокоились, положение стало критическим: свои чувства выражать жестами стало невозможно, а хотелось много рассказывать и расспрашивать. Но для этого не было общего языка, общих слов.
– Сталин! – с восторгом крикнул высокий американец.
– Сталин! – подхватили остальные.
– Рузвельт! – крикнул кто-то из гвардейцев, и братания вновь оживились.
Один американец изобразил на своей шее петлю и, как бы затягивая её, крикнул:
– Адольф Гитлер! – все поняли его и непринужденно расхохотались.
Общие слова нашлись, люди стали понимать друг друга. Судя по всему, американцы питали большое уважение, даже восхищение, к нам, русским людям, сумевшим выдержать и наголову разбить слаженную военную машину немцев.
Американцы бомбили Берлин. Были подбиты зенитным огнём и потому вынуждены были сесть на наш крохотный аэродром перехвата. Мы помогли им отремонтировать повреждённую «летающую крепость», или, как мы её прозвали за огромные размеры, «летающую Америку». Я работал с ними. Они мне очень понравились. Это были приветливые, добродушные и искренние люди – во всяком случае, они произвели такое впечатление. А их находчивости и изобретательности в средствах общения я всё время не переставал удивляться.
В память об этой великой войне и в память о нашей дружеской помощи им, командир их экипажа, в силу своих обычаев, предложил нам обменяться подарками. Бортмеханик «летающей Америки» подарил мне «железный крест с дубовыми листьями» – высшую правительственную награду Германии, как символ победы над ней.
– Коллега… – сказал он, узнав мою специальность, обнял и добродушно похлопал по плечу.
У меня ничего не нашлось подходящего, и я подарил ему валявшийся у меня серебряный портсигар с видом рейхстага на крышке. По его просьбе я выцарапал на нём своё имя и адрес.
Через три дня «летающая Америка» была исправна и могла лететь. Мы тепло распрощались, «Америка» заревела, отбрасывая назад клубы пыли, затряслась от разбега и тяжело оторвалась от земли. Сверкая на солнце, заложила прощальный вираж над аэродромом и исчезающей точкой скрылась в голубой лазури над горизонтом…
Глава 35
Бог создал на свет три зла:
Черта, бабу и козла.
Русская поговорка
Конечно, нет сомнения, что русские девушки в этой Отечественной войне принесли огромную пользу и внесли неоценимый вклад в нашу Великую Победу!
Об этом уже много, много сказано. Но мне хочется (в интересах правды) для полной картины рассказать, что встречались и другие «девушки». Тем более что я имею на это право, так как послужил их жертвой, когда они, так называемые «зенитчицы», по своей беспечности и неорганизованности подбили наш самолет после возвращения из глубокого тыла для выброски десанта. Поневоле имею на них за это особый зуб…
Ох, немало было их в авиации, так называемых специалистов. Они знали все, что угодно, только не свои непосредственные обязанности. Зато всегда были в курсе кто из офицеров женат и кто собирается жениться.
Можно было бы это им и простить – они ведь девушки, «слабый пол». Но беда в том, что они не были и девушками в полном смысле этого слова.
Они пользовались особенностями своего пола и развращали армию. Большинство из них позабросили свои специальности и решили, что выгоднее найти мужа, пусть даже временного, после чего многие превращались в заносчивых, невежественных и страшно грубых женщин.
Причем, действовали четкие правила – чем выше будет муж в звании, тем лучше (до лейтенанта – ради удовольствия, выше – ради продовольствия).
Больше всего фронтовиков раздражало то, что многие вскоре после выхода замуж за офицеров, или подающих на то надежды, вскоре получали медали «За боевые заслуги».
Но мы-то, фронтовики, называли эту медаль своим именем, мы звали ее не «За боевые заслуги», а «За половые услуги». Так оно звучало правдивей.
А этих девушек называли ППЖ (полевая походная жена).
Говорят, после, в Москве, ребятишки, увидев эту медаль у девушки, бежали за ней и кричали вслед: ППЖ! ППЖ! ППЖ!
Платья носили чрезвычайно короткие, так, чтобы они были выше колен, причем, вроде невзначай были видны резинки голубого трикотажа… Ей-богу, так и хотелось поднять это платье еще чуть-чуть выше и хлестнуть сзади хорошей хворостиной по мягкому месту.
Я чувствую на себе недобрые взгляды девушек, но вы переведите этот взгляд на тех, кто опозорил и унизил это высокое и благородное имя девушки. Я уж не стану говорить о таких понятиях, как верность, честность и чувство долга – в войну у этих «девушек» они приняли совсем другую форму.